, то она, погруженная в глубокую скорбь, заливалась
слезами, но оплакивала ли она свои грехи или несчастье Клинкера - судить  не
берусь.  Остальные  женщины  слушали  благоговейно  и  с  удивлением.   Жена
тюремщика назвала его попавшим в беду святым, прибавив, что хорошо было  бы,
если бы в каждой английской тюрьме находился хоть один такой праведник.
     Мистер Мид, тщательно рассмотрев проповедника, объявил, что он вовсе не
похож на того, кто ограбил его на Блекхите, и  выразил  готовность  показать
под присягой, что грабителем был не Клинкер. Но сам Хамфри  к  тому  времени
уже  избавился  от  страха  перед  виселицей,  ибо  накануне   вечером   его
торжественно судили и оправдали товарищи по тюрьме, из  коих  некоторые  уже
были обращены им в методизм. Он  надлежащим  образов  возблагодарил  нас  за
милостивое посещение, и ему было дозволено поцеловать ручки  у  обеих  леди,
которые уверяли его, что он может положиться на их дружбу и покровительство.
Леди  Грискин  с  большим  жаром   увещевала   его   собратьев   по   тюрьме
воспользоваться сим драгоценным сличаем? который привел в  их  среду  такого
праведника, закованного в цепи, и начать новую жизнь ради спасения их бедных
душ, а дабы увещание ее возымело больше  силы,  она  подкрепила  его  щедрым
подаянием.
     Когда она и мисс Табби с двумя служанками уселись в карету, я  проводил
мистера Мида в дом судьи Баззарда, который, выслушав его показание,  сказал,
что теперь его присяга бесполезна, но что при  судебном  разбирательстве  он
может  свидетельствовать  в  пользу  обвиняемого.  Итак,  бедному   Клинкеру
остается только запастись терпеньем, да и в самом деле эта  добродетель  или
лекарство понадобится всем нам, в особенности же дядюшке, который  загорелся
желанием совершить путешествие на север.
     В то время как мы навещали в Клеркенуэллской  тюрьме  честного  Хамфри,
дядюшка принимал у себя удивительнейшего посетителя.
     Мистер  Мартин,  о  котором  я  упоминал  с  таким  почтением,   просил
разрешения засвидетельствовать ему свое уважение и был к  нему  допущен.  Он
сказал, что видел дядюшку у судьи Баззарда и, приметив,  как  встревожен  он
был происшествием со своим  слугой,  пришел  его  уверить,  что  ему  нечего
опасаться за жизнь Клинкера, ибо  если  и  найдутся  присяжные,  которые  на
основании таких улик сочли бы его виновным, то он, Мартин,  представит  суду
человека, чье показание обелит  Клинкера,  и  невинность  его  засияет,  как
солнце в полдень. Впрочем, я сомневаюсь, чтобы нашелся такой чудак,  который
взял бы вину на себя!
     Он говорил, что форейтор, бесчестный парень, занимался тем же промыслом
и однажды уже спас себе жизнь в Олд Бейли, донеся на своих товарищей. Теперь
он дошел до крайней нищеты и  решился  на  отчаянный  поступок,  дав  ложное
показание, чтобы лишить жизни невинного человека, в надежде после  осуждения
его получить награду. Однако он жестоко обманется в этой награде, ибо  судья
со своими приспешниками  решил  воспрепятствовать  всякому  вмешательству  в
такие дела; и  он,  Мартин,  нимало  не  сомневается  в  том,  что  найдется
достаточно улик, чтобы посадить самого доносчика. Он утверждал, что все  эти
обстоятельства хорошо известны судье, а  суровость  его  к  Клинкеру  должна
только надоумить мистера Брамбла вручить ему мзду  в  благодарность  за  его
справедливость и человеколюбие.
     Однако этот намек пришелся не  по  вкусу  мистеру  Брамблу,  который  с
горячностью объявил, что охотнее останется до конца жизни в ненавистном  ему
Лондоне, чем согласится поощрять взяточничество судей и получить  тем  самым
возможность уехать отсюда завтра. Но, услыхав потом, сколь благоприятно  для
заключенного Клинкера свидетельство мистера Мида, он решил посоветоваться  с
законоведом, какие меры надлежит принять для скорейшего его освобождения.
     Я не сомневаюсь, что дня через  два  с  этим  хлопотливым  делом  будет
покончено, и, пребывая в этой надежде, мы собираемся в дорогу.  Если  усилия
наши не окажутся бесплодными, мы  тронемся  в  путь  прежде,  чем  вы  снова
услышите о вашем
                                                            Дж. Мелфорде.
                                                            Лондон, 11 июня.


