нанести
смертельный удар первому лицу в королевстве, не рискуя ни в малейшей степени
быть обнаруженным и понести возмездие.
     Я познакомился с неким мистером Бартоном, коего Джерри знал в Оксфорде;
неплохой человек,  хотя  он  и  нелепо  заблуждается  в  своих  политических
убеждениях, но в его пристрастиях нет ничего  оскорбительного,  ибо  они  не
выражаются в обидной и грубой форме.
     Он член парламента и сторонник двора, и его разговор  вращается  вокруг
добродетелей и совершенств министров, каковые являются его покровителями. На
днях, когда он осыпал одну из сих знаменитостей тошнотворными  похвалами,  я
заметил ему. что в одной из газет отзываются об этом самом  вельможе  совсем
иначе, а именно так его клеймят, что ежели бы половина из всего  написанного
была правдой, то он не только должен был бы расстаться с  властью,  но  и  с
жизнью; эти обвинения, прибавил  я,  повторяются  без  конца  и  пополняются
новыми примерами, и раз он не предпринял никаких шагов в свое оправдание, то
я готов думать, что его обвиняют не без оснований.
     "А какие шаги, по вашему мнению, сэр, он должен предпринять? -  спросил
мистер  Бартон.  -  Предположим,  вы   возбудите   дело   против   издателя,
прикрывающего анонимного обвинителя, и за клевету выставите его у  позорного
столба; но это нисколько не считается наказанием  in  terrorem  {Устрашающим
(лат.).} и скорей всего будет споспешествовать его успеху. Толпа  немедленно
берет его под свое  покровительство  как  одного  из  мучеников  по  делу  о
клевете, а их она всегда защищает. Толпа платит за него пеню, с  ее  помощью
он обогащается, покупатели толпятся в его  лавке,  и  спрос  на  его  газету
возрастает в соразмерности с тем скандалом, которому она  уделила  место.  А
все это время обвинителя поносят, как притеснителя и тирана, за то,  что  он
принес жалобу, которая почитается обидой. Если же он начнет дело об убытках,
он должен доказать, что понес убытки, а посудите сами, сколь будет запятнано
доброе имя джентльмена и сколь повредит клевета его видам на  будущее,  если
он не сможет точно указать, какие именно убытки он понес.
     Это дух клеветы - нечто вроде ереси, которая распространяется благодаря
преследованиям. Свобода печати  -  эти  слова  обладают  огромной  силой  и,
подобно словам протестантская религия, часто служат целям  мятежа.  Министр,
стало быть, должен вооружиться терпением и безропотно выносить такие  атаки.
Но каким бы злом они ни являлись, в  одном  отношении  они  приносят  пользу
правительству: эти клеветнические статья способствуют размножению газет и их
распространению в такой мере, что налог на  них  и  на  объявления  является
значительным подспорьем государственных доходов".
     Разумеется, любезный Льюис,  честь  джентльмена  -  слишком  деликатное
понятие, дабы ее можно было вверить присяжным,  которых  никак  не  назовешь
людьми, отличающимися умом и беспристрастием. В таких  делах  его  судят  не
только равные ему, но и его партия, и я считаю, что из всех патриотов  самым
твердым является тот, кто отдает себя на такое поношение ради своей  родины.
Ежели невежество и пристрастие присяжных не обеспечивают джентльмену  защиты
закона против клеветы в газетах и памфлетах, то я знаю  только  один  способ
возбудить дело против издателя, связанный, правда, с  риском,  но,  на  моей
памяти, примененный не раз с успехом.
     Какая-то газета оповестила, что один из кавалерийских полков  вел  себя
недостойно в сражении  при  Деттингене,  и  капитан  этого  полка  исколотил
издателя, заявив при этом, что если тот обратится  в  суд,  то  все  офицеры
почтят его таким же образом. Губернатор *** получил такое же удовлетворение,
переломав ребра автору, поносившему его имя в какой-то газете. Я знаю одного
подлого парня из той же клики, который, будучи изгнан из Венеции за наглость
и бесстыдство, уехал в Лугано,  городок  в  Гризонсе,  населенный  свободным
народом, - черт возьми! - где нашел печатный станок и откуда  стал  поливать
грязью некоторых почтенных лиц в республике, которую вынужден был  покинуть.
