же,
послышался  такой  грохот,  что  задрожал  весь  дом.  Эта  новая   тревога,
признаюсь,  заставила  и  меня  вмешаться,  и,  прежде  чем  дядюшка   успел
что-нибудь сказать, я взбежал по лестнице разузнать, в  чем  дело.  Дверь  в
помещение была открыта, я вошел туда без всяких  церемоний  и  увидел  нечто
такое, что и теперь не могу вспомнить без смеха. Это был учитель танцев,  он
обучал своего ученика. Учитель был слеп на один глаз,  прихрамывал  на  одну
ногу и гонял ученика по всей комнате, а сей  ученик  был  тощий,  уродливый,
согбенный старик лет шестидесяти, в шерстяном ночном колпаке на  голове;  он
даже снял кафтан, чтобы двигаться проворней.
     Увидев перед собой незнакомца, старик немедленно опоясал  себя  длинной
железной  шпагой  и,  решительно  подступив  ко  мне,  воскликнул  с   явным
ирландским произношением:
     - Клянусь, мистер как вас там, очень рад вас видеть,  если  вы  явились
сюда как друг... Хочу думать, что вы в самом деле друг, хотя,  мой  дорогой,
понятия не имею, где я вас видел раньше, но если вы  без  всяких  церемоний,
как друг...
     Тут я заявил ему, что мне было не до церемоний и я пришел ему сообщить,
чтобы он не так шумел, ибо не имеет права своим нелепым поведением  нарушать
покой больного джентльмена, проживающего внизу.
     - Ах, вот как, молодой джентльмен! - воскликнул сей чудак. -  В  другое
время я мог бы учтиво попросить вас, сэр,  объяснить  значение  этих  грубых
слов - "нелепое поведение", но всему свое время...
     Потом он  устремился  по  лестнице  вниз,  подскочил  к  нашему  лакею,
стоявшему у двери столовой, и потребовал, чтобы тот его впустил  к  нам  для
засвидетельствования почтения приезжему джентльмену. Лакей не  мог  отказать
столь грозному незнакомцу в его просьбе и доложил о нем, а тот  обратился  к
моему дядюшке с такими словами:
     -  Честь  имею  представиться,  сэр!  Мое  поведение  отнюдь  не   было
"нелепым", как выразился ваш сын, но я знаю правила  учтивого  обхождения...
Перед вами, сэр, Улик Маккалигут,  бедный  ирландский  баронет  из  графства
Голуэй. Я ваш сосед и  пришел  засвидетельствовать  свое  почтение  -  добро
пожаловать на Южную Променаду! Готов к вашим услугам и к услугам вашей милой
леди, и прелестной дочки, и молодого джентльмена, вашего  сына,  хотя  он  и
считает мое поведение "нелепым"! Да будет вам известно, что  завтра  я  имею
честь открыть по соседству бал вместе с леди  Макманус.  Но  я,  видите  ли,
немного ужо отвык от танцев и решил поупражняться. Если бы я знал, что внизу
проживает больная особа! Да я бы скорей допустил, чтобы  у  меня  на  голове
станцевали матросский танец, чем стал бы упражняться  над  вашей  головой  в
грациозном менуэте!
     Дядюшка, немало пораженный  его  вторжением,  отнесся,  однако,  весьма
благосклонно к его учтивости, предложил ему сесть, поблагодарил за посещение
и укорил меня за мое редкое обхождение с джентльменом,  столь  достойным  по
своим душевным качествам  и  положению.  Получив  такой  выговор,  я  принес
извинения сему баронету, а он тотчас же вскочил и обнял меня так крепко, что
у меня дыханье сперло; при этом он уверил, что любит меня ничуть не  меньше,
чем самого себя. Затем он вдруг вспомнил, что на  нем  ночной  колпак,  и  в
полном  смущении  сорвал   его   с   головы,   расточая   тысячи   извинений
присутствующим леди, и с непокрытой лысой головой устремился к выходу.
     В это самое мгновенье колокола аббатства загудели так громко,  что  нам
невозможно было расслышать друг друга; этот  трезвон  был  устроен,  как  мы
потом узнали, в честь мистера Буллока, известного скотовода  из  Тоттенхема,
который только что приехал в Бат  лечиться  водами  от  несварения  желудка.
