етях не заставили его решительно стряхнуть с себя  позорные  чары,
которые словно  околдовали  его.  Наделенный  способностью  к  самым  тонким
наслаждениям, одаренный сердцем, согретым человеколюбием  и  дружелюбием,  и
склонностью к  самым  благоразумным  удовольствиям  мирной  сельской  жизни,
Байнард  вечно  крутится  среди  тварей,  увеселяющих  себя   трещотками   и
побрякушками,  столь  лишенных  ума  и  столь  бесстыдных,  что  даже  самый
проницательный философ  не  сумеет  доказать,  ради  каких  премудрых  целей
провидение произвело их на свет. Дружбу нельзя сыскать, и удовольствиями, по
коим он вздыхает, нельзя наслаждаться, ежели обрек себя вертеться всю  жизнь
в водовороте неразумия. Уже давно отринул он от себя  мысль  поправить  свое
состояние бережливостью и  присмотром  за  сельским  хозяйством,  в  котором
находил прежде одно удовольствие; а что до семейного счастья, то не осталось
у  него  и  искры  надежды,  которая  могла  бы  тешить   его   воображение.
Распростившись со всеми своими чаяниями,  он  предался  тоске  и  печали,  и
огорчения столь повредили здоровью его, что теперь ему угрожает чахотка.
     Итак, начертал я для вас портрет человека, которого  посетил  несколько
дней назад.
     У ворот нашли мы кучу  напудренных  лакеев,  но  учтивости  от  них  не
видали. Прождав в карете немало времени, мы,  наконец,  узнали,  что  мистер
Байнард поехал со двора верхом, а его супруга изволит одеваться.  Засим  нас
провели в гостиную, столь богато убранную, что назначена  она  была,  должно
быть, для любования, но никак не для того, чтобы здесь жить. Кресла и диваны
украшены были резьбой и позолочены, крыты роскошным Дамаском, таким  гладким
и глянцевитым, что, верно, никто на них не сиживал. Ковра не  было,  но  пол
был навощен и натерт так, что ходить по нему мы  не  могли,  а  должны  были
только скользить; что касается до камина, то он слишком блестел  и  сверкал,
чтобы его можно было осквернить каменным углем или закоптить дымом.
     Не менее получаса мы приносили себя в жертву негостеприимному  божеству
сего "храма холодного приема", покуда не  воротился  мой  приятель  Байнард;
узнав о нашем приезде, он тут же предстал перед нами такой тощий,  желтый  и
унылый, что, повстречайся он мне в другом месте, я ни за  что  не  узнал  бы
его.
     Стремительно бросился он ко мне и заключил в объятия;
     сердце его наполнилось такой радостью, что в течение  нескольких  минут
он не мог произнести ни слова. Затем он приветствовал остальных и,  заметив,
что находиться в сей гостиной нам не весьма удобно, пригласил нас  в  другую
комнату,  где  в  камине  горел  огонь,  и   приказал   принести   шоколаду.
Отлучившись, он вернулся, передал  от  жены  приветствие  и  представил  нам
своего сына Гарри, неуклюжего подслеповатого подростка, наряженного гусаром,
скороспелого, грубого и дерзкого. Отец предполагал отдать его в пансион,  но
матушка вместе со своей теткой слышать не хотели отпускать  его  из  дому  и
потому наняли ему учителем священника.
     Было  около  полудня,  в  доме  началась  суетня  и   приготовления   к
торжественному обеду; я рассудил, что за обед мы сядем не скоро, и предложил
мистеру Байнарду прогуляться, чтобы побеседовать без помех.  На  прогулке  я
выразил удивление, почему он так скоро воротился из Италии, а он ответил мне
на это, что путешествие в чужие страны отнюдь не достигло цели, ради которой
он покинул Англию; в Италии, правда, такая жизнь, какую он вел дома,  стоила
дешевле, но ему пришлось занимать там  более  высокое  положение,  чтобы  не
отстать от графов, маркизов и дворян, с  которыми  он  свел  знакомство.  Он
вынужден был нанять множество слуг, нашить немало дорогих нарядов и  держать
роскошный стол для знатных персон, которые, не будь. этого, не  обратили  бы
никакого внимания на чужестранца, титула не  имеющего,  хотя  бы  он  и  был
хорошего рода и не беден.
