Англию  он  расточал
любезности мистеру Серлу, приглашал его к себе и просил,  чтобы  тот  считал
его дом своим; что он ошеломил его  уверениями  и  изъявлениями  в  любви  и
старался выражать своп чувства к нему в присутствии знакомых  так,  что  все
поверили, будто его благодарность столь же  велика,  сколь  и  богатство,  а
кое-кто даже принес поздравления мистеру Серлу.
     Все ото время Паунсфорд старательно и искусно избегал со  своим  бывшим
покровителем  разговоров  об  обязательствах,  а  у  того  было   достаточно
благородства, чтобы воздерживаться от самого легкого намека на уплату долга.
Но, разумеется, человек такого склада, как он, должен был принимать близко к
сердцу  эту  постыдную  неблагодарность  и  в  конце  концов  отказался   от
знакомства с Паунсфордом, ничего ему не сказав и никому не проронив об  этом
ни слова, так что теперь, когда им приходится встречаться в публичном месте,
их отношения ограничиваются легким поклоном, а это бывает весьма редко,  ибо
их пути разошлись.
     Мистер Паунсфорд живет во  дворце,  ест  изысканные  яства,  облачен  в
пышный наряд,  появляется  во  всем  блеске  и  проводит  свое  время  среди
аристократов. Серл живет на  Столл-стрит,  на  третьем  этаже,  в  комнатах,
выходящих на задворки, ходит пешком, в костюме из батской саржи,  тратит  на
еду двенадцать шиллингов в неделю и пьет воды  в  предотвращение  подагры  и
каменной болезни.
     Обратите внимание на превратность судьбы! Когда-то  Паунсфорд  проживал
на чердаке и питался студнем из бараньих и коровьих ног, от каковой  трапезы
его пересадили к столу Серла,  за  которым  всегда  царило  веселье,  покуда
отсутствие бережливости не привело Серла на склоне  лет  к  скудной  годовой
ренте, едва достаточной для удовлетворения насущных нужд. Впрочем, Паунсфорд
оказывает ему честь, отзываясь о нем с необычайным уважением и  уверяя,  что
был бы очень рад  позаботиться  и  его  благоденствии.  "Но,  знаете  ли,  -
неизменно добавляет он, - мистер Серл человек нелюдимый да и к тому же такой
превосходный  философ,  что  взирает  на   все   излишества   с   величайшим
презрением".
     Набросав портрет сквайра Паунсфорда, я воздержусь от рассуждений о  его
характере и предоставляю это вашему разумению. полагая, что  он  встретит  у
вас не больше снисхождения, чем у вашего
                                                               Дж. Мелфорда.
                                                               Бат, 10 мая.


                      Мисс Мэри Джонс, Брамблтон-Холл

     Милая Молли!