Мистер Брамбл даже не успел высказать свое мнение об этой приятной серенаде,
потому что начался другой концерт, касавшийся его более близко. Дело в  том,
что два негра, принадлежавших некоему джентльмену-креолу, проживавшему в том
же доме, расположились, прямо у окна на лестнице, футах в  десяти  от  нашей
столовой, и начали упражняться в игре на охотничьем рожке; были  они  совсем
неопытны и исторгали такие звуки, которых не могли бы  выдержать  и  ослиные
уши.
     Можете  себе  представить,  какое  влияние  произвело  это   на   нервы
раздражительного дядюшки; на желчном лице его отразилось крайнее  изумление,
и он немедленно послал слугу  прекратить  эти  ужасные  звуки  и  предложить
музыкантам перейти куда-нибудь в другое место, ибо они не  имеют  права  там
стоять и нарушать покой жильцов всего дома. Эти  черные  музыканты  даже  не
подумали внять призыву и удалиться,  но  встретили  посланца  весьма  грубо,
заявив, что он может обратиться к их господину, полковнику Ригворму, который
ответит ему надлежащим образом, а вдобавок задаст хорошую взбучку. Вслед  за
этим они снова принялись за свое занятие и даже  еще  усилили  шум,  который
перемежался с хохотом, так как они решили, что смогут безнаказанно досаждать
тем, кто был выше их по положению.
     Наш сквайр пришел в раж от этого нового  оскорбления  и  тотчас  послал
слугу к полковнику Ригворму передать ему привет и просить его о  том,  чтобы
он приказал своим неграм замолчать, так как производимый ими шум  решительно
невыносим.
     В ответ на это полковник Ригворм заявил, что на его рожках можно играть
и на общей лестнице, что его люди играют там для его развлечения, а те, кому
это не нравится, могут поискать себе другое  помещение.  Как  только  мистер
Брамбл услышал такой ответ, глаза его засверкали, он побледнел и заскрежетал
зубами. После короткого раздумья он,  не  говоря  ни;  слова,  надел  туфли,
по-видимому не испытывая никакой подагрической боли в ногах. Засим,  схватив
трость, он открыл дверь  и  проследовал  к  тому  месту,  где  расположились
чернокожие  трубачи.  Там,  без  дальних  околичностей,   он   принялся   их
обрабатывать и проделал это с такой силой и ловкостью, что в  мгновение  ока
расшиб им не только охотничьи рожки, но и  головы,  так  что  они  взвыли  и
пустились бежать вниз по лестнице в  гостиную  своего  господина.  А  сквайр
гнался за ними и кричал во весь голос, так, чтобы его услышал полковник:
     - Вон отсюда, негодяи! Бегите к своему хозяину и расскажите ему, что  я
сделал! А если он почитает себя оскорбленным, то ему известно, куда  явиться
и у кого требовать удовлетворения. И помните: это только вам  задаток,  если
вы осмелитесь еще раз трубить в рога, покуда я тут живу!
     С этими словами он вернулся к себе в  ожидании  вестей  от  креола,  но
полковник предпочел благоразумно уклониться от продолжения ссоры. Моя сестра
Лидди была перепугана почти до обморока, а когда она  пришла  в  себя,  мисс
Табита начала  читать  лекцию  о  терпении.  Тут  ее  брат  многозначительно
усмехнулся и прервал ее:
     - Дай-то  бог,  сестрица,  чтобы  мое  терпение,  а  ваше  благоразумие
укрепились! Могу себе представить, какая нас еще  ждет  соната  после  такой
увертюры, в которой дьявол, верховодивший страшными звуками, дал  нам  такие
вариации диссонансов!  Носильщики  топочут  и  громыхают  тяжелыми  ящиками,
дворняги рычат, женщины бранятся, скрипки и гобои фальшивят и разрывают уши,
наверху прыгает  ирландский  баронет,  в  коридоре  изрыгают  ужасные  звуки
охотничьи рожки (я  уж  не  говорю  о  гармоническом  грохоте  с  колокольни
аббатства), и все эти звуки следуют один за другим без перерыва, точно части
одного и  того  же  концерта,  а  потому  бедный  инвалид  без  труда  может
вообразить, чего ему еще ждать в этом храме, посвященном отдыху  и  покою...
Ну, вот я и решил завтра же переменить квартиру  и  попытаюсь  сделать  это,
прежде чем сэр  Улик  откроет  бал  вместе  с  миледи  Макманус,  а  это  не
предвещает мне ничего хорошего.
