д, ибо я не  выношу  мысли,  что
толпа будет пялить на меня глаза.
     Вчера в шесть часов  утра  я  отправился  на  купанье  со  слугой  моим
Клинкером, который остался, как обычно, ждать меня на берегу.  Дул  северный
ветер, утро было  серенькое,  а  вода  такая  холодная,  что  после  первого
погружения я невольно охнул и вскрикнул.
     Клинкер услышал мой крик, смутно разглядел, что я барахтаюсь далеко  от
прислужника, решил, что я тону, и тут же, не  раздеваясь,  бросился  в  море
спасать своего хозяина, сбив по дороге прислужника. Я поплыл было дальше, но
услыхал какой-то шум, оглянулся и увидел идущего ко мне Клинкера, по  шею  в
воде, с перекошенной от ужаса физиономией. Опасаясь, как бы он  не  забрался
слишком далеко, я поплыл к нему, но вдруг он схватил меня за ухо и  поволок,
ревущего от боли, к берегу, к  полному  изумлению  собравшихся  там  мужчин,
женщин и малых ребят.
     Я столь был раздражен от боли и  от  стыда  предстать  перед  всеми  на
посмеяние, что в припадке ярости сбил его с ног. Засим снова бросился в море
и укрылся в купальном фургоне, где оставил свою одежду. Скоро я опомнился  и
понял, что бедняга поступил  так  по  простоте  душевной  и  не  иначе,  как
движимый преданностью и любовью ко мне. Открыв дверцу фургона,  который  уже
вытащили на берег, я увидел Клинкера; он стоял у колеса, вода текла  с  него
ручьями, и он дрожал с головы до пят отчасти  из-за  холода,  а  отчасти  от
страха, что оскорбил своего господина. Я попросил извинить меня за  то,  что
ударил его, уверил, что совсем не сержусь, и приказал немедленно идти  домой
и переодеться; сие приказание он не сразу решился исполнить, тем самым давая
толпе возможность забавляться на мой счет.
     Не сомневаюсь, намерения  Клинкера  были  самые  похвальные,  однако  я
пострадал от его простоты. С той поры как он тянул меня за ухо, оно  у  меня
горит, как в огне, и шум в нем не прекращается, а когда я иду по  улице,  на
меня показывают пальцами, точно я чудовище, которое вытащили на берег голым.
     Эх! Глупость нередко бесит более, нежели плутовство, и приносит  больше
вреда. И что лучше: брать себе в слуги умного плута либо честного простофилю
- в этом теперь не сомневается ваш
                                                            М. Брамбл.
                                                            Скарборо, 4 июля


          Сэру Уоткину Филипсу, баронету, Оксфорд, колледж Иисуса

     Дорогой Уот!

     Мы    стремительно    покинули    Скарборо    вследствие     чрезмерной
чувствительности нашего сквайра, которому  нестерпима  мысль  praetereuntium
digito monstratus {Что проходящие показывают на него пальцами (лат.).}.
     Однажды поутру, когда  дядюшка  купался  в  море,  его  слуге  Клинкеру
забрело в голову, что хозяину грозит опасность утонуть;  с  этой  мыслью  он
бросился в воду и вытащил дядюшку нагишом на  берег,  причем  чуть  было  не
оторвал ему ухо. Можете себе представить, как понравился сей подвиг  мистеру
Брамблу, человеку вспыльчивому, раздражительному и чрезвычайно пекущемуся  о
приличиях и благопристойности собственной особы.  Вскипев,  он  сбил  с  ног
Клинкера  ударом  кулака,  но  потом  вознаградил  его  за  обиду,  а  чтобы
ускользнуть от людей, внимание которых привлек после этого  приключения,  он
решил на другой же день покинуть Скарборо.
     И вот мы пустились в путь по заросшей вереском равнине  через  Уитби  и
выехали спозаранку, надеясь к вечеру прибыть в Стоктон; но в этой надежде мы
обманулись. После полудня, когда мы пересекали  глубокую  рытвину,  размытую
ливнем, карету так сильно тряхнуло, что сломался один из железных  шкворней,
которые  скрепляют  остов,  и  кожаный  ремень  с  той  же  стороны   лопнул
посередине. Толчок был так силен, что моя сестра Лидди ударилась головой  об
нос мисс Табиты, из коего хлынула кровь, а Уин Дженкинс швырнуло в  переднее
оконце, обращенное к лошадям, где она и застряла, как сводня в колодке, пока
ее собственноручно не освободил мистер Брамбл. Мы находились в восьми  милях
от тех мест, где могли бы  достать  другую  карету,  а  в  нашей  продолжать
путешествие было невозможно, покуда не будут исправлены все повреждения.
