ословной  произвел,  казалось,   впечатление   на
шотландца, который отвесил низкий поклон потомкам Ллевелина и сообщил, что и
сам он имеет честь носить библейское имя. Когда тетушка выразила желание его
узнать, он сказал, что зовут его лейтенант Обадия Лисмахаго, и, дабы  помочь
ей запомнить, подал клочок бумаги, на котором были написаны эти  три  слова,
которые она повторила весьма выразительно, объявив, что это  одно  из  самых
благородных и благозвучных имен, когда-либо ею слышанных.
     Лейтенант объяснил, что Обадия  -  имя  адвентистское,  так  звали  его
прадеда, одного из первых ковенанторов, а Лисмахаго происходит от местечка в
Шотландии, носящего это название. Он упомянул также о древности своего рода,
прибавив со смиренною улыбкою: "Sed genus et proavos, et quoe  non  fecimus,
ipsi, vix ea nostra voco" {Но едва ли мы можем назвать своими род и  предков
и то, что мы сами свершить не могли. Овидий (лат.).},  -  каковое  изречение
перевел в угоду нашим леди, а мисс Табита  не  преминула  похвалить  его  за
скромность, с которой  он  не  приписывает  себе  заслуг  своих  предков,  и
добавила, что он в них и не нуждается, ибо у него немало собственных заслуг.
     Тут тетушка начала донимать его самой грубой лестью. Она  заговорила  о
древнем происхождении и добродетелях шотландского народа,  об  их  доблести,
честности,  учености  и  вежливости.  Она  даже  принялась  восхвалять   его
собственное обхождение, учтивость, здравый ум и  глубокие  познания.  Своего
брата она просила подтвердить, что лейтенант как две  капли  воды  похож  на
нашего родственника губернатора  Грифита.  Она  обнаружила  горячее  желание
знать все обстоятельства его жизни и задавала тысячу вопросов о воинских его
подвигах. На все эти вопросы мистер Лисмахаго отвечал с какой-то  иезуитской
скромностью, притворяясь, будто неохотно удовлетворяет ее любопытство,  коли
речь идет о собственных его деяниях.
     Однако благодаря ее вопросам мы узнали,  что  Лисмахаго  с  прапорщиком
Морфи бежали из французского  госпиталя  в  Монреале  и  скрылись  в  лесах,
надеясь добраться до какого-нибудь английского поселения, но они заблудились
и встретились с отрядом индейцев миами, которые захватили их в плен. Индейцы
эти хотели отдать одного из  них  в  приемные  сыновья  почтенному  главному
вождю, чей родной сын был убит на войне, а другого по обычаям  своей  страны
принести в жертву. Морфи, как более молодой и красивый, должен был заместить
умершего и занять место не только сына вождя, но и супруга прекрасной сквау,
с которой был помолвлен его предшественник. Однако же, когда  их  вели  мимо
вигвамов миами,  женщины  и  дети,  которым  дано  право  мучить  проходящих
пленных, так изувечили беднягу Морфи, что к тому времени, как они прибыли  к
месту жительства вождя, он оказался совсем непригодным для бракосочетания.
     По сей причине на собрании воинов порешили привязать к столбу и  пытать
прапорщика Морфи, а индейскую  леди  отдать  лейтенанту  Лисмахаго,  который
также претерпел свою долю мучений, по не утратил мужской силы. Ему отрубили,
или, вернее, отпилили, заржавленным ножом  сустав  одного  пальца  на  руке,
размозжили между двумя камнями большой палец на ноге, вырвали или выковыряли
кривым гвоздем несколько зубов, проткнули расщепленным тростником  ноздри  и
другие чувствительные места, а в икры ног загнали  острым  концом  томагавка
порох, который потом подожгли.
     Что касается Морфи, то  сами  индейцы  признали,  что  он  умер  весьма
героически, распевая, вместо предсмертной песни, "Дрименду" вкупе с мистером
Лисмахаго, который присутствовал при этом торжестве. После того как воины  и
матроны досыта поели жилистого мяса, отрезанного от их жертвы,  и  подвергли
Морфи всевозможным пыткам, которые он стойко переносил,  некая  старая  леди
выковыряла ему острым ножом один глаз, а в орбиту вставила  горящий  уголек.