Кое-кто из этих лиц, убедившись, что он находится за пределами  досягаемости
закона, нанял полезных людей, которых можно  найти  в  любой  стране,  и  те
отдубасили писаку палками; это  повторялось  несколько  раз,  покуда  он  не
прекратил изливать поток оскорблений.
     Что до свободы печати, то, как  любой  другой  привилегии,  ей  следует
положить границы, ибо ежели она приводит  к  нарушению  закона,  к  угашению
любви к ближнему, к оскорблению религии, то становится одним  из  величайших
зол, какие когда-либо обрушивались  на  общество.  Ежели  последний  негодяй
может невозбранно поносить в Англии ваше доброе имя, то можете ли вы, положа
руку на сердце, возмущаться Италией за обычные в  этой  стране  убийства?  К
чему же защищать наше имущество, ежели наше доброе имя остается без  защиты!
Раздраженные сим обстоятельством  люди  приходят  в  отчаяние,  а  отчаяние,
вызванное невозможностью сохранить доброе имя  не  запятнанным  каким-нибудь
мерзавцем, порождает равнодушие к славе, и, таким образом, исчезает  главная
побудительная причина добрых дел.
     Соображения мистера  Бартона  касательно  налога  на  печатные  издания
весьма умны и похвальны, равно  как  другое  правило,  усвоенное  уже  давно
нашими знатоками финансов, а именно потакание пьянству, мотовству и разгулу,
ибо они  способствуют  увеличению  доходов  казначейства.  Несмотря  на  мое
презрение к тем, кто льстит министрам, я полагаю, что  еще  более  презренно
льстить черни. Когда  я  вижу,  как  человек  хорошего  рода,  образованный,
состоятельный ставит себя на один  уровень  с  подонками  нации,  водится  с
жалкими мастеровыми, ест с ними за  одним  столом,  пьет  из  одной  кружки,
льстит  их  предрассудкам,  разглагольствует,  превознося  их   добродетели,
выносит их рыганья за кружкой пива, дым их табака, грубость  их  обхождения,
дерзкие их речи, - я не могу его не  презирать  как  человека,  виновного  в
гнусном распутстве для достижения личных и низменных целей.
     Я с охотой отступился бы от политики, ежели бы мне удалось найти другие
предметы для беседы, обсуждаемые с большей скромностью и прямотой; но  демон
партий, как видно, завладел всеми сторонами жизни.
     Даже мир литературы и изящных искусств разбился  на  злобно  враждующие
между собой клики, из  которых  каждая  хулит,  чернит  и  поносит  творения
другой. Вчера я отправился днем отдать визит знакомому джентльмену и у  него
в доме встретил одного из современных сочинителей, чьи труды имели успех.  Я
читал одно или два из его сочинений, и они мне понравились, а потому  я  был
рад познакомиться с автором, но речи его и поведение разрушили  впечатление,
сложившееся в его пользу благодаря его писаниям.
     Он взял на себя смелость поучительным  тоном  решать  все  вопросы,  не
удостаивая представить какие бы то  ни  было  доводы  своего  расхождения  с
мнениями,  разделяемыми  всем  человечеством,   словно   мы   были   обязаны
соглашаться с ipse dixit {Сам сказал (лат.}, то есть подлинные слова.}  сего
нового Пифагора. Он подверг  пересмотру  достоинства  главнейших  писателей,
умерших за последнее столетие,  и  при  этой  ревизии  не  обращал  никакого
внимания на заслуженную ими славу.
     Мильтон  был  сочинителем  грубым  и   скучным,   Драйден   тягучим   и
многоречивым, у Батлера и Свифта не было юмора, у Конгрива  -  остроумия,  а
Поп лишен всяких поэтических достоинств. Что до наших современников,  то  он
слышать не мог, ежели о ком-нибудь  отзывались  с  похвалой:  все  они  были
олухи, педанты, повинны в литературном воровстве, шарлатаны и  обманщики,  и
нельзя было назвать ни одного сочинения, которое не было бы слабым, глупым и
пошлым. Следует признать, что сей  сочинитель  не  обременил  своей  совести
лестью;  мне  говорили,  что  он  никогда  не  похвалил  ни  одной  строчки,
написанной  даже  теми,  с  кем  он  был  в  приятельских  отношениях.   Сие
высокомерие и самонадеянность, с которыми  он  хулил  сочинителей,  к  славе
которых собравшиеся могли быть небезразличны, были столь  оскорбительны  для
здравого смысла, что я не мог слушать его без возмущения.