     У нас суетня. Едем в Лондон. Довольно мы здесь сидим, потому как все  у
нас перевернулось. Хозяйка спровадила сэра Урика, он  лягнул  Чаудера,  а  я
прогнала О'Фризла, голову ему намылила! Подумаешь, велика  важность,  леврея
вся блестит и коса длинная! Под самым носом гулял с потаскушкой. Тут он  мне
и попался, когда спускался от нее с чердака, конешно, и этой девке я  спуску
не дала...
     Ох, Молли! Слуги здесь в Бате - сущие черти. Никакого  им  нет  удержу.
Срам  как  забавляются,  воруют,  плутуют  да  наряжаются,  вдобавок  всегда
недовольны. Они не хотят, чтобы сквайр и хозяйка жили здесь еще,  потому  мы
уже сидим тут, в доме, больше трех недель, а при нашем отъезде они  надеются
получить по две гинеи каждый. Таков уж их приработок всякий месяц в  сезоне,
потому как ни одно семейство не имеет  права  проживать  больше  чем  четыре
недели в одном доме. И вот кухарка божится,  что  пришпилит  к  хвосту  моей
хозяйки кухонное полотенце, а горничная  грозится,  что  положит  в  постель
хозяину колючки, если он не уберется отсюда подобру-поздорову.
     Я не браню  их  за  то,  что  они  хотят  побольше  содрать  на  чай  и
приработков, никто не скажет про меня, что я сплетница и доносчица на бедных
служанок и доводила их до беды. Но совести у них нет, потому как они обижают
таких же слуг, как они сами.
     А у меня, Молли, пропало почти что целый эл блондов  и  кусок  муслина,
что оставался, да еще мой серебряный наперсток, залог верной любви. Все  это
лежало в моей рабочей корзинке, а когда хозяйка позвала меня, я  все  так  и
оставила на столе в людской. Оно конечно, кабы это и лежало под замком,  все
равно ничего не помогло, потому в  Бате  у  всех  замков  два  ключа.  Здесь
говорят: не разевай рот во сне, а нет - зубы утащат.
     Вот я и сказала себе: вещи сами ходить не могут, надо смотреть  в  оба.
Так я и сделала, и тут-то я застукала Бет  вместе  с  О'Фризлом.  А  что  до
кухарки, так она плеснула на меня помои, потому я заступилась за Чаудера, он
подрался с собакой, которая  вертит  вертел  с  мясом,  и  вот  я  порешила:
доберусь до нее и выведу на чистую воду.
     Утром я поймала поденщицу, да с поклажей, она уходила из дому и думала,
что я еще сплю, а я повела ее со всем добром к хозяйке. О господи! Подумайте
только, что она тащила! В руках ведерки, полные  нашим  лучшим  пивом,  а  в
подоле холодный язык, филейная часть говядины, пол-индюка и  огромный  кусок
масла, а вдобавок еще с десяток  свичей,  которых  почти  что  не  зажигали.
Кухарка всякий стыд потеряла и говорит, что может рыться в кладовой,  и  она
готова пойти к самому мэру, потому как он много лет  был  ее  лекарь,  и  не
позволит обидеть бедную служанку, которая отдала объедки из кухни.
     Я расправилась с Бет, потому  что  она  задрала  нос  и  обозвала  меня
нехорошими словами и сказала, что О'Фризл  терпеть  меня  не  может,  и  еще
наврала с три короба. Тут я  взяла  у  мэра  приказ,  констебль  обыскал  ее
сундук, там, конечно, были мои вещи, а в придачу  еще  целый  фунт  восковых
свичей и хозяйкин ночной чипец, в чем я могла  присигать.  Ох,  тогда  мадам
Швабре пришлось попрыгать, но сквайр и слышать но хотел, чтобы подать на нее
в суд, и, значит, ее не упекли. Но проживи она хоть сто лет, ей  никогда  не
забыть вашей покорной слуги
                                                          Уинифред Дженкинс.
                                                          Бат, 15 мая

     Если до нашего отъезда приедет сюда  еще  раз  работник,  пришлите  мне
сорочку и фартук, а также мои белые туфли,  вы  их  найдете  в  моем  мешке.
Поклон Сауле.