Боль была столь мучительна, что Морфи не мог удержаться и взвыл,  а  зрители
разразились ликующими криками, и один из воинов, подкравшись  к  несчастному
сзади, нанес ему топором coup de grace {Последний  удар,  которым  добивают,
чтобы прекратить мучения (франц.).}.
     При сем случае отличилась невеста Лисмахаго, сквау Скуинкинакуста.  Она
проявила удивительные способности в  изобретении  пыток  и  пытала  пленника
собственноручно. Мясо жертвы она поедала взапуски с сильнейшими  воинами,  а
когда все прочие женщины охмелели от спиртного, она была  настолько  трезва,
что могла еще исполнить обряд своего бракосочетания, которое  совершилось  в
тот же вечер. С этой примерной сквау лейтенант прожил счастливо два года,  в
течение которых она принесла ему сына,  и  сей  отпрыск  теперь  возглавляет
племя своей матери. Но в конце концов, к неизреченной его печали, она умерла
от горячки, объевшись сырым мясом убитого ими на охоте медведя.
     К тому времени мистер  Лисмахаго  был  выбран  главным  вождем  племени
Барсуков и был удостоен носить  имя  или  прозвище  Оккаканастаогарора,  что
значит "проворен, как ласка", но от всех  этих  преимуществ  и  почестей  он
принужден был отказаться,  потому  что  его  обменяли  на  глашатая  общины,
захваченного в плен индейцами, которые находились в союзе с англичанами.  По
заключении мира он продал  свой  патент,  вышел  в  отставку  на  половинном
жалованье и вернулся в Англию, намереваясь провести остаток  дней  своих  на
родине, в надежде найти такое пристанище, где бы при скудных своих средствах
мог жить безбедно.
     Такова вкратце история мистера Лисмахаго, коей Табита  "с  серьезностью
внимала"; в самом деле она,  кажется,  пленилась  теми  же  чарами,  которые
покорили сердце Дездемоны, полюбившей мавра "за муки, перенесенные им".
     Описание пыток бедного Морфи, заставившее  мою  сестру  Лидди  лишиться
чувств, исторгло несколько вздохов из груди мисс Табби; когда же она узнала,
что его сделали неспособным к  супружеской  жизни,  то  начала  плеваться  и
воскликнула:
     - Боже мой, какие жестокие дикари!
     Слушая рассказ о свадебном пире индейской леди,  она  корчила  гримасы,
однако же любопытствовала узнать, каков был наряд невесты,  была  ли  она  в
высоком корсете или в корсаже, платье на ней было шелковое или бархатное,  а
кружева мехлинские или миньонет.  Она  полагалае  что  поскольку  это  племя
находилось в союзе с французами, то невеста была нарумянена, а волосы убрала
по французской моде.
     Лейтенант желал уклониться от подробного ответа и заметил, что  индейцы
слишком привержены к своим собственным  обычаям,  чтобы  перенимать  моды  у
других народов. Потом он  присовокупил,  что  простота  нравов  и  состояние
торговли в их стране препятствуют появлению у них вещей,  которые  в  Европе
почитаются предметами роскоши, и к  тому  же  они  слишком  добродетельны  и
благоразумны, чтобы потворствовать тем модам, какие могли бы их развратить и
изнежить.
     Эти замечания только разожгли желание мисс  Табиты  получить  подробные
ответы на все ее вопросы, и, как ни увертывался мистер  Лисмахаго,  пришлось
ему поведать, что у принцессы не было ни башмаков, ни чулок, ни рубашки  или
другого белья, что подвенечным нарядом служила ей красная  байковая  юбка  и
одеяло с бахромой, наброшенное на плечи и скрепленное  медной  булавкой,  но
всяких украшений было у нее  великое  множество.  В  косы  ее  были  искусно
вплетены суставы человеческих костей, одно веко выкрашено  зеленой  краской,
другое желтой; щеки были синие, губы белые, зубы красные, поперек лба  и  до
кончика носа проведена черная черта, ноздри проткнуты двумя пестрыми перьями
попугая, в подбородок вставлен синий камень. Серьгами служили ей  два  сучка
орешника, величиной и формой напоминавшие барабанные палочки;  руки  и  ноги
были украшены браслетами из ракушек, на груди сверкали стеклянные бусы, а на
шее висел свежий скальп воина-могаука, убитого в бою ее покойным женихом.  В
довершение всего  она  была  с  ног  до  головы  вымазана  медвежьим  жиром,
распространявшим приятнейший аромат.