     Такое заявление пришлось отнюдь не по вкусу мисс Табите, чьи  уши  были
не так чувствительны, как уши  ее  брата.  Она  сказала,  что  весьма  глупо
покидать столь удобное помещение,  в  котором  только  что  устроились.  Она
удивилась, что он такой враг музыки и веселья. Что до  нее,  то  она  слышит
только  шум,  который  производит  он  сам.  Никак   невозможно   заниматься
домоводством, не произнося ни  звука.  Он  может  сколько  его  душе  угодно
попрекать ее за ругань, но она ругается для его же пользы; хотя она трудится
до кровавого пота, его все равно не ублаготворишь.
     Я сильно подозреваю, что наша тетушка, достигшая того  возраста,  когда
уже можно потерять всякую надежду найти мужа,  возложила  свои  упования  на
сердце сэра Улика Маккалигута, а они оказались бы тщетными в  случае  нашего
внезапного отъезда.
     Брат, взглянув на нее искоса, сказал:
     - Прошу простить меня, сестрица, но я был бы поистине дикарем, ежели бы
не понимал, какое счастье иметь рядом с собой  такую  кроткую,  приветливую,
веселую и рассудительную подругу и домоправительницу. Но  голова-то  у  меня
слабая, а слух до невозможности острый, и,  прежде  чем  заткнуть  себе  уши
шерстью да хлопчатой бумагой, я попытаюсь найти другое помещение,  где  было
бы больше покоя и поменьше музыки.
     И он тут же послал слугу с этим  поручением  и  на  другой  день  нашел
небольшой дом на Милшеметрит, каковой и нанял,  уплатив  за  неделю  вперед.
Здесь, по крайней мере в самом  доме,  нам  удобно  и  спокойно,  поскольку,
конечно, этому не мешает прав Табби. Что  до  сквайра,  то  он  жалуется  на
летучие боли в желудке и в голове, от которых он лечится минеральной водой и
купаньем.  Однако  ему  не  настолько  плохо,  чтобы  не  посещать   галереи
минеральных вод, залы и кофейни, где он постоянно находит пищу для забавы  и
насмешек. Если мне удастся поживиться чем-нибудь из  запаса  его  наблюдений
либо моих собственных, я не премину сообщить вам все,  чтобы  вас  потешить,
хотя опасаюсь, что эти сообщения не вознаградят вас, дорогой Филипс, за труд
читать сии скучные, нескладные письма вашего
                                                              Дж. Мелфорда.
                                                              Бат, 24 апреля


                               Доктору Льюису

     Любезный доктор!

     Ежели бы я не знал, что вы по роду своих занятий  привыкли  изо  дня  в
день выслушивать жалобы, я посовестился бы беспокоить вас  своими  письмами,
которые  поистине  можно  назвать  "Стенания  Мэтью   Брамбла".   Однако   я
осмеливаюсь думать, что у меня есть право излить избыток моей хандры на вас,
чьим назначением является лечение порождаемых ею  хворостей;  позвольте  мне
также добавить: немалым облегчением для меня с моими невзгодами является  то
обстоятельство, что у меня есть рассудительный друг,  от  коего  я  могу  не
таить своего брюзжания, тогда как, ежели бы я  его  скрывал,  оно  могло  бы
стать нестерпимо желчным.
     Знайте же, меня решительно разочаровал Бат,  который  столь  изменился,
что я с трудом мог поверить, будто это то же самое место, которое я  не  раз
посещал лет тридцать назад. Мне кажется, я слышу, как вы  говорите:  "Так-то
оно так, в самом деле он изменился, но изменился к  лучшему,  и  в  этом  не
сомневались бы и вы, если бы сами не изменились  к  худшему".  Пожалуй,  это
правильно.  Неудобства,  которых  я  не  замечал  в  расцвете  сил,  кажутся
несносными   раздраженным    нервам    инвалида,    застигнутого    врасплох
преждевременной старостью и ослабленного длительными страданиями.
     Но, думаю я, вы не станете отрицать, что в этом  месте,  которое  самим
провидением и  природой  предназначено  исцелять  от  болезней  и  волнений,
поистине царит разврат и беспутство. Вместо тишины, покоя и  удобств,  столь
необходимых  всем  страждущим  недугами,  больными  нервами  и  неустойчивым
расположением духа, здесь у нас - шум, гвалт, суета,  утомительное,  рабское
соблюдение церемониала куда более чопорного,  строгого  и  обременительного,
чем этикет при дворе какого-нибудь германского электора. Место это следовало
бы назвать национальной здравницей, но  можно  подумать,  что  пускают  сюда
только умалишенных. И поистине вы можете меня считать таковым, если я продлю
свое пребывание в Бате. Своими размышлениями об этом я  поделюсь  с  вами  в
другом письме.