     Помимо  сего,  миссис  Байнард   постоянно   бывала   окружена   толпой
бездельников, обходившихся недешево, называвших себя учителями  итальянского
языка, музыки, рисования или чичероне, да к  тому  же  овладела  ею  страсть
покупать картины и древности по собственному выбору, хотя она в этом  ничего
не смыслила. Но в конце концов  ей  нанесена  была  обида,  после  чего  она
воспылала к Италии ненавистью и поспешила уехать назад в Англию.  Суть  дела
заключалась в том, что, посещая "собрания" герцогини Б., когда ее  светлость
находилась в Риме, миссис Байнард перезнакомилась у нее  со  всеми  знатными
особами и получила приглашение бывать на их ассамблеях. Сия честь внушила ей
весьма высокое мнение о себе, и, когда герцогиня покинула  Рим,  она  решила
также устраивать "собрания", чтобы у  римлян  не  было  повода  сожалеть  об
отъезде  ее  светлости.  Она  затеяла  "музыкальное  собрание"  и  разослала
приглашения всем знатным персонам, но на ее ассамблею  не  явилась  ни  одна
римлянка.
     В тот же вечер с ней приключился жестокий припадок, и она  пролежала  в
постели дня три, после чего объявила мужу, что итальянский воздух решительно
для ее здоровья вредоносен. Дабы предотвратить катастрофу,  она  скорехонько
отправилась в Женеву, откуда, через Лион и Париж, они вернулись в Англию.  К
тому времени, как приехали они  в  Кале,  миссис  Байнард  накупила  столько
шелков, всяческих тканей и кружев, что пришлось нанять суденышко для тайного
провоза их домой, и это суденышко было захвачено таможенным ботом,  так  что
они потеряли весь груз, который стоил им больше восьмисот фунтов.
     По приезде обнаружилось, что после путешествия миссис Байнард стала еще
более расточительной и сумасбродной, чем раньше.  Теперь  она  решила  стать
законодательницей мод не только в рассуждении женских нарядов, но и во всем,
что касалось изящного вкуса и художеств. Она  сама  нарисовала  новый  фасад
своего дома в имении, приказала срубить деревья,  снести  стену,  окружавшую
сад, чтобы свободнее мог дуть восточный ветер, от  которого  предки  мистера
Байнарда с таким трудом огородились. Дабы  показать  свой  вкус  в  разбивке
сада, она захватила ферму в двести акров, отстоявшую в миле  от  усадьбы,  и
велела посадить там  кустарник  и  проложить  дорожки,  а  посредине  вырыть
большой водоем, в который отвела ручей, до той поры приводивший  в  движение
две мельницы и снабжавший лучшей во всей округе форелью. Однако дно  водоема
было столь плохо укреплено, что вода в  нем  не  удержалась,  просочилась  в
землю, и под всеми древесными насаждениями возникло болото. Одним словом, на
тот участок земли, который прежде  приносил  ему  в  год  полтораста  фунтов
дохода, теперь он должен  был  ежегодно  затрачивать  двести  фунтов,  чтобы
содержать его в порядке, не считая еще первоначальных издержек  на  деревья,
кусты, цветы, дерн и гравий.
     Вокруг дома не было  теперь  сада,  не  осталось  ни  одного  плодового
дерева; с земли он не снимает ни единой копны сена, ни единого  бушеля  овса
для своих лошадей; нет у него ни одной коровы, которая давала бы ему  молока
к чаю, а о том, чтобы откармливать дома  баранов,  свиней  и  птицу,  ему  и
думать нечего. Решительно все для домоводства покупают в  ближайшем  городке
на рынке, милях в пяти от имения, и даже  за  горячими  булками  к  завтраку
посылают туда слугу  каждое  утро.  Короче  говоря,  Байнард  признался  без
обиняков, что издержки его превышают  вдвое  доход  с  имения  и  что  через
несколько лет ему придется оное продать,  чтобы  уплатить  кредиторам.  Жена
его, говорил он, имеет столь чувствительные нервы, и дух ее столь слаб,  что
она не выносит даже самых деликатных упреков и не  может  дать  согласия  на
сокращение расходов, хотя бы ей самой казалось сие необходимым. Итак, он уже
не прилагает стараний плыть против течения и пытается примириться  со  своим
разорением, утешая себя тем, что сын его наследует состояние матери, ибо оно
укреплено за ним по брачному их контракту.