                               Доктору Льюису

     Слава богу, любезный Льюис, тучи разошлись,  горизонт  очистился,  и  я
предвкушаю  мое  летнее  путешествие,  которое  надеюсь  начать  завтра.   Я
посовещался с неким законником о деле Клинкера, по каковому  делу  открылось
благоприятное для него обстоятельство.  Парень,  который  обвинял  его,  сам
попался. Два дня назад его схватили по обвинению в разбое на большой  дороге
и посадили в тюрьму по доносу его сообщника.
     Клинкер на  основании  habeas  corpus  предстал  перед  лордом  главным
судьей,  который  принял  в  рассуждение  показание,  данное  под   присягой
ограбленным джентльменом, что остановлен он был на большой дороге отнюдь  не
Клинкером. Лорд главный судья соблаговолил вынести решение об  отдаче  моего
слуги на поруки еще и  потому,  что  в  настоящих  обстоятельствах  личность
означенного форейтора определилась вполне; стало быть, Клинкер  очутился  на
свободе к несказанной  радости  моих  домочадцев,  которые  его  чрезвычайно
полюбили не только за услужливое обхождение, но и за  проповеднический  дар,
умение молиться и петь псалмы, которыми он столь  наделен,  что  даже  Табби
почитает его сосудом избранным. Ежели бы в такой чрезмерной набожности  было
притворство или ханжество, я не держал бы его в услужении; но, сколько я мог
заметить,  сей  малый  -  сама  простота,  воспламеняемая  исступлением,   а
благодаря своей простоте он способен  быть  верным  и  привязчивым  к  своим
благодетелям.
     Поскольку он хороший ездок и к тому же коновал, я  купил  ему  крепкого
мерина, чтобы он сопровождал нас в пути и присматривал за  нашими  лошадьми,
на случай если кучер окажется нерадивый. Племянник мой тоже  поедет  верхом;
взял он на пробу слугу, который недавно вернулся из чужих  краев  с  прежним
своим господином, сэром Уильямом Строллопом, поручившимся за его  честность.
Сей парень - зовут его Даттон похож на петимэтра; он  знает  несколько  слов
по-французски, умеет отвешивать поклоны,  скалить  зубы,  пожимать  плечами,
нюхать табак a la mode de France {На французский манер (франц.).} и особливо
чванится своим искусством причесывать волосы. Ежели меня не  обманывает  его
наружность, то он полная противоположность Хамфри Клинкеру.
     Сестра моя опять помирилась с леди Грискин, хотя должен сознаться, я бы
не очень опечалился, если бы их знакомству пришел конец. Но Табби не такова,
чтобы простить Бартону, который уехал на лето в свое имение  в  Беркшире.  Я
подозреваю, что в мирном договоре, заключенном  между  этими  двумя  особами
женского пола, есть условие, по коему миледи будет прилагать все силы, чтобы
отыскать подходящего супруга для сестры  Табиты,  которая,  кажется,  готова
пойти на все, только бы заключить брачный союз. Может быть, и свахе  обещана
немалая награда, конечно  вполне  заслуженная,  если  ей  удастся  уговорить
мужчину в здравом уме связать себя брачными узами с мисс Брамбл из любви или
корысти.
     Знаю я, что расположение моего духа и состояние здоровья  взаимно  друг
на друга действуют, то есть все, что тревожит мою душу,  вызывает  неполадки
телесные,  а  телесные  немощи  ослабевают  от  таких  размышлений,  которые
разгоняют тучу душевных огорчений.  Заключение  в  тюрьму  Клинкера  вызвало
припадки, в последнем  моем  письме  упоминаемые,  а  нынче,  когда  он  был
освобожден,  припадки  прекратились.  Однако  же  признаюсь,  что  я  принял
настойку из женьшеня, изготовленную по вашему указанию, и  почел  ее  весьма
полезной для желудка;  все  же  боли  и  тошнота  возвращались  с  короткими
промежутками, покуда тревога душевная не улеглась, а  тогда  я  почувствовал
себя совершенно здоровым.
     В течение этих десяти дней у нас стоит прекрасная погода,  к  удивлению
всех лондонцев, которые усматривают в этом странное  предзнаменование.  Если
вы столь же благополучны и в Уэльсе, надеюсь, что Барнс уже высушил мое сено
и сложил в стога. Поскольку в ближайшие недели мы станем переезжать с  места
на место, я не могу надеяться на получение от вас писем, как обычно, но  вам
я буду писать отовсюду, где мы будем останавливаться, чтобы  вы  знали  путь
нашего следования, на случай, ежели вам надо будет  о  чем-нибудь  уведомить
вашего верного друга
                                                             М. Брамбла.
                                                             Лондон, 14 июня