     Находясь в таком  затруднительном  положении,  мы  обнаружили  на  краю
небольшого выгона кузницу, примерно в полумиле от того места, где  стряслась
с нами беда. Туда-то и ухитрились форейторы доставить карету, между тем  как
все шли пешком. Но оказалось, что несколько дней назад кузнец умер,  а  жена
его, недавно разрешившаяся от бремени, лежит в беспамятстве  под  присмотром
сиделки, нанятой приходом. Мы были крайне огорчены этой неудачей, однако  же
выручил нас Хамфри Клинкер, удивительным образом сочетающий в себе умницу  и
простофилю. Отыскав инструменты покойника и найдя в кузнице уголь, он в одну
минуту отвинтил сломанный шкворень и, разведя огонь, проворно и ловко сварил
оба конца. Пока он занимался этим делом, бедная женщина, лежавшая на соломе,
услыхала хорошо ей знакомые удары молота о наковальню  и,  невзирая  на  все
усилия сиделки удержать ее, вбежала в кузницу  и,  обняв  за  шею  Клинкера,
закричала:
     - Ах, Джекоб! Как могли вы меня покинуть в такой беде?
     Это зрелище было слишком трогательно, чтобы  вызвать  смех,  -  у  всех
выступили на глазах слезы. Бедную  вдову  снова  уложили  в  постель,  и  мы
оставались в деревне, пока не оказали ей помощь. Даже  у  Табиты  смягчилось
сердце, и она расщедрилась  на  подаяние.  А  что  до  мягкосердного  Хамфри
Клинкера, то он ковал железо и при этом обливался слезами. Но  ему  пришлось
заняться не только знакомым ему кузнечным ремеслом нужно было  еще  починить
лопнувший кожаный ремень. Он исполнил и  эту  работу  с  помощью  сломанного
шила, которое заново отточил и заострил, пеньки, из которой ссучил  веревку,
и нескольких гвоздиков, им самим сделанных. Прошло немногим более часа,  как
мы уже могли продолжать путь, но  все-таки  это  промедление  заставило  нас
заночевать в Гисборо. На  следующий  день  мы  переправились  через  Тисе  в
Стоктоне, чистеньком, приятном городке,  где  решили  пообедать,  а  к  ночи
добраться до Дархема.
     Как вы думаете, кого мы встретили во дворе, когда вылезли из кареты?
     Искателя приключений Мартина! Он помог нашим леди выйти, проводил их  в
гостиницу и с присущим ему красноречием приветствовал мисс Табби, после чего
испросил у дядюшки разрешения поговорить с ним в другой комнате.  Там  он  с
некоторым замешательством принес извинения, что осмелился потревожить его  в
Стивенедже своим письмом. Он выразил надежду, что мистер Брамбл  отнесся  со
вниманием к его горестному положению, и снова повторил свою просьбу  принять
его на службу.
     Дядюшка, позвав меня в комнату, сказал ему, что мы  оба  весьма  желаем
спасти его от такого образа жизни, столь же опасного, сколь и бесчестного, и
что он не задумался бы довериться его благодарности и преданности,  если  бы
нашлась служба, соответствующая его положению и способностям; однако же  все
должности, о которых  Мартин  упоминал  в  письме,  заняты  людьми,  на  чье
поведение он не имеет никаких причин жаловаться, а стало быть,  и  не  может
лишить кого-либо из них куска  хлеба.  Тем  не  менее  он  объявил  о  своей
готовности помочь ему своим  кошельком  либо  поручительством  в  исполнении
любого разумного начинания.
     Мартин был, казалось, глубоко растроган таким объяснением. Слезы стояли
у него на глазах, когда он ответил прерывающимся голосом:
     - Достойный сэр... ваше великодушие подавляет меня... я и не помышлял о
том, чтобы просить вас о денежной помощи... да и нет никакой нужды в  ней...
В Бакстоне, Хэрроугейте и Скарборо я так счастливо играл на  бильярде,  а  в
Ньюкасле на скачках, что у  меня  скопилось  наличными  до  трехсот  фунтов,
которые я охотно употребил бы, чтобы начать честную жизнь. Но приятель  мой,
судья Баззард, расставил  столько  ловушек,  грозящих  мне  смертью,  что  я
вынужден либо уехать немедленно куда-нибудь  подальше,  где  смог  бы  найти
великодушного покровителя, либо совсем покинуть королевство. К вам  прибегаю
я теперь за советом, какой выбор мне сделать. С той поры как  я  имел  честь
видеть вас в Стивенедже, я осведомлялся о вашем пути,  и,  полагая,  что  из
Скарборо  вы  поедете  этой  дорогой,  я  приехал  сюда  вчера  вечером   из
Дарлингтона, чтобы засвидетельствовать вам свое почтенье.