     Мне не терпелось поглядеть на  хваленые  постройки,  которыми  славится
верхняя часть города, и на днях я обозрел все новые здания. Площадь, хотя  и
неправильной формы, расположена прекрасно, она просторна,  открыта  со  всех
сторон,  и  над  ней  гуляет  ветерок;  по  моему  мнению,  эта  площадь,  в
особенности ее верхняя часть, самое здоровое и привлекательное место в Бате,
но улицы,  ведущие  к  ней,  узки,  кривы,  грязны  и  опасны.  С  купальным
заведением она сообщается через двор гостиницы, где вас,  хворого  человека,
трепещущего в своем портшезе, несут  между  двумя  рядами  лошадей,  которые
лягаются под скребницами грумов и форейторов,  а  кроме  того,  вы  рискуете
попасть под колеса карет, беспрерывно  въезжающих  во  двор  или  выезжающих
оттуда. Полагаю, когда несколько носильщиков будет  изувечено,  а  несколько
человек погибнут от несчастного случая, городское управление возьмется за ум
и позаботится о том, чтобы устроить более безопасный и удобный проезд.
     Круглая площадь - хорошенькая безделушка; она  разбита  для  услаждения
взора и похожа на амфитеатр Веспасиана, вывернутый наизнанку.  Ежели  задать
вопрос, величественна ли она, то  надо  признать,  что  множество  маленьких
дверей,  принадлежащих  отдельным  домам,   недостаточная   высота   зданий,
несходных по архитектуре, вычурные украшения архитравов, неуместные и вместе
с тем сделанные как будто  детьми  нижний  дворики,  окруженные  решеткой  и
врезающиеся в улицу, - все это очень портит внешний вид Круглой  площади,  а
если оценивать  ее  с  точки  зрения  удобства,  то  мы  найдем  еще  больше
недостатков. Форма каждого жилого дома, являющегося отрезком  круга,  должна
нарушить симметрию комнат, которые суживаются к окнам, выходящим  на  улицу,
но расширяются в глубину.
     Ежели бы вместо двориков и  железных  решеток,  весьма  мало  полезных,
вокруг площади устроили бы проход с аркадами, как  на  Ковент-гарден,  общий
вид ее был бы куда более величественным; к тому же под этими аркадами  можно
было бы гулять, а бедней носильщики вместе со своими портшезами моли бы  там
хорониться от дождя, который здесь почти  не  прекращается.  А  в  настоящее
время портшезы с утра до вечера стоят прямо  на  улице  и  мокнут,  пока  не
превратятся в  мокрые  кожаные  коробки  для  -  ради  пользы  подагриков  и
ревматиков,  которых  перетаскивают  в  них  с   места   на   место.   Такое
возмутительное зрелище мы видим в городе повсюду,  и  я  убежден,  что  этот
порядок приносит огромный вред слабым и хилым. Даже  в  закрытых  портшезах,
назначенных для больных, после стоянки на открытом воздухе  байковая  обивка
становится от сырости влажной, как  губка;  и  эти  ящики,  полные  холодных
испарений, великолепно препятствуют выделению пота у больных,  разгоряченных
купаньем, после которого все поры у них открыты.
     Но вернемся к Круглой площади. Ее местоположение крайне  неудобно,  ибо
она  находится  вдали  от  рынков,  купальных  заведений  и  мест  публичных
увеселений. Единственная дорога к ней по  Гэй-стрит  такая  затруднительная,
крутая и скользкая, что в сырую погоду становится  весьма  опасной  как  для
тех, кто едет в каретах, так и для пешеходов. Когда же улица покрыта снегом,
что было в течение двух недель этой самой зимой, я не могу себе представить,
чтобы кто-нибудь мог подняться по ней или спуститься, не поломав костей. Мне
рассказывали, что в ветреную погоду большинство домов на  этом  холме  полны
дыма; ветер, отраженный от другого холма, загоняет дым в  дымоходы,  почему,
как я опасаюсь, воздух здесь должен  быть  более  сырым  и  нездоровым,  чем
внизу, на Круглой площади. Ибо облака, образуемые постоянными испарениями  с
речек и  бассейнов  внизу,  должны  притягиваться  и  задерживаться  холмом,
поднимающимся тут же за Круглой площадью, а также непрерывно насыщать воздух
туманом. Это  можно  легко  доказать  при  помощи  гигрометра  либо  бумаги,
пропитанной раствором виннокаменной соли и подвергнутой действию воздуха.