          Сэру Уоткину Филипсу, баронету, Оксфорд, колледж Иисуса

     Вы правы, дорогой Филипс, я не жду ответа на каждое письмо  -  я  знаю,
что жизнь в колледже слишком однообразна и не дает пищи для  столь  быстрого
обмена письмами. Что до меня, то я постоянно  бываю  в  различных  местах  и
передо мной возникают все новые и новые картины, многие  из  которых  весьма
удивительны. Потому я буду вести записи  для  вашего  развлечения,  и  хотя,
по-видимому, и них не будет ничего важного  и  занимательного,  они  отчасти
могут оказаться и поучительными и забавными.
     Музыка и развлечения в Бате кончились в этом сезоне, и все наши веселые
уличные птички улетели на Бристольсютс источники, в Тавбридж,  Брайтельстон,
Скарборо,  Хэрроугейт  и  т.  д.  Здесь  не  видно  никого,  кроме  немногих
страдающих  одышкой  священников,  ковыляющих,  как  вороны,   по   Северной
Променаде. В Бате всегда много клириков, -  не  этих  ваших  тощих,  слабых,
желтых,  чахоточных  особ,  изнуренных  от  воздержания  и  ученых  занятий,
страдающих от morbi eruditorumi  {Болезни  ученых  (лат.).},  -  но  важных,
растолстевших прелатов и ректоров с красными носами и подагрическими  ногами
или с широкими, распухшими физиономиями, волочащих огромное, толстое брюхо -
эмблему лени и дурного пищеварения...
     Кстати  о  духовных  особах;  я  должен  вам  рассказать   о   забавном
приключении, происшедшем на днях с Томом Истгетом. который, если вы помните,
был на открытии колледжа Королевы. Он постоянно норовил жить на счет Джорджа
Пранкли, учившегося в колледже Крайст  Черч,  ибо  знал,  что  тот  является
наследником большого имения и от  него  будет  зависеть  получение  богатого
прихода,  священник  коего  был  стар  и  немощен.  Том  Истгет  изучил  его
склонности и угождал им столь успешно, что стал его приятелем и  советчиком,
и в конце концов добился обещания оказать  помощь  ему  как  претенденту  на
место настоятеля в этот приход, когда оно освободится. Пранкап после  смерти
своего дяди покинул Оксфорд, появился  в  лондонском  светском  обществе,  а
затем приехал в Бат, где начал подвизаться среди щеголей и  игроков.  Истгет
поехал за ним туда, по ему следовало бы не покидать его ни на минуту  с  той
поры, как тот вступил в жизнь. Он должен  был  знать,  что  Пранкли  глупый,
ветреный парень с причудами и забудет о своих  приятелях  по  колледжу,  как
только те исчезнут из поля  его  зрения.  Том  встретил  со  стороны  своего
старого друга холодный прием. а вдобавок узнал, что тот  пообещал  церковный
приход кому-то другому,  имевшему  право  голоса  в  графстве,  где  Пранкап
намеревался пройти в парламент на ближайших выборах.  Теперь  он  ничего  не
помнил об Истгете, кроме, пожалуй, того, что обычно подшучивал над Томом,  а
тот терпеливо это выносил, ни на минуту не теряя из  виду  бенефиции;  и  он
снова стал над тем насмехаться в кофейнях  на  потеху  всем  присутствующим,
бросая пошлые саркастические замечания касательно его наружности и костюма.
     Но он весьма ошибся, приписывая покорность  Истгета  своему  остроумию,
тогда как она была вызвана благоразумными соображениями.  Теперь  в  них  не
было необходимости. Том отразил его насмешки, воздав ему с лихвой, и ему  не
стоило большого труда выставить в смешном  виде  самого  зачинщика,  который
вышел из себя, разразился бранью и спросил, "знает ли он,  с  кем  говорит".
Завязалась перебранка, Пранкли, потрясая тростью, приказал  Тому  замолчать,
угрожая выбить пыль из его сутаны. "Я не мог и  мечтать  о  таком  лакее.  -
ответил Том, - но если вы  мне  окажете  эту  услугу  и  взопреете,  у  меня
найдется для вас вместо полотенца добрая дубинка".
     Этот ответ взбесил Пранкли, но вместе с тем смутил его. После  короткой
паузы он отвел Тома к окну и, показывая  на  рощу  на  Клеркендаун,  шепотом
спросил, хватит ли у того духа встретиться там с ним завтра  в  шесть  часов
утра, прихватив с собой ящик с пистолетами. Истгет ответил  утвердительно  н
твердо заявил, что не преминет встретиться с ним в назначенный час. С  этими