     - Было бы нетрудно найти вам пристанище в деревне, - сказал дядюшка,  -
но  праздная  жизнь  в  глуши  плохо  соответствовала  бы  вашему  живому  и
предприимчивому нраву. Посему  я  посоветовал  бы  вам  попытать  счастья  в
Ост-Индии. Я дам вам письмо к  одному  моему  приятелю  в  Лондоне,  который
представит вас директорам Ост-Индской компании  для  поступления  к  ним  на
службу. Если же назначения получить не удастся, то  вы  сможете  поехать  по
своему почину, уплатив  при  этом  за  проезд,  я  же  берусь  снабдить  вас
рекомендательными письмами, которые в скором времени помогут  вам  поступить
там на службу.
     Мартин с великой охотой принял это предложение; итак, было решено,  что
он продаст свою  лошадь  и  отправится  мором  в  Лондон,  чтобы  немедленно
привести план в исполнение. Между тем он  проводил  нас  в  Дархем,  где  мы
расположились ночевать. Здесь, получив весьма от дядюшки, он  распрощался  с
нами, заверяя в своей благодарности и преданности, и  поехал  в  Сандерленд,
чтобы отплыть на первом же угольщике, направляющемся к Темзе.
     Не прошло и получаса после его отъезда, как присоединился к нам  другой
странный человек, появление коего сулило нечто необычное.  Тетушка  и  Лидди
стояли у окна в столовой, когда  к  дверям  гостиницы  подъехал  долговязый,
тощий человек, который вместе со своим конем весьма походил  на  Дон  Кихота
верхом на Росинанте. На  нем  был  суконный  кафтан,  некогда  ярко-красный,
обшитый галуном, с которого давно сошла позолота, а его чепрак  и  седельные
сумки были из той же материи, что и кафтан, и такие же древние.
     Приметив в верхнем окошке двух леди, он постарался с сугубой  ловкостью
слезть с лошади, но конюх и не подумал придержать ему стремя,  и,  когда  он
высвободил из него правую ногу  и  всей  тяжестью  стал  на  другое  стремя,
подпруга, к несчастью, лопнула, седло  перевернулось,  а  всадник  хлопнулся
наземь; шляпа и парик слетели, оголив пеструю  голову,  усеянную  рубцами  и
пластырями. Обе леди у окна взвизгнули от испуга,  полагая,  что  незнакомец
сильно расшибся при падении. Однако больше всего пострадал  он  оттого,  что
столь неловко сошел  с  коня  да  еще  выставил  напоказ  голый  череп,  ибо
простолюдины, стоявшие  у  двери,  громко  захохотали;  они  решили,  что  у
капитана голова либо ошпарена, либо разбита, а  как  то,  так  и  другое  не
делало ему чести.
     Тотчас же он в бешенстве вскочил, схватил один из  своих  пистолетов  и
пригрозил застрелить конюха, но вторичный вопль  женщин  обуздал  его  гнев.
Повернувшись к окошку, он отвесил поклон, поцеловал  рукоятку  пистолета  и,
спрятав его, надел с превеликим  смущением  парик  и  повел  свою  лошадь  в
конюшню.
     К тому времени я подошел к двери и поневоле выпучил глаза при виде этой
странной фигуры. Был бы он не менее шести футов  ростом,  если  бы  держался
прямо, но он сильно горбился,  плечи  у  него  были  очень  узкие,  а  икры,
защищенные черными гетрами, очень толстые; ляжки же его, длинные  и  тонкие,
придавали  ему  сходство  с  кузнечиком.  Лицо,  коричневое,  сморщенное,  с
выступающими скулами, имело добрых пол-ярда в  длину,  глазки  у  него  были
маленькие, зеленовато-серые, нос большой,  крючковатый,  подбородок  острый,
рот до ушей и почти беззубый, лоб высокий, узкий,  изборожденный  морщинами.
Конь был под стать седоку: скелет,  вырытый  из  могилы,  которым  (об  этом
узнали  мы  впоследствии)  хозяин  чрезвычайно  дорожил   как   единственным
подарком, полученным за всю его жизнь.