     Подробности, о которых он меня  осведомил,  повествуя  о  своих  делах,
преисполнили меня не только огорчением, но и гневом. Я резко бранил жену его
за глупость и укорял его самого за  малодушие  и  покорство  неразумному  ее
тиранству. Я увещевал его обрести прежнюю твердость и сбросить иго  рабства,
не только постыдное, но и пагубное. Я предложил ему помощь по мере моих сил.
Я пообещал позаботиться о его делах и даже навести порядок в его  семействе,
ежели он даст мне право привести в исполнение план, который я  предложу  для
его спасения. Бедствие его так огорчило меня, что свои увещания я  перемежал
слезами,  и  Байнард  столь  расчувствовался,   видя   такие   знаки   моего
расположения, что не мог вымолвить ни слова. Он прижал меня к груди и  молча
плакал.
     Наконец он воскликнул:
     - Поистине дружба есть бесценный бальзам! Слова ваши,  дорогой  Брамбл,
исторгли меня, можно сказать, из  бездны  отчаяния,  в  которой  я  пребывал
долгое время. Клянусь честью, я познакомлю вас подробнее с  состоянием  моих
дел и последую, насколько хватит моих  сил,  вашим  указаниям.  Но  в  жизни
бывают крайности, мой нрав  не...  Поверьте,  бывают  такие  нежные  узы,  о
которых холостяк не имеет понятия... Признаться ли в  моей  слабости?  Я  не
могу перенести и мысли, что причиняю этой женщине страдания!
     - Но ведь она столько лет видела, как вы  несчастны!  воскликнул  я.  -
Несчастны по ее вине, а она не выражала ни малейшего желания облегчить  ваше
бремя!
     - И все же я уверен, что она любит меня нежнейшей любовью, - сказал он.
- Но природе человеческой свойственны противоречия, которые я  изъяснить  не
могу.
     Такое ослепление поразило меня, и я заговорил о другом, после того  как
мы пообещали друг  другу  укрепить  отныне  нашу  дружескую  связь.  Тут  он
рассказал мне, что жены двух его соседей, так же  как  и  его  жена,  влекут
своих мужей к банкротству и разорению.
     Эти три мужа нисколько друг на  друга  не  походят,  но  у  всех  троих
супруги таковы, что удивительно умеют держать их в подчинении. И цели у этих
супруг одни и те же. Они состязаются в роскошном образе жизни, а стало быть,
и в чванстве с супругой сэра Джона  Чикуэлла,  который  вчетверо  богаче  их
мужей, а та, в свою  очередь,  тщится  ни  в  чем  не  уступить  живущей  по
соседству жене лорда, богатство коей превосходит втрое ее состояние.
     Итак, четыре сии случая, да еще в одном графстве,  приводят  на  память
басню "Лягушка и вол"; одно крупное состояние и три умеренных, без сомнения,
вот-вот лопнут из-за непомерно раздувшегося женского  тщеславия,  и  в  трех
случаях наличествует женское тиранство в разных видах. Мистер Байнард  ходит
в ярме потому, что жена его  хитро  воспользовалась  мягкостью  его  натуры.
Мистер Милксен, человек робкий, пресмыкается перед наглой  ведьмой.  Мистеру
Соуерби, с коим припадками и угрозами не справиться, судьба  даровала  такую
супругу, которая сражается с ним оружием иронии  и  насмешки:  то  поднимает
насмех комплиментами, то саркастическими сравнениями,  скрывающими  укоры  в
отсутствии у него вкуса, мужества, великодушия; разжигая таким путем страсти
мужа, она толкает его от одного сумасбродства к  другому,  смотря  по  тому,
куда влечет ее тщеславие.
     Упомянутые три леди имеют ныне равное число лошадей, карет и  ливрейных
и неливрейных слуг,  одинаковое  количество  нарядов,  столового  серебра  и
фарфора, одинаковое в домах убранство, а на своих пиршествах стараются  друг
друга превзойти в разнообразии, изысканности и дороговизне яств.  Уверен  я,
что  в  девятнадцати  случаях  из  двадцати  мужчины   расточительствуют   и
разоряются, принося жертву смехотворному чванству и тщеславию глупых женщин,
в которых сии качества  они  презирают,  пребывая  тем  не  менее  в  полном
рабстве.
     Благодарю бога, Дик, что  я,  невзирая  на  всю  глупость  и  слабость,
свойственные человеческой натуре, не поглупел еще настолько, чтобы жениться.