                      Мисс Мэри Джонс, Брамблтон-Холл

     Любезная Мэри, как есть у моей  двоюродной  сестры  Дженкинс  оказия  в
Аберганни, то посылаю я вам черепаший  гребень,  два  ярда  зиленых  лент  и
проповедь о щете добрых дел, которую говорили  в  молитвенном  доме;  а  ище
получите вы для Саулы букварь, штоб затвердила она буквы, потому как очень я
пекусь об ее бедной душе, потому что  такое  вся  суита  жизни  нашей,  коли
сравнить ее с этой бессмертной частью тела? И что есть жизнь, как  не  юдоля
печали?
     Ох, Мэри! Все семейство наше было ужас  в  каком  трехволнении!  Мистер
Клинкер попал в беду, но ворота адовы не могли одолеть его. Добродетель  его
будет почище золота, семь раз прошедшего через огонь. Его схватили за разбой
и потащили к судье Базару, а тот его засудил  и  посадили  бедного  молодого
парня в темницу по ложной присяге негодяя, а тот хотел жизни его  лишить  за
чистые денежки.
     Сквайр что мог, то все  делал,  но  заковали  его  в  жилезные  цепи  и
посадили вместе с простыми" злобомышленниками, и стоял он посереди  их,  как
невинный агнец посереди волков и  тигров.  Один  господь  знает,  что  могло
только приключиться с благочестивым юношей, но тут сквайр позвал  на  помощь
Апиаса Коркуса, который проживает у старого бейлифа, и, говорят, ему пятьсот
лет от роду, и будто бы (да сохранит нас бог!) он колдун. Но если оно и так,
я - то про себя думаю, что он с чертом не знается, потому как не мог  бы  он
тогда выслобонить мистера Клинкера, а он его выслобонил и  не  посмотрел  на
каменные стены, жилезные засовы и двойные замки, а у старого беса нет пущего
врага, чем мистер Клинкер, который есть приусердный  работник  в  вертограде
господнем. А  говорю  я  все  это  со  слов  моей  доброй  хозяйки,  которая
сподобилась благодати, и я верую, что даже меня, недостойную, примут туда же
в лоно. И мисс Лидди тоже тронулась, но она малость  еще  рабеет,  одначе  я
верую, что трудами мистера Клинкера и она и мы  все  принесем  благословеные
плоды рождения и покаяния. Ну, а уж хозяин и молодой сквайр,  так  они  и  в
глаза не видели нового света. Я боюсь, что серца у них затвердели от мирской
мудрости, а мудрость эта, как сказано в проповеди, все  равно  что  глупость
перед господом.
     О Мэри Джонс! Молитесь, не покладая  рук,  и  готовьтесь  принять  этот
чудной сосуд, который, надеюсь, будет трудиться этой зимой над вами  и  надо
всеми нами в Брамблтон-Холле. А завтра едем мы в карете четверкой в Йоркшир,
и, кажется, поедем в ту сторону далеко, далеко и уж так, что я и  рассказать
вам не могу, но, куда бы мы ни заехали, все одно не забуду своих  друзей,  а
уж о вас, Мэри Джонс, вечно будет поминать
                                          ваша покорная слуга
                                                             Уин Дженкинс.
                                                             Лондон, 14 июня


            Миссис Гуиллим, домоправительнице в Брамблтон-Холле

     Миссис Гуиллим!