     Казалось бы, такое убранство не могло  привести  в  восхищение  изящную
модницу, но мисс Табита  решила  одобрять  все,  что  имело  касательство  к
лейтенанту. Правда, она пожалела, что  у  сквау  не  было  белья,  однако  ж
признала, что много было вкуса и фантазии в ее украшениях.  Поэтому  она  не
сомневалась, что мадам Скуинкинакуста  была  весьма  рассудительной  молодой
леди, наделенной редкими достоинствами, и доброй христианкой в  душе.  Потом
она спросила, была ли его супруга привержена Высокой или Низкой церкви, была
она пресвитерианкой, или анабаптисткой, а может быть, ее осенил  новый  свет
евангельской веры? Когда же он объявил, что и она и все ее  племя  не  имели
понятия о христианской вере, она с изумлением вытаращила на  пего  глаза,  а
Хамфри Клинкер,  случайно  присутствовавший  при  этом  разговоре,  испустил
глухой стон.
     После недолгого молчания она воскликнула:
     -  СкажитЙ,  ради  бога,  лейтенант  Лисмахаго,  какую  же   веру   они
исповедуют?
     - Что касается до веры,  мадам,  -  отвечал  лейтенант,  -  то  у  этих
индейцев религия очень простоя - о соединении церкви с государством они и не
слыхивали. В общем,  они  чтут  два  противоборствующих  начала:  одно  есть
источник всякого добра, другое -  источник  всякого  зла.  Как  и  в  других
странах, простой народ  предан  там  нелепым  суевериям,  но  люди  разумные
поклоняются высшему существу, которое создало и охраняет вселенную.
     - О, какая жалость, что ни одного праведного мужа не  осенило  пойти  и
обратить в истинную веру этих бедных язычников! - воскликнула  благочестивая
Табби.
     Лейтенант поведал ей, что покуда он жил с индейцами,  туда  пришли  два
французских миссионера с намерением привести их в лоно католической  церкви.
Однако ж когда они заговорили о таинствах и откровениях, коих  не  могли  ни
объяснить, ни подкрепить доказательствами, и ссылались на чудеса, в  которые
верили понаслышке, когда они стали поучать, что творец неба и земли позволил
своему единственному сыну, равному ему по  силе  и  славе,  войти  во  чрево
женщины, а потом родиться человеком,  которого  поносили,  бичевали  и  даже
казнили, как злодея, когда они объявили, что могут  создавать  самого  бога,
глотать его, переваривать  и  размножать  ad  infiniturn  {До  бесконечности
(лат.).} с помощью муки и воды, - тогда индейцы возмутились их кощунственной
самонадеянности.
     Миссионеров допрашивали на собрании вождей, которые потребовали,  чтобы
они доказали каким-нибудь чудом божественность своего учения.  Те  отвечали,
что это не в их власти.
     - Если бы вас в самом деле послало небо для нашего обращения  в  другую
веру, - сказал один из вождей, - вы, конечно, были бы наделены  какой-нибудь
сверхъестественной силой, по крайней мере, обладали  бы  даром  говорить  на
многих языках, чтобы объяснять ваше учение  разным  народам,  среди  которых
проповедуете; но вы так плохо знаете наш язык, что не можете толковать  даже
о самых простых вещах.
     Словом, собрание убедилось в том, что они обманщики, и даже заподозрило
их в шпионстве. Приказано было дать каждому из  них  по  мешку  с  индейским
зерном и  проводника,  который  довел  бы  их  до  границы.  Но  миссионеры,
наделенные не столько благоразумием, сколько  рвением,  отказались  покинуть
вертоград. Они упрямо служили мессы, проповедовали, крестили и препирались с
колдунами, сиречь жрецами, покуда не привели в смятение  всю  общину.  Тогда
собрание решило судить их как богохульников и обманщиков, которые изображают
всемогущего каким-то ничтожным, слабым, привередливым существом  и  говорят,
будто по своему желанию могут его создавать, уничтожать и снова производить.
Посему их осудили за кощунство и бунт  и  приговорили  к  пыткам,  для  чего
привязали к столбу, где они и умерли, распевая "Salve regina"  {Хвала  тебе,
царица небесная (лат.).}, ликуя и радуясь венцу мученическому, который  себе
стяжали.