     Я  пожелал  узнать,  почему  он  отзывается   столь   уничижительно   о
сочинениях, которые доставили мне необыкновенное  удовольствие,  но,  должно
быть, он был не мастак приводить доказательства, и я весьма резко  разошелся
с ним во мнениях. Избалованный вниманием и смирением слушателей, он  не  мог
хладнокровно выносить противоречий, и спор грозил стать жарким, ежели бы его
не прервало появление соперничавшего с ним барда, при виде коего  он  всегда
удалялся. Они принадлежали к разным кликам и вели открытую войну  в  течение
двадцати лет. Первый бард говорил наставительно, а сей витийствовал.  Он  не
беседовал, а вещал, но и его речи были столь же скучны и напыщенны. Он также
разглагольствовал  ex  cathedra  {Публично  (лат.).}  о   сочинениях   своих
современников и хотя, не колеблясь, расточал хвалы самым гнусным,  продажным
писакам с Граб-стрит, которые либо  льстили  ему  наедине,  либо  восхваляли
публично, но всех других  сочинителей,  своих  современников,  он  осудил  с
величайшим бесстыдством и злобой. Один -  болван,  ибо  родом  из  Ирландии;
другой - голодная литературная вошь с берегов Твида; третий - осел, так  как
получает пенсион от правительства; четвертый -  воплощение  тупости,  потому
что преуспел в той области сочинительства,  в  коей  сей  Аристарх  потерпел
неудачу; пятого, осмелившегося критиковать одно из его сочинений, он  назвал
клопом в критике, чья вонь более оскорбительна, чем укус. Короче говоря,  за
исключением его самого и его клевретов, во всех  трех  королевствах  нет  ни
одного одаренного или ученого  человека.  Что  до  успеха  тех  сочинителей,
которые не принадлежали к сей лиге, то он приписывал его  только  отсутствию
изящного вкуса у публики, не соображая, что сам он обязан успехом  одобрению
сей публике, лишенной изящного вкуса.
     Эти  чудаки  не  годны  для  беседы.  Ежели  бы  они  хотели  сохранить
преимущества, которые завоевали своим сочинительством, им нигде не следовало
бы появляться, разве что на бумаге; что до меня, то я  возмущаюсь  при  виде
человека, у которого в  голове  мысли  возвышенные,  а  в  сердце  -  низкие
чувства. Человеческой душе обычно не хватает искренности. Я склонен  думать,
что нет человека, которому  неведома  зависть,  каковая,  быть  может,  есть
инстинкт, свойственный нашей натуре. Боюсь,  иной  раз  мы  оправдываем  сей
порок, именуя его стремлением превзойти соперника.
     Я знавал человека, удивительно  великодушного,  доброго,  скромного  и,
по-видимому,  самоотверженного,  который  приходил  в  беспокойство,   слыша
похвалы  даже  другу  своему;  точно  в  этой  похвале  скрывалось  досадное
сравнение в ущерб ему самому, и любая хвала,  вознесенная  другому,  как  бы
подобна была гирлянде цветов, сорванной с колонны  его  собственного  храма.
Такая зависть - зловредная зависть; говоря по совести, я убежден, что у меня
ее нет, а вам предоставляю судить, порок это или род недуга.
     Есть еще один вопрос, который мне хотелось бы разрешить: всегда ли  мир
заслуживал такого презрения, какого он, на мои взгляд,  заслуживает  теперь?
Если за эти тридцать лет не произошло чрезвычайного растления нравов,  стало
быть я заражен  обычным  старческим  пороком,  пороком  старика  difficilis,
querelus, laudator femporis acti {Привередливого, сварливого, восхвалякяцего
прошлое (лат.).}, либо, что более вероятно, бурная жизнь и увлечения  юности
мешали мне прежде замечать гнусные  стороны  человеческой  природы,  которые
ныне кажутся мне столь возмутительными.
     Побывали мы при дворе, на  бирже,  всюду  и  везде  находили  пищу  для
хандры, и везде было над чем посмеяться.
     Мой новый слуга Хамфри Клинкер оказался большим чудаком, а Табби  стала
сама на себя непохожа. Она рассталась с Чаудером  и  только  и  делает,  что
улыбается,  как  Мальволио  в  пьесе.  Пусть  меня  повесят,  если  она   не
разыгрывает несвойственную ее натуре роль  с  какой-то  целью,  мне  еще  не
ясной.