словами он покинул кофейню, оставив зачинщика поединка в  сильном  волнении.
Утром Истгет, зная этого человека, явился в дом Пранкли  и  разбудил  его  в
пять часов.
     По всем вероятиям, сквайр проклял в  душе  его  точность,  но  старался
говорить свысока; приготовив свою артиллерию с вечера, они переправились  на
другой берег реки - в конце Южной Променады. Покуда они поднимались на холм,
Пранкли то и дело поглядывал на священника, надеясь  прочесть  на  его  лице
неохоту драться, но, поскольку это не удалось, попытался его запугать:
     - Если эти кремни сослужат службу,  я  покончу  с  тобой  за  несколько
минут!
     - Извольте делать свое дело, - отвечал другой, - а что до  меня,  то  я
пришел сюда не для забавы. Наша жизнь в руках господа, и  один  из  нас  уже
стоит у порога вечности.
     Эти слова произвели впечатление на сквайра, он побледнел  и,  заикаясь,
пробормотал, что "грешно священнику ссориться и проливать кровь".
     - Я вынес бы ваши оскорбления, если бы вы гнусной насмешкой  не  задели
мой сан, а защищать его честь я почитаю своим долгом, даже если пришлось  бы
отдать за это кровь моего сердца. Да и какое же это преступление -  избавить
мир от распутного бездельника без чести, без совести и без религии!
     - Ты можешь лишить меня жизни! - воскликнул Пранкли в сильном смятении.
- Но не смей порочить мое доброе имя! Или у тебя нет совести?!
     - Совесть моя спокойна, - ответил другой. - Но вот мы  и  пришли,  сэр.
Становитесь там, где вам понравится, готовьте ваш пистолет,  и  да  сжалится
господь в бесконечном своем милосердии над вашей дрянной душонкой!
     Он произнес эти слова громко, торжественным тоном, сняв шляпу и возведя
глаза к небесам; потом, вытащив большой седельный пистолет,  он  вручил  его
противнику и сам стал в позицию. Пранкап занял свое место и  начал  насыпать
порох на запал, но руки  дрожали  у  него  столь  сильно,  что  это  ему  не
удавалось. Противник его, видя, что с ним творится, предложил свою помощь  и
с этой целью подошел к нему, но тут бедный сквайр, необычайно  встревоженный
всем виденным и слышанным, заявил, что хорошо было бы отложить  поединок  на
другой день, ибо он не уладил своих дел.
     - Я не написал завещания, и моим сестрам ничего не достанется, - сказав
он. - Да к тому же я вспомнил  об  одном  старом  обещании,  и  моя  совесть
говорит мне, что я должен его выполнить...  Сперва  я  тебе  докажу,  что  я
совсем не бездельник без совести и чести, а  потом  отнимай  у  меня  жизнь,
которую ты так жаждешь!
     Истгет понял намек и, сказав, что не будет спорить  из-за  одного  дня,
добавил:
     - Храни меня бог, чтобы я помешал вам поступить, как подобает  честному
человеку и любящему брату!
     Благодаря такой отсрочке они мирно вернулись домой. Пранкли  немедленно
написал о назначении Истгета настоятелем церковного прихода и, вручив бумагу
Истгету, сказал ему при этом, что все свои дела он уладил и готов идти с ним
в рощу.
     Но тут Том объявил, что не может и помыслить о том, чтобы поднять  руку
на своего благодетеля. Этим он не удовольствовался. Когда  они  в  следующий
раз встретились а  кофейне,  он  обратился  к  мистеру  Пранкли  с  просьбой
простить ему оскорбительные слова, какие он сказал в припадке гнева;  сквайр
любезно простил и сердечно пожал ему руку, объявив, что не желает  ссориться
со старым приятелем по колледжу.
     Однако на следующий день  он  внезапно  покинул  Бат,  а  тогда  Истгет
рассказал  мне  обо  всей  этой  истории,  весьма  довольный   последствиями
собственного здравомыслия, благодаря которому он добился церковного  прихода
с ежегодным доходом в сто шестьдесят фунтов.
     О дядюшке я не пишу ничего, кроме того только, что завтра мы уезжаем  в
Лондон en famille {Всем семейством (франц.).}. Дядюшка, обе леди,  горничная
и Чаудер - в карете, а я со слугой - верхом.  Наше  путешествие  я  опишу  в
следующем письме, если только что-нибудь но помешает вашему
                                                               Дж. Мелфорду.
                                                               Бат, 17 мая