     В продолжение этой беседы лейтенант Лисмахаго бросал некоторые  намеки,
из коих явствовало, что сам он был вольнодумцем. Тетушка наша была как будто
поражена  саркастическими  его  замечаниями  о  вере  святого  Афанасия.  Он
частенько повторял такие слова, как "разум", "философия" и  "противоречие  в
определениях", отказывался верить в вечный огонь адский и даже бросал  такие
петарды в бессмертие души, что слегка опалил веру мисс Табиты,  ибо  к  тому
времени  она  уже  взирала  на   Лисмахаго,   как   на   чудо   учености   и
проницательности. Короче, он не мог долее оставаться нечувствительным  к  ее
попыткам завоевать его расположение и, хотя по природе  своей  он  несколько
грубоват,  однако  пересилил  себя  настолько,  что  стал  отвечать  на   ее
любезности. Может  быть,  он  рассудил,  что  совсем  не  худо  для  старого
лейтенанта, вышедшего в отставку на половинном жалованье, заключить  союз  с
престарелой девицей, которая, по всей вероятности, имеет  достаточно  денег,
чтобы покоить и холить его на склоне лет.
     И вот эти славные чудаки начали делать друг другу глазки.  Свои  обычно
желчные речи лейтенант подслащивал патокой любезностей и  похвал.  Время  от
времени он потчевал ее нюхательным  табаком,  который  потреблял  в  большом
количестве, и даже преподнес ей кошелек  из  шелковистой  травы,  сплетенный
руками прекрасной Скуинкинакусты, которая носила в нем порох, когда хаживала
на охоту.
     К северу от Донкестера во всех гостиницах нацарапаны на окнах  скверные
вирши в поношение шотландской нации; а еще более подивился я  тому,  что  не
приметил ни одной строки,  отвечающей  на  такие  оскорбления.  Любопытствуя
узнать, что скажет об этом Лисмахаго, я указал ему на непристойную эпиграмму
на его соотечественников, вырезанную на оконном стекле в  гостиной,  где  мы
сидели. Он прочитал ее с невозмутимейшим видом, а когда я пожелал узнать его
мнение об этом стишке, сказав;
     - Очень выразительно и очень остро, но было бы яснее и виднее, если  бы
протереть  стекло  мокрой  салфеткой.  Дивлюсь,  что  какой-нибудь  нынешний
остроумец не  издал  собрания  таковых  стишков  под  заглавием:  "Торжество
стекольщика над простофилей-шотландцем". Я убежден, что это подношение  было
бы весьма приятно лондонским и вестминстерским патриотам.
     Когда же я выразил удивление, почему  уроженцы  Шотландии,  проезжающие
этой дорогой, не выбьют всех окон, лейтенант возразил:
     - Плохая бы это была политика, с  вашего  разрешения!  Она  привела  бы
только к тому, что сатира сделалась бы более резкой  и  язвительной.  Думаю,
гораздо лучше оставлять ее на окнах, чем платить за стекла.
     У дядюшки подбородок задрожал от негодования. Писаки, сочиняющие  столь
постыдный вздор, заслуживают, по его словам, чтобы их привязали к повозке  и
высекли за то, что они позорят родину своей злобой и тупостью.
     - Эти твари, - сказал он, - не понимают,  что  своим  согражданам,  ими
оскорбляемым, они доставляют повод превозноситься, равно как  и  возможность
отомстить достойнейшим образом за такие подлые,  дурацкие  нападки.  Что  до
меня, то я восхищаюсь философической терпеливостью  шотландцев  столько  же,
сколько  презираю  наглость  этих  жалких  клеветников,  каковая  сходна   с
чванливостью деревенского петуха, который  кричит  кукареку  не  иначе,  как
взобравшись на свою собственную навозную кучу.
     Лейтенант с притворным  чистосердечием  заметил,  что  во  всех  землях
найдутся подлые людишки; предположив же, что  такие  чувства  разделяют  все
англичане, он тем самым слишком превознес бы свою родную страну, которая  не
стоит того, чтобы вызывать зависть у столь процветающего  и  могущественного
народа.