     Что  до  представителей  рода   человеческого,   то   любопытство   мое
удовлетворено вполне. Я покончил с изучением людей и теперь постараюсь  себя
развлечь новизной вещей. Ныне рассудок мой  властно  понудил  меня  изменить
свойственным мне склонностям, но, когда эта сила перестанет действовать, я с
сугубой поспешностью возвращусь к своему уединению. Все, что я вижу, слышу и
чувствую в этом огромном котле глупости, подлости,  развращенности,  придает
особую цену сельской жизни в глазах всегда вашего
                                                              М. Брамбла.
                                                              Лондон, 3 июня


                      Мисс Мэри Джонс, Брамблтон-Холл

     Милая Мэри Джонс!

     Мистер Крам, дворецкий леди Грискин, обещался франковать мне  письмо  у
сквайра Бартона, а потому я не преминую порассказать вам, каково поживаем  и
я и остальное семейство.
     Я не могла написать через Джона Томаса, потому как  он  от  нас  отошел
вдруг и всердцах. Он не поладил с Чаудером, и вот они  взяли  да  и  затеяли
драку посреди дороги, и Чаудер прокусил ему  большой  палец,  а  Джон  Томас
побожился, что он его пристукнет, а потом надерзил хозяйке, и  тогда  сквайр
разгневался да и прогнал его. Но, по милости божьей,  мы  подобрали  другого
лакея, зовут его Хамфри Клинкер, и такого добряка я в жизнь свою не  видела.
А это значит, что и ошпаренный кот может быть хорошим мышеловом и  голозадый
пес - верной скотиной, а хворь  и  невзгоды  могут  сбить  спесь  с  первого
гордеца.
     Ох, Молли, что мне порассказать о Лондоне? Сколько я городов  на  своем
веку видела, а все они, если поставить их рядом с этим чудным  городом,  все
равно что валлийские холмы да пригорки. Даже сам Бат  никудышный,  а  здесь,
господи помилуй, улицам конца-краю нет, разве что на конце  земли.  А  народ
так и валит, спешит, суетится. А грохот какой от карет! Шум  несусветный!  И
чего только  тут  не  увидишь!  О  господи!  Моя  бедная  валлийская  голова
кружится, как волчок, как я сюда приехала. И я уже  видела  парк,  и  дворец
Сент-Джемс, и шествие короля с королевой, и  миленьких  молодых  принцев,  и
слонов, и полосатого осла, и всю остальную королевскую фамилию.
     На прошлой неделе пошла я с хозяйкой в Тауэр посмотреть короны и  диких
зверей. И был там страшенный леф с предлинными зубами, а какой-то джентльмен
сказал мне, чтобы я к нему не подходила, если я не  девица,  потому  как  он
начнет и рвать и метать и наделает всяких бед. У меня-то и в мыслях не  было
подходить, потому как я  не  люблю  таких  опасных  зверей,  а  вот  хозяйка
захотела  подойтить.  Тут  зверь  как  зарычит  да  как  запрыгает,  что   я
перепугалась, как бы он не сломал клетку и не сожрал нас всех, а  джентльмен
начал смеяться; но я голову отдам на усечение, что  моя  леди  невинна,  как
нерожденный младенец. Значит, или джентльмен солгал, или  этого  льва  нужно
посадить в колодки, потому как он лживый свидетель против  своего  ближнего,
ведь в заповеди сказано: "Не произноси  ложного  свидетельства  на  ближнего
твоего".