                               Доктору Льюису

     Дорогой Дик!

     Завтра я отправляюсь в Лондон, где я нанял помещение у миссис Нортон на
Голден-сквер. Хоть я и не поклонник Бата, но покидаю его с  сожалением,  ибо
расстаюсь кое с кем из старых приятелей, коих, по всем вероятиям, больше  не
увижу! В кофейне я часто слышал самые лестные отзывы о произведениях мистера
Т., проживающего здесь джентльмена, который  для  собственного  удовольствия
пишет ландшафты. Поскольку я не очень доверяю мнениям  кофейных  знатоков  и
никогда не получал особливого удовольствия от сей отрасли  искусства,  такие
отзывы не заставляли меня любопытствовать.  Но  вчера  по  просьбе  близкого
приятеля я пошел поглядеть сии  картины,  вызвавшие  столь  благожелательные
толки. Должен признаться, я не судья в живописи, хотя очень люблю картины. Я
не думаю, что мои чувства могли бы так меня  обмануть,  чтобы  я  восхитился
чем-нибудь никуда негодным, хотя,  сознаюсь,  я  и  проходил  мимо  отменных
красот в картинах, отличавшихся великими достоинствами.
     Ежели я не совсем лишен вкуса, то  сей  молодой  батский  джентльмен  -
лучший из теперешних художников, пишущих  ландшафты:  его  картины  поразили
меня так, как никогда не поражала ни одна картина. У его деревьев не  только
густая листва и они писаны не только  сочным  колером,  пленяющим  взор,  но
пышность и умение, с  коими  они  изображены,  не  поддаются  описанию.  Его
искусство изображать chiaroscuro {Светотень (итал.).}, свет и тень, особливо
солнечные блики, поистине удивительно как по затее, так и по  исполнению,  и
он столь находчив в изображении перспективы на море  посредством  движущихся
кораблей и уходящих в море  мысов,  что  мне  казалось,  будто  передо  мной
пространство лиг в тридцать. Если в наш жалкий век,  который  все  больше  и
больше погрязает в  варварстве,  еще  сохранился  вкус  к  искусству,  то  я
полагаю, что сей живописец прославится, как только его  произведения  станут
известны.
     Два дня назад  меня  почтил  визитом  мистер  Фицовен,  каковой  весьма
церемонно домогался моего участия и голоса в выборах в  парламент.  Дерзость
этого человека не должна меня возмущать, хотя она  и  весьма  примечательна,
если принять во внимание, что  произошло  между  им  и  мной  на  предыдущих
выборах. Сии визиты только обряд; претендент  посещает  каждого  избирателя,
даже того, кто, по его сведениям, держит  сторону  его  соперника,  дабы  не
могли его обвинить  в  гордости  именно  тогда,  когда  он  должен  казаться
смиренным. В  самом  деле,  я  не  знаю  поведения  более  презренного,  чем
поведение человека, домогающегося голоса для получения места  в  парламенте.
Это подлое заискивание (особливо  перед  избирателями  боро,  полагаю  я)  в
большей мере способствует пробуждению в черни  наглости,  которую  столь  же
трудно будет изгнать, сколь и дьявола.
     Так или иначе, я был смущен бесстыдством Фицовена, но скоро оправился и
сказал ему, что еще не решил, за кого подам свой голос, и  вообще  не  знаю,
буду ли я его  подавать.  Говоря  по  правде,  оба  претендента  стоят  один
другого, и я почитал бы себя предателем конституции моей  родины,  ежели  бы
подал голос за кого-нибудь из них. Если бы все избиратели  пришли  к  такому
заключению, у нас не было бы повода вопиять против продажности  вельмож.  Но
все мы - шайка продажных, развращенных мерзавцев  и  столь  утеряли  чувство
чести и совести, что в скором времени пороками будут почитаться  добродетель
и попечение об общем благе.
     Дж. X., поистине горячий патриот, представлявший столицу  в  нескольких
парламентах, недавно говорил мне со слезами  на  глазах,  что  он  прожил  в
Лондоне свыше тридцати лет и вел торговые дела со всеми  именитыми  купцами,
но мог бы поклясться господом богом, что за всю свою жизнь  встретил  только
Tpex-четырех человек, которых можно назвать честными; слова эти  не  столько
удивили, сколько огорчили меня, ибо я сам встречал так мало людей достойных,
что  их  можно  считать  исключением,  которое,  как  в  грамматике,  только
подтверждает общее правило.
     Знаю, вы скажете, что Дж. X. плохо видит сквозь туман предрассудков,  а
меня снедает хандра. Может быть, вы отчасти правы, ибо я  заметил,  что  мое
мнение о человечестве, подобно ртути в градуснике, поднимается  и  падает  в
зависимости от перемены погоды.
     Прошу вас произвести расчеты с Барнсом; возьмите у него  мои  деньги  и
выдайте ему расписку. Ежели вы считаете,  что  у  Дэвиса  хватит  денег  или
кредита содержать в  порядке  ферму,  можете  ему  уменьшить  следуемую  мне
арендную  плату;  это  усилит  его  рвение,  ибо,  знаю  я,  ничто  так   не
обескураживает фермера, как  мысли  о  недоимках  землевладельцу.  Тогда  он
впадает в уныние, не работает, а ферма приходит в упадок.
     Табби бушевала в течение нескольких дней из-за шкуры  ягненка,  которую
работник Уильямс выпросил у меня, когда приезжал последний раз в Бат.  Прошу
вас, возьмите ее назад. а парню заплатите за нее сполна, чтобы я мог обрести
покой в собственном доме; пусть только молчит об этом, ежели хочет сохранить
свое место. Ох! Никогда я не стану презирать или  осуждать  любого  беднягу,
который страдает под башмаком жены, ибо я сам должен унижаться  перед  своей
домашней ведьмой, хотя, благодарение господу, она и не спряжена на всю жизнь
вместе со мной в брачную колесницу. Она поссорилась со всеми слугами в  доме
из-за чаевых