     Тот же самый архитектор, какой составлял план Круглой площади,  задумал
также план площади в виде полумесяца. Когда она будет кончена, возможно,  мы
получим еще звездную площадь, а те,  кто  будет  жить  лет  через  тридцать,
узрят, быть может, в архитектуре  Бата  все  знаки  зодиака!  Сколь  сие  ни
фантастично, все же  оно  обнаруживает  в  архитекторе  изобретательность  и
знания, но строительная горячка овладела таким количеством искателей  легкой
наживы, что  новые  дома  вырастают  в  каждом  переулке  и  закоулке  Бата;
затеянные без всякого смысла, ненадежно  построенные,  они  лепятся  друг  к
другу, нарушая план и порядок в такой мере, что линии  новых  улиц  и  новых
зданий переплетаются и пересекают друг друга под самыми  различными  углами.
Похоже на то, будто улицы эти и площади  разворочены  землетрясением,  после
которого остались холмы и ямы, либо какой-нибудь  дьявол  готики  набил  ими
свой мешок и вытряхнул их как попало. Легко себе представить, каким  чудищем
станет Бат через несколько лет, если он будет все более разрастаться.
     Но некрасивый внешний вид и несоразмерность частей  это  еще  не  самое
худшее в новых зданиях; они  построены  так  ненадежно,  из  такого  рыхлого
камня, залежи коего есть в окрестностях, что ни в одном доме я не могу спать
спокойно, когда дует, - как говорят моряки, "легкий бриз", и я убежден,  что
моему слуге Роджеру Уильямсу или такому же сильному человеку ничего не стоит
пробить ногой самую толстую стену в  этих  домах.  Все  эти  нелепости  суть
последствия всеобщего стремления к роскоши, которое обуревает  всю  нацию  и
даже ее подонки.
     Каждый разбогатевший выскочка, напялив модный  костюм  выставляет  себя
напоказ в Бате, где, как  в  фокусе,  лучше  всего  производить  наблюдения.
Чиновники и дельцы  из  Ост-Индии  нажившие  немало  добра  в  разграбленных
землях, плантаторы надсмотрщики над неграми, торгаши  с  наших  плантаций  в
Америке, не ведающие сами,  как  они  разбогатели;  агенты,  комиссионеры  и
подрядчики, разжиревшие на крови народа в  двух  следующих  одна  за  другой
войнах; ростовщики, маклеры, дельцы всех мастей; люди без роду, без  племени
- все они вдруг разбогатели так, как не снилось никому в  былые  времена,  и
нечего удивляться, если в их мозги проник яд чванства, тщеславия и спеси. Но
ведая никакого другого мерила величия,  кроме  хвастовства  богатством,  они
растрачивают свои сокровища без вкуса и без разбора, не останавливаясь перед
самыми сумасбродными затеями, и все они устремляются в Бат,  ибо  здесь,  не
обладая никакими иными заслугами, они могут водиться с нашими вельможами.
     Даже жены и дочери  мелких  торговцев,  охотящиеся,  точно  плосконосые
акулы, за жиром сих  неуклюжих  китов  фортуны,  заражены  той  же  страстью
покичиться; малейшая хворь служит им поводом для  поездки  в  Бат,  где  они
могут ковылять в контрдансах и котильонах среди захудалых лордов,  сквайров,
адвокатов и клириков. Эти хрупкие создания из Бедфордбери, Батчер-роу, Крачд
Фрайерс и Ботолф-лейн не могут дышать тяжелым воздухом нижней  части  города
или мириться с простым обиходом заурядных гостиниц; посему их  мужья  должны
позаботиться о найме целого дома или богатой квартиры в новых домах.
     Таково общество в Бате, которое именуется  "светским".  Здесь  немногие
порядочные люди теряются в наглой толпе, лишенной понятия и ровно ничего  не
смыслящей в приличиях и благопристойности; и ничто не доставляет  ей  такого
удовольствия, как издеваться над теми, кто выше ее.
     И вот количество людей и домов продолжает возрастать, и этому конца  не
видно, разве только ручьи, питающие  сей  неодолимый