     Обсудив все это с Байнардом подробно, мы направились домой и  встретили
Джерри, вышедшего с двумя нашими леди подышать свежим воздухом,  коль  скоро
хозяйка к ним еще не выходила. Словом, миссис Байнард предстала  перед  нами
только за четверть часа до обеда. Супруг ввел ее  в  гостиную  вместе  с  ее
теткой и сыном, и она приняла нас с  такой  холодностью  и  равнодушием,  от
которых и сама душа гостеприимства могла бы замерзнуть. Хотя  она  и  знала,
что я прихожусь ее мужу близким другом, и часто видела нас вместе в Лондоне,
однако притворилась, будто не узнает меня, и не обратила на  меня  внимания,
когда я учтивейшим и дружественным образом ее приветствовал. Не сказала  она
мне даже обычного приветствия, как-то: "Рада вас видеть", или: "Надеюсь,  вы
были в добром здравии с той поры, как я не имела удовольствия видеть вас", и
т. д.; нет, она даже не раскрыла рта, дабы поздороваться с  сестрой  моей  и
племянницей, но сидела немая, как истукан, и почти столь же  бесчувственная.
Тетка ее, которую она взяла  за  образец  для  подражания,  держала  себя  с
нелепой церемонностью, но зато сынок был назойлив, нагл и болтал без умолку.
     За обедом хозяйка была  столь  же  нелюбезна,  равнодушна  и  шепталась
только со своей теткой, а что касается до стола, то подали множество изделий
французского  повара  и  ни  одного  сытного   блюда,   которое   могло   бы
удовлетворить аппетит англичанина. Суп оказался  не  лучше,  чем  тепловатые
помои, в коих вымокает  хлеб;  рагу,  по-видимому,  раньше  кто-то  жевал  и
выплюнул; фрикасе было точно завернуто в грязно-желтую  припарку,  а  жаркое
подгорело и воняло, словно заячий помет. Десерт состоял из перезрелых плодов
и замороженных  сбитых  белков,  пиво  прокисло,  вода  была  затхлая,  вино
потеряло аромат; но на столе красовались серебро и  фарфор,  пудреный  лакей
стоял за каждым стулом, а хозяину и хозяйке служили два лакея,  одетые,  как
джентльмены.
     Обедали мы в большой старинной готической столовой, которая прежде была
залом. Теперь настлали в ней мраморный пол, и, несмотря  на  то,  что  камин
растопили за час до обеда, зубы у меня стучали от холода,. когда я вступил в
зал. Одним словом, все было здесь холодное, неуютное,  вызывало  отвращение,
кроме лица друга моего Байнарда, согретого любовью и добросердечием.
     После обеда мы перешли в другую комнату, где мальчишка  стал  назойливо
приставать к моей племяннице Лидди. Ему нужен был для игры  товарищ,  и  он,
конечно, затеял бы с ней шумную возню, ежели бы она согласилась. Бесстыдство
его простерлось до того, что он влепил ей поцелуй, отчего она  покраснела  и
смутилась, и, хотя отец сделал ему нагоняй за дерзость, он  стал  еще  более
наглым и запустил руку ей за корсаж. Сие оскорбление она  не  могла  снести,
хотя и была существом кротчайшим. Глаза ее сверкнули гневом, она вскочила  и
дала ему такую оплеуху, что он отлетел к стене.
     - Вы наградили его по заслугам, мисс Мелфорд! - воскликнул его отец.  -
Жалею только, что наглость моего  сына  вызвала  вас  на  такой  решительный
поступок, который я одобряю от всей души!
     Но его жене пришлось не по душе это искреннее одобрение; она  поднялась
из-за стола и, взяв сына за руку, сказала:
     - Пойдем, сын мой. Твой отец терпеть тебя не может. С этими словами она
удалилась со своим многообещающим отроком, а за ней последовала ее тетка. Ни
та, ни другая не соизволили обратить ни малейшего внимания на своих гостей.
     Байнард был весьма  смущен.  Но  я  приметил,  что  его  замешательство
смешано было с досадой, и счел  это  добрым  предзнаменованием.  Я  приказал
закладывать лошадей, и, хотя Байнард упрашивал нас переночевать,  я  настоял
на том, чтобы ехать безотлагательно.