     Весьма странно, что я до сей поры не получила ответа на мое  письмо,  а
послано оно было несколько недель назад из Бата, и писала я вам о  прокисшем
пиве, о гусаке и о том, что служанки едят масло, а я приказываю,  чтобы  его
не тратили зря. Едем мы теперь в дальний путь на север, а потому  вы  должны
еще больше заботиться и печься о том, чтобы в наше отсутствие дом содержался
в полном порядке. И да будет вам известно,  что  вы  должны  дать  отчет  не
только хозяину вашему здесь, на земле, но и тому, кто превыше всех, и,  если
окажетесь вы доброй и верной слугой, велика будет ваша награда на небеси.
     Надеюсь, к тому времени, как я ворочусь домой, у  вас  будет  припасено
для продажи двадцать стонов сыра, а шерстяной пряжи столько,  чтобы  хватило
на полдюжины одеял, да от  пахтанья  еще  до  Мартинова  дня  останутся  мне
денежки, потому что обоих поросят вы должны кормить желудями.
     Писала я обо всем этом доктору Льюису, но он так был  неучтив,  что  не
обратил внимания на мое письмо, и потому я больше никогда не  потружусь  ему
писать, хотя бы он на коленях умолял меня. Хорошо, если бы вы  присматривали
за работником Уильямсом, который есть один из подосланных  им  и,  думаю  я,
недалеко от него ушел.  Сохрани  бог,  чтобы  мне  не  хватало  христианской
добродетели! Но добродетельные дела нужно начинать у себя дома, и,  конечно,
первая добродетель - изгнать из дома такую гадину. Я  полагаю,  что  пеструю
корову уже водили к быку священника и что старая  Молл  опоросилась,  а  Дик
стал славным мышеловом.  Распоряжайтесь  всем  ко  благу  всех  нас,  будьте
бережливы и смотрите, чтобы служанки не отлынивали от работы.  Будь  у  меня
оказия, я бы послала им несколько гимнов,  чтобы  они  их  распевали  вместо
нечестивых баллад, но раз у меня их нет, то довольно  с  вас  молитв  вашего
искреннего друга
                                                             Т. Брамбл.
                                                             Лондон, 14 июня


          Сэру Уоткину Филипсу, баронету, Оксфорд, колледж Иисуса

     Дорогой Филипс!