     Была я еще на  представлении  в  "Сэдлерс  Уэльс"  и  видала,  как  там
кувыркались и плясали на  веревках  и  проволках,  да  так  плясали,  что  я
перетрусила, и чуть было не приключился со мной припадок. Я-то  думала,  что
все это нечистая сила и что меня тоже закулдовали, и принялась я плакать. Вы
ведь знаете, как в Уэльсе ведьмы летают на помеле, ну, а  здесь  летают  без
помела и даже вовсе без ничего, и стреляют в воздух из пистолетов, и  трубят
в трубы, и качаются, и катят тачку по проволке, а проволка, помилуй нас бог,
не толще самой простой нитки. Что и говорить, дело у них  не  обходится  без
нечистой силы. Красивый джентльмен с косичкой и с  золотой  шпагой  на  боку
пришел утешать меня и хотел угостить вином, но я не пожелала остаться, а как
проходили мы темным проходом, тут он и начал грубиянствовать.  Со  мной  был
наш слуга, Хамфри Клинкер, и он попросил его быть покуратней, а тот  залепил
ему плюху, но,  что  и  говорить,  мистер  Клинкер  не  остался  в  долгу  и
здоровенной дубинкой выколотил ему пыль  из  кафтана,  не  поглядев  на  его
золотую шпагу, а потом схватил меня под мышку и притащил домой, я уж и  сама
не знаю как, в  таких  я  была  трехволненьях.  Ho,  слава  богу,  теперь  я
излечилась от всякой суеты сует. Что значат всякие диковины,  коли  сравнить
их с блаженством, которое придет потом? Ох, Молли,  смотрите,  как  бы  ваше
бедное сердце не распухло от суетливых мыслей!
     Чуть было не позабыла написать, что волосы мне подстриг присыпал, валик
под них подложил и сделал пукли по самой  что  ни  на  есть  последней  моде
француз-перукмахер.  Парле  воу  Франсе?  Вуй,  мадманзель.  Теперь  я  могу
задирать нос повыше любой леди  в  Уэльсе.  Вчера  вечером  ворочалась  я  с
собрания домой, и меня при свете фонаря приняли за первую  красавицу,  дочку
знаменитого торговца домашней птицей. Но, как я уже сказала, все это  суетня
и волнение духа. Лондонские забавы не лучше  прокисшего  молока  и  затхлого
сидра, коли сравнить их с радостями Нового Иерусалима.
     Милая Мэри Джонс! А когда я с  божьей  помощью  вернусь  домой,  я  вам
привезу новый чепчик с черепашьим гребнем  и  проповедь,  которую  читали  в
молитвенном доме. И прошу я вас, пишите поскладней да поразборчивей,  потому
как я, не серчайте, Молли, даже взопрела,  когда  разбирала  ваше  последнее
намараканное письмо, а привез мне его в Бат работник. О,  женщина,  женщина!
Ежели бы хоть чуточку могла ты понять, как мы, служанки, рады,  когда  сразу
одолеем что ни на есть путаную книгу или напишем  самое  трудное  слово,  не
заглянув в букварь!
     А что до мистера Клинкера, то ему самое место быть приходским  клерком.
Но больше я ничего не скажу.
     Кланяйтесь от меня Сауле. Бедняжка! Горько мне на  душе,  как  подумаю,
что она и букв еще не знает. Но с божьей помощью все  в  свое  время.  Я  ей
привезу буквы из пряника, тогда ученье придется ей по вкусу.
     Хозяйка говорит, мы едем в далекое путишествие на север, но куда  б  мы
там ни поехали, я всегда останусь, дорогая Мэри  Джонс,  с  истовой  любовью
вашей
                                                              Уин Дженкинс.
                                                              Лондон, 3 июня


          Сэру Уоткину Филипсу, баронету, Оксфорд, колледж Иисуса

     Дорогой Уот!

     В последнем письме я упоминал о желании дядюшки отправиться на утренний
прием к герцогу Н., что и было им исполнено. За  длительный  период  времени
его светлость весьма привык к этим знакам уважения, и хотя занимаемый импост
в десять раз менее важен, чем прежний, но он дает понять своим друзьям,  что
они больше всего его обяжут, если будут признавать за ним ту власть, которой
на самом деле уже нет; поэтому у него еще  не  отменены  дни  приема,  когда
друзья посещают его.
     Дядюшка и я пришли  с  мистером  Бартоном,  который,  будучи  одним  из
приверженцев герцога, пожелал нас представить. В зале  было  много  людей  в
самых разнообразных костюмах, но среди них была только одна сутана, хотя мне
и говорили, что почти все епископы, восседающие  теперь  на  скамьях  палаты
лордов, обязаны своим саном герцогу в бытность его министром;
     впрочем,  должно  быть,  благодарность  церковнослужителей  подобна  их
благотворительности, которая избегает света.
     К  мистеру  Бартону  немедленно  подошел  пожилой  человек,  высокий  и
сухопарый, с крючковатым носом; смотрел он  искоса,  и  взгляд  у  него  был
проницательный и вместе с тем хитрый. Наш спутник поздоровался с ним, назвав
капитаном С.,  а  потом  сообщил