     Перед отъездом мне удалось снова поговорить с ним наедине. Я сказал ему
все, что мне запало на ум, дабы он постарался разорвать позорные сети. Я  не
постеснялся объявить, что жена его недостойна того мягкого  снисхождения,  с
которым он относится к ее недостаткам, сказал, что она решительно неспособна
питать искреннюю любовь к мужу, не заботится о собственной своей чести и, по
всем признакам, лишена здравого смысла и разумения. Я заклинал его вспомнить
о том, чем он обязан отчему дому, а также не забывать о своем добром имени и
о долге перед семейством и даже перед  неразумной  женщиной,  которая  слепо
стремится к своей погибели. Советовал ему подумать  о  сокращении  расходов,
убеждал внушить тетке сию необходимость, дабы она подготовила племянницу,  а
ежели тетка станет противиться, то выгнать из дому эту зловредную особу. ^
     Тут он прервал меня тяжкими вздохами и сказал, что сей шаг оказался  бы
роковым для миссис Байнард.
     - От такого малодушия лопнет мое терпение! -  вскричал  я.  -  Припадки
миссис Байнард ничуть не повредят ее здоровью! Это одно притворство! Уверен,
что  ей  нет  никакого  дела  до  вашей  беды,  а  впрочем,  она   останется
бесчувственной, даже когда вы разоритесь!
     В конце концов принудил я его дать честное слово,  что  он  постарается
исполнить мой совет и составит план уменьшения расходов, но ежели  без  моей
помощи его нельзя будет привести в действие, он приедет зимой в Бат,  где  я
пообещал с ним встретиться и приложить все силы, чтобы поправить  дела  его.
Пообещав сие друг другу, мы расстались, и поистине я почту себя  счастливым,
когда с моей помощью достойный человек, которого я  люблю  и  уважаю,  будет
спасен от бедности, отчаяния и бесчестья.
     В этих краях мне остается посетить только  еще  одного  друга,  который
весьма отличается от Байнарда своим нравом. Вы уже слышали от  меня  о  сэре
Томасе Балфорде, с коим я познакомился в  Италии.  Теперь  он  стал  здешним
помещиком; но, поскольку подагра не позволяет ему искать развлечений в чужих
странах, он развлекается у себя дома, который открыт для каждого  и  где  он
забавляется чудачествами и нравом своих гостей.
     Но он, пожалуй,  у  себя  за  столом  самый  большой  чудак.  Он  очень
добродушен, без умолку говорит и хохочет. Сказывают, будто теперь он свой ум
употребляет только на то, чтобы ставить гостей в смешное  положение,  в  чем
находит величайшее удовольствие. Не знаю, пригодимся ли мы для такой забавы,
но я порешил нагрянуть в его края отчасти для того, чтобы самому  посмеяться
вместе с ним, а отчасти потому, что хочу  засвидетельствовать  почтение  его
супруге, добросердечной, умной женщине, с которой он в полном ладу, хотя  ей
и не посчастливилось подарить ему наследника.
     А  теперь,  любезный  Дик,  должен  сказать  вам  в  утешение,  что  вы
единственный  из  смертных,  которому  я  решился  написать  столь   длинное
послание, которое, впрочем, я не мог укоротить, ибо предмет его волнует меня
до глубины души; да и не хочу я приводить других оправданий перед  тем,  кто
давно привык к сумасбродствам
                                                                М. Брамбла.
                                                                30 сентября


          Сэру Уоткину Филипсу, баронету, Оксфорд, колледж Иисуса

     Любезный баронет!

     Кажется, моей натуре не чуждо злорадство, ибо ничто не  забавляет  меня
больше,  чем  видеть  иных  людей,  терзаемых  страхом,  когда  нет  никакой
опасности. Минувшую ночь мы провели в доме сэра Томаса Балфорда,  старинного
дядюшкиного приятеля,  весельчака,  умом  не  блистающего,  который  хотя  и
охромел от подагры, однако решил смеяться до  конца,  а  особенно  любит  он
потешаться над своими гостями, какого бы угрюмого или строптивого нрава  они
ни были. Кроме нас, гостили у него  в  доме  тупоголовый  мировой  судья  по
фамилии  Фрогмор  и  деревенский  лекарь,  который  как  будто  был  любимым
собеседником и наперсником хозяина.
     Баронета мы нашли сидящим на диване, подле него лежали костыли, а  ноги
его покоились на подушках, но принял он нас очень сердечно и,  кажется,  был
весьма рад нашему приезду. После