     На другой же день после того, как я отправил вам последнее мое  письмо,
Клинкер был выпущен на свободу. Как и предсказывал Мартин, сам доносчик  был
заключен в тюрьму за разбой на основании неоспоримых улик. Уже немалое время
находился он в сетях, расставленных ему сыщиками, которые,  вознегодовав  на
то, что он дерзнул нарушить их право предъявлять обвинения, схватили  его  и
посадили в Ньюгет по доносу  соучастника,  с  которого  сняли  свидетельские
показания, ибо он выдал своих сообщников. Форейтор давно уже был на  примете
как закоренелый преступник, и потому главный судья  без  колебания  выпустил
Клинкера на поруки, когда прочитал письменное под присягой показание мистера
Мида, утверждавшего, что упомянутый Клинкер вовсе не  тот  человек,  который
ограбил его на Блекхите. Итак, честный Хамфри был освобожден.
     По  возвращении  домой  он  возгорелся   желанием   засвидетельствовать
почтение своему господину, и тут красноречие ему изменило, но  молчание  его
было умилительно: он упал к ногам  дядюшки  и  обнял  его  колени,  проливая
потоки слез, которые привели дядюшку в волнение. Не без замешательства  взял
он понюшку табаку и, порывшись в кармане, вознаградил Клинкера кое-чем более
существенным, нежели пустые слова.
     - Клинкер, - сказал он, - я так  твердо  уверен  в  вашей  честности  и
храбрости, что решил назначить вас своим телохранителем в дороге.
     Его снабдили ящиком с  пистолетами  и  повесили  через  плечо  карабин;
покончив со всеми прочими приготовлениями, мы тронулись в путь в  четверг  в
семь часов поутру: дядюшка с тремя женщинами  в  карете,  Хамфри  верхом  на
добром черном мерине, для него купленном, я  также  верхом  в  сопровождении
нового  моего  лакея  мистера  Даттона,  самодовольного  хлыща,  только  что
вернувшегося после путешествий, которого я взял на пробу. Этот парень  носит
на пальце солитер, румянится и нюхает pane  {Французский  нюхательный  табак
(франц.).}, гримасничая,  как  французский  маркиз.  Сейчас  он  щеголяет  в
дорожной куртке, в ботфортах, лосиных штанах, в  красном  с  золотым  шнуром
камзоле и в шляпе, обшитом позументом; при нем кортик,  в  руке  французская
почтовая плеть, а волосы заплетены в косицу.
     Не отъехали мы и на девять миль, как лошадь моя потеряла подкову,  и  я
принужден был остановиться в Барнете, чтобы ее перековали, а карета  поехала
дальше. Не доезжая примерно мили до Хэтфилда, форейторы остановили лошадей и
сказали  Клинкеру,  что  в  конце  проселочной  дороги  приметили  они  двух
подозрительных всадников, которые, должно быть, готовятся напасть на карету.
Хамфри тотчас уведомил об этом дядюшку, заявив, что будет  защищать  его  до
последней капли крови, и, сняв  с  плеча  карабин,  приготовился  к  бою.  У
сквайра в карете были пистолеты, и он решил, не мешкая, ими воспользоваться,
но этому с успехом воспрепятствовали его спутницы - они бросились ему на шею
и дружно подняли визг.
     А в это самое время кто бы, вы думали,  прискакал  во  весь  опор?  Сам
Мартин, разбойник с большой дороги! Подскакав к  карете,  он  попросил  леди
успокоиться, потом, приказав  Клинкеру  следовать  за  ним,  выхватил  из-за
пазухи пистолет, " и  они  помчались  вдвоем  дать  бой  негодяям,  которые,
выстрелив издалека, пустились наутек по лугу. Они еще гнались за  беглецами,
когда подъехал я, немало встревоженный воплями, доносившимися из кареты, где
и нашел я дядюшку; в ярости, без парика, он старался вырваться из рук  Табби
и двух других своих спутниц  и  ругался  на  чем  свет  стоит.  Не  успел  я
вмешаться, как возвратились Мартын и Клинкер, и первый после весьма  учтивых
приветствий объявил, что парни улепетнули, а были они, как полагает он,  еще
неопытными подмастерьями из Лондона. Он похвалил  Клинкера  за  храбрость  и
сказал, что, с нашего разрешения, будет  иметь  честь  сопровождать  нас  до
Стивенеджа, где ему нужно побывать.
     Сквайр, опамятовавшись и приведя себя в порядок, первый начал  смеяться
над своим положением, но не так-то легко было  освободить  его  шею  от  рук
Табби, а Лидди со страху стучала зубами, и Дженкинс  по  своему  обыкновению
готова была впасть в истерику. Я сказал дядюшке о том, кто таков, по  словам
констебля, Мартин, и дядюшка весьма подивился такой странности. Однако же он
не предполагал, чтобы этот человек имел какой-либо злой умысел  против  нас,
ибо нас было много и были мы хорошо вооружены. Поэтому он  поблагодарил  его
за только что оказанную нам услугу, сказал, что будет  рад  продолжать  путь
вместе с ним, и пригласил его отобедать с  нами  в  Хэтфилде.  Пожалуй,  это
приглашение пришлось бы не по вкусу нашим леди, если бы знали они  настоящее
ремесло нашего гостя; но это осталось тайной для всех, кроме дядюшки и меня.
Мисс Табита ни за что не соглашалась ехать дальше, покуда в карете находится
ящик с заряженными пистолетами, и в угоду ей и двум другим девицам их тотчас
же разрядили.
     Добившись своего, она пришла в хорошее расположение духа  и  за  обедом
была чрезвычайно любезна с  мистером  Мартином,  чье  учтивое  обхождение  и
приятный  разговор,  кажется,  очень  ей  понравились.  После  обеда  хозяин
гостиницы подошел ко мне на  дворе  и  с  многозначительным  видом  спросил,
принадлежит ли к нашей компании  джентльмен,  приехавший  верхом  на  гнедом
коне. Я уразумел его  мысль  и  дал  отрицательный  ответ,  сказав,  что  он
присоединился к нам по дороге и помог прогнать двух  парней,  походивших  на
разбойников.  Тот  трижды  выразительно  кивнул  головой,  как  будто  желая
сказать, что спросил он неспроста. Потом он осведомился о том, ехал ли  один
из этих парней на гнедой кобыле, а другой - на буром мерине с белой  полосой
на лбу, и, получив утвердительный ответ, стал уверять меня, что не далее как
сегодня поутру они ограбили три почтовые кареты. Я, в свою очередь, спросил,
знает ли он мистера Мартина, и он, снова кивнув трижды головою, отвечал, что
"этого джентльмена ему случалось видеть".
     Перед отъездом нашим из Хэтфилда дядюшка, посмотрев на Мартина с  таким
выражением, которое л