     Позаботившись о  том,  чтобы  сего  доброго  коня  удобно  поместили  в
конюшне,  он  послал  засвидетельствовать  свое  почтение  леди   и   просил
позволения лично поблагодарить их за участие,  которое  они  приняли  в  его
злоключениях на дворе. По словам дядюшки, они не могли,  не  нарушая  правил
учтивости, уклониться от его посещения, а потому его проводили  наверх,  где
он и приветствовал их с шотландским выговором и весьма церемонно.
     - Леди! - начал он. - Вы, может быть, возмутились, увидев  мою  голову,
которая обнажилась случайно, но могу вас уверить, что приняла она такой  вид
не от болезни и не от пьянства, но сии  почетные  шрамы  я  приобрел,  служа
своему отечеству.
     Потом он поведал нам, что был  ранен  в  Тикондероге,  в  Америке,  где
индейцы ограбили его, сняли с него скальп, разбили ему череп  томагавком  и,
почитая его мертвым, бросили на поле боя. Однако позднее его нашли  французы
и, обнаружив  в  нем  признаки  жизни,  вылечили  в  своем  госпитале,  хотя
возместить утраченное им было невозможно, а потому череп остался  во  многих
местах лишенным кожи, и эти места он прикрывает пластырем.
     Ни одному чувству  англичанин  не  отдается  так  охотно,  как  чувству
сострадания. Мы тотчас  прониклись  жалостью  к  ветерану.  Смягчилось  даже
сердце Табби; но  к  жалости  нашей  присоединилось  негодование,  когда  мы
услышали, что на протяжении двух кровопролитных войн он был ранен, изрублен,
изувечен, попал в плен и в рабство, а заслужил всего-навсего чин лейтенанта.
У  дядюшки  моего  засверкали  глаза  и  нижняя  губа  задрожала,  когда  он
воскликнул:
     - Клянусь богом, сэр, положение ваше - срам для военной службы!  Обида,
вам нанесенная, вопиет к небесам!
     - Извините меня, сэр, - перебил его ветеран, - я не жалуюсь ни на какую
обиду. Тридцать лет назад я купил патент  на  чин  прапорщика,  а  потом,  с
годами, дослужился до лейтенанта.
     - Но за такой долгий срок многие молодые офицеры, без сомнения,  обошли
вас по службе, - возразил сквайр.
     - А все же я не  имею  причины  роптать,  -  сказал  лейтенант.  -  Они
покупали себе чины. У меня денег не было - это мое несчастье, но никто в том
не виноват.
     - Как! Неужели не было у вас ни одного друга,  который  ссудил  бы  вас
нужной суммой? - спросил мистер Брамбл.
     - Может быть, я и мог бы занять денег на покупку чина командира роты, -
отвечал тот, - но  эту  ссуду  надлежало  бы  возвратить,  а  я  не  захотел
обременять себя долгом в тысячу фунтов, который пришлось бы  выплачивать  из
жалованья в десять шиллингов в день.
     - Итак, лучшую  часть  вашей  жизни,  -  воскликнул  мистер  Брамбл,  -
молодость, кровь вашу и здоровье вы пожертвовали  войне  с  ее  опасностями,
трудами, ужасами и лишениями ради каких-то трех-четырех  шиллингов  в  день,
ради...
     - Сэр! - с жаром перебил его шотландец. - Вы несправедливы ко мне, если
говорите или думаете, что я был во  власти  столь  низких  побуждений!  Я  -
джентльмен,  и  на  службу  я  пошел,  как  и  всякий   другой   джентльмен,
воодушевленный надеждами и чувствами,  внушенными  благородным  честолюбием.
Хотя и не  повезло  мне  в  лотерее  жизни,  однако  же  я  не  считаю  себя
несчастным.  Я  никому  не  должен  ни  единого  фартинга,  всегда  я   могу
потребовать чистую рубаху, баранью котлету и соломенный матрац,  а  когда  я
умру, останется после меня достаточно вещей, чтобы покрыть  расходы  на  мои
похороны.