     Мисс Табби снова начала  восхвалять  его  скромность  и  объявила,  что
шотландская земля изобилует всеми возможными добродетелями. Когда Лисмахаго,
распрощавшись, пошел спать, она спросила своего брата, не находит ли он, что
лейтенант самый красивый джентльмен из всех им виденных и  что  в  лице  его
есть нечто неизъяснимо приятное. Сначала мистер Брамбл  молча  посмотрел  на
нее, а потом сказал:
     - Сестра, насколько мне известно, лейтенант - честный человек и славный
офицер; он наделен недюжинным умом и достоин счастья большего, чем то, какое
выпало ему на долю, но я не  могу,  по  чистой  совести,  сказать,  что  это
красивейший джентльмен из всех мною виденных и что есть нечто приятное в его
лице, ибо, клянусь богом, оно очень некрасивое и даже отталкивающее.
     Я постарался втереться в милость  к  этому  северному  бритту,  который
поистине великий чудак, но он стал избегать беседы со мной с той поры, как я
рассмеялся в ответ на уверения, будто  в  Эдинбурге  говорят  на  английском
языке лучше, чем в Лондоне. Посмотрев на меня  с  сугубо  кислой  миной,  он
сказал:
     - Если справедливо  старое  суждение,  что  способность  смеяться  есть
отличительный  признак  разумного  существа,  то  англичане  разумнее   всех
известных мне народов.
     Я признал, что англичане быстро подмечают  все,  что  может  показаться
забавным, а потому и склонны посмеяться, но, хотя они и любят  смех,  отсюда
еще не следует, будто они более разумны, чем их  соседи.  Такое  заключение,
сказал я,  было  бы  оскорбительно  для  шотландцев,  которые,  как  принято
считать, не очень восприимчивы к смешному, однако же умом отнюдь не обижены.
     Лейтенант отвечал, что такое предположение должно быть основано либо на
их разговорах, либо  на  писаниях,  о  которых  англичане  не  могут  судить
правильно, ибо не  понимают  диалекта,  к  которому  прибегают  шотландцы  в
обычной беседе, ровно как и в своих юмористических сочинениях.  Когда  же  я
полюбопытствовал, каковы эти юмористические сочинения, он мне назвал  немало
книг, которые, по его уверению, не менее остроумны, чем все, что  когда-либо
было написано на языках  живых  и  мертвых.  В  особенности  расхваливал  он
собрание стихов в двух небольших томах, озаглавленное "Дерево", и  сочинения
Аллана Рамсея, каковые я намерен купить в Эдинбурте.
     Лейтенант   заметил,   что   в   обществе   англичан   северный   бритт
представляется  в  невыгодном  свете,  ибо  говорит  на  диалекте,  прелесть
которого они не  могут  постигнуть,  и  пользуется  оборотами  речи,  им  не
попятными. Поэтому он чувствует себя скованным, а скованность  есть  великий
враг остроумия и шутливости. Эти способности обнаруживаются во всем  блеске,
когда ум совершенно свободен и, по словам  некоего  превосходного  писателя,
"может развернуться на просторе".
     Тут он стал пояснять  свое  утверждение,  почему  в  Эдинбурге  говорят
по-английски лучше, чем в Лондоне. По его словам,  то,  что  принято  у  нас
называть шотландским диалектом, есть подлинный,  чистый,  старый  английский
язык с примесью некоторых французских слов и выражений,  вошедших  в  обиход
благодаря  долговременному  общению  шотландцев   с   французами.   Нынешние
англичане вследствие  жеманства  и  ложной  изысканности  лишили  свой  язык
присущей ему силы и даже исковеркали его, выбросив гортанные звуки,  изменив
их произношение, сократив их количество и перестав употреблять многие весьма
важные слова и обороты. По причине  таких  новшеств  творения  наших  лучших
поэтов, как, например, Чосера, Спенсера и даже  Шекспира,  стали  во  многих
местах  непонятны  для  уроженцев  южной  Британии,  тогда  как   шотландцы,
сохранившие древний язык, понимают их без помощи толкового словаря.
     - Вот, например, - сказал он, - как ломали себе головы ваши толкователи
над  следующим  выражением  в  "Буре":  "Он  кроток  и  не  ведает  страха",
усматривая здесь ложное  умозаключение,  ибо  выходило  так,  что  "кроткий"
должен  быть  храбрым;  но  суть  в  том,  что   первоначальное,   если   не
единственное, значение этого слова - благородный,  гордый,  и  по  сей  день
шотландская женщина при тех же обстоятель