     Дядюшка уверял лейтенанта, что у него и в мыслях не было оскорбить  его
своими замечаниями, а говорил он только из чувства дружеского расположения к
нему. Лейтенант поблагодарил его с холодной учтивостью,  задевшей  за  живое
нашего  старого  джентльмена,  который  приметил,  что  сдержанность  нового
знакомого притворна и видом своим тот выражал  неудовольствие,  несмотря  на
все свои речи. Короче сказать, я не берусь судить о его воинских  доблестях,
но, кажется, могу утверждать, что  сей  шотландец  -  самонадеянный  педант,
неловкий,  грубый  и  любитель  поспорить.  Ему   посчастливилось   получить
образование в колледже; прочитал он, по-видимому,  множество  книг,  наделен
хорошей памятью и, по его словам, говорит на нескольких языках, но он  столь
склонен к препирательствам, что готов оспаривать  самые  простые  истины  и,
гордясь  своим  умением  вести   спор,   пытается   примирить   непримиримые
противоречия.
     То ли его обхождение и другие свойства пришлись и в самом деле по вкусу
нашей  тетушке  мисс  Табите,  то  ли  сия  неутомимая  девственница  решила
охотиться за любой дичью, но ясно одно:  она  уже  повела  атаку  на  сердце
лейтенанта, который удостоил нас чести отужинать вместе с нами.
     Многое могу я еще порассказать об этом воине, но отложу  до  следующего
раза. А теперь благоразумие требует дать вам немножко отдохнуть  от  скучных
писаний вашего
                                                   Дж. Мелфорда.
                                                   Ньюкасл-на-Тайне, 10 июля


          Сэру Уоткину Филипсу, баронету, Оксфорд, колледж Иисуса

     Любезный Филипс!

     В последнем моем письме  я  предложил  вам  такое  вкусное  блюдо,  как
шотландский лейтенант, и теперь  я  еще  раз  попотчую  вас  им  для  вашего
увеселения. Судьбе угодно было, чтобы мы угощались им добрых три дня, и я не
сомневаюсь, что он еще объявится на  нашем  пути,  прежде  чем  мы  закончим
предпринятую нами поездку на север.
     На следующий день после встречи нашей с ним в Дархеме погода была такая
ненастная, что мы не пожелали продолжать  путешествие,  и  дядюшка  уговорил
лейтенанта подождать,  пока  не  минует  ненастье,  а  также  предложил  ему
разделять с нами наши трапезы. Этот шотландец, без  сомнения,  собрал  целый
короб любопытных наблюдений, но повествует он о них столь неизящно, что  это
вызывало бы даже чувство отвращения, если бы не присущая ему  чудаковатость,
которая неизменно привлекает внимание.  Он  и  мистер  Брамбл  беседовали  и
спорили  о  всевозможных  предметах,  о  войне,  о  политике,   об   изящной
литературе, о законоведении и метафизике; иной  раз  они  вступали  в  такие
жаркие пререкания, которые грозили прервать их знакомство, но мистер  Брамбл
обуздывал свою раздражительность, памятуя, что лейтенант его гость, а когда,
несмотря на все усилия, начинал горячиться, собеседник его из благоразумия в
такой же мере остывал.
     Случилось как-то, что мисс Табита назвала своего  брата  уменьшительным
именем "Мэт".
     - Разрешите спросить, сэр, - вмешался лейтенант, - ваше имя Матиас?
     Да будет вам известно, что  дядюшка  имеет  слабость  стыдиться  своего
имени Мэтью как имени пуританского и этот вопрос столь  не  понравился  ему,
что он очень резко и с досадой ответил:
     - Черт возьми, нет! Шотландец был  обижен  таким  ответом  и  сказал  в
сердцах:
     - Если бы я знал, что вы не желаете назвать свое имя, я бы и спрашивать
вас не стал. Леди назвала вас Мэт, вот я и подумал, не зовут ли вас  Матиас,
а может быть, Мафусаил, или Метродор, или Метел, или  Матурин,  или  Малтин,
или Матамор, или...
     - Нет, нет! - со смехом воскликнул дядюшка. - Вы не угадали, лейтенант.
Зовут меня Мэтью Брамбл, с вашего позволения. По  правде  сказать,  я  питаю
глупейшую  неприязнь  к  имени  Мэтью,  потому  что  оно  отзывается   этими
лицемерными ханжами, которые во времена Кромвеля  давали  всем  своим  детям
имена из Библии.
     - И в самом деле, очень глупо и даже грешно ненавидеть свое имя, потому
что оно взято из Священного писания! - вмешалась мисс Табби. - Вам следовало
бы знать, что вас назвали в честь вашего двоюродного деда Мэтью ап Мэдок  ап
Мередит, эсквайра, из Лланустина в Монтгомершире, судьи, джентльмена  весьма
почтенного и богатого, который с материнской стороны  происходил  по  прямой
линии от Ллевелина, принца Уэльского.
     Этот  анекдот  из  род