е кажется,  позвать  на  помощь,
ибо состояние женщины могло  вызвать  нежелательные  подозрения,  забегал  в
панике по комнате,  делая  ужасающие  гримасы,  пока  наконец  не  догадался
брызнуть водой ей в лицо, после чего она пришла в себя, но тут она дала волю
своим чувствам. Она разразилась потоком слез и закричала во весь голос:
     - Я не знаю, кто вы... Но  поистине...  достойный  сэр...  великодушный
сэр!.. Мое горе и страдания моего бедного,  умирающего  ребенка...  О!  Если
молитвы вдовы, если слезы благодарности сиротки могут  снискать  для  вас...
Милосердное провидение! Да снизойдет навеки его благословение на вас! Да...
     Тут дядюшка прервал ее, все более смущаясь:
     - Успокойтесь, сударыня, ради бога  успокойтесь!  Подумайте...  В  доме
есть люди... Вот черт... Неужто вы не можете...
     Она пыталась броситься перед ним на колени, а он хватая ее за  руки  и,
стараясь усадить на диван, продолжал:
     - Прошу  вас...  Успокойтесь...  Помолчите...  В  этот  миг  в  комнату
ворвалась... Кто бы вы думали? Наша тетушка Табби!  Дьявольски  своенравная,
смешная старая дева! Она всегда норовит вмешиваться в чужие дела,  и,  когда
увидела, что эта женщина вошла в дом, она последовала за ней до двери, где и
осталась подслушивать, но ничего не разобрала, кроме последнего  восклицания
дядюшки, и ворвалась в гостиную в страшном бешенстве, от которого кончик  ее
носа окрасился в пурпурный цвет.
     - Тьфу, Матт! - вскричала она. - Что здесь происходит? Вы позорите себя
и наносите бесчестье вашему семейству!
     Она выхватила из рук незнакомки банковый билет и продолжала:
     - Как? Двадцать фунтов! Соблазняете при свидетелях... А вы, моя  милая,
убирайтесь  восвояси...  Братец,  братец,  право,  не  знаю,   чему   больше
удивляться - вашей похотливости или расточительности!
     -  Боже  ты  мой!  -  воскликнула  бедная  женщина.  -  Неужели  добрый
джентльмен  может  пострадать  за  поступок,  который  делает   честь   роду
человеческому!
     Негодование дядюшки тут прорвалось. Он побледнел, заскрежетал зубами, -
глаза его засверкали.
     - Сестра! - заорал он громовым голосом. - Ваша дерзость превосходит все
границы!
     С этими словами он схватил ее за руку  и,  открыв  дверь,  вытолкнул  в
комнату, где я стоял, растроганный до слез этой сценой. А тетушка, узрев эти
знаки моего волнения, сказала:
     - Меня не удивляет, что вы огорчены гнусными уловками  своего  близкого
родственника... В его летах да с  его  хворостями...  Ну  и  дела  творятся!
Нечего сказать, хороший пример подает  опекун  на  благо  своим  питомцам...
Какое неприличие! Какой ужас! Какой разврат!
     Мне казалось, что во имя справедливости  нужно  было  направить  ее  на
верный путь, и посему я объяснил ей загадочную сцену, но это нисколько ее не
образумило.
     - Как! - воскликнула она. - Вы  хотите  меня  убедить,  чтобы  я  своим
глазам не верила! Разве я не слышала, как он шептал ей, чтобы  она  молчала!
Разве я не видела, как она  плачет!  Разве  я  не  видела,  как  он  пытался
повалить ее на диван!
     О, какой разврат! Какой ужас! Какая гнусность! Не  говорите  мне,  дитя
мое, о милосердии! Разве кто-нибудь отдаст двадцать фунтов из милосердия? Вы
еще юноша и ровно ничего не знаете о жизни. Да к тому же своя рубашка  ближе
к телу. За двадцать фунтов я могла бы купить себе парчовое платье, отделку и
мало ли еще что!
     Короче говоря, я покинул комнату, почувствовав презрение к тетке, а мое
уважение к ее брату возросло соответственно. Потом  я  узнал,  что  женщина,
которой мой дядюшка столь великодушно помог, - вдова прапорщика и ничего  не
имеет, кроме пятнадцати фунтов пенсии в год. В галерее минеральных вод о ней
идет хорошая молва. Проживает она где-то на чердаке и день и ночь  сидит  за
шитьем, чтобы прокормить свою дочку, которая умирает  от  чахотки.  К  стыду
моему, должен сознаться, что  я  почувствовал  сильное  желание  последовать
примеру моего дяди и облегчить участь этой бедной вдовы; но я - говорю  нам,
как другу, - боюсь, что  меня  уличат  в  слабости,  которая  может  навлечь
насмешки общества на вашего, дорогой Филипс,
                                                     Дж. Мелфорда.
                                                     Горячие Воды, 20 апреля

     Пишите мне прямо в Бат и напомните обо  мне  всем  нашим  товарищам  по
колледжу Иисуса.


                               Доктору Льюису

     Я понимаю ваш намек. В медицине, так же  как  в  религии,  есть  тайны,
которые мы, нечестивцы, не имеем права исследовать. Человеку непозволительно
дерзать и пускаться в рассуждения, если только он не изучил категории  и  не
умеет спорить по законам логики. (Говорю вам, как другу.)  Пусть  это  будет
между нами, но, по  моему  мнению,  каждый  человек,  обладающий  некоторыми
способностями, должен в моем возрасте быть лекарем и  законником,  поскольку
это касается его здоровья и имущества. Что до меня, то в  течение  последних
четырнадцати лет во мне заключена целая больница, и я исследую свою хворь  с
самым пристальным вниманием и, стало быть, надо полагать, знаю кое-что, хотя
и не изучал исправно физиологии  и  пр.  Короче  говоря,  я  пришел  к  тому
убеждению (не сочтите, доктор, за обиду), что все ваши сведения  в  медицине
приводят лишь к одному: чем больше вы изучаете, тем меньше знаете.
     Я прочел все, что написано о Горячих Водах, и извлек из всего лишь  то,
что вода содержит только немного соли и  известковой  земли,  примешанных  в
такой незначительной пропорции, что они  не  могут  оказать  почти  никакого
влияния на животный организм. При таком положении мне кажется,  что  человек
заслуживает украшения в виде колпака  с  бубенчиками,  если  ради  ничтожной
пользы, каковую приносят эти воды, теряет драгоценное время, которое мог  бы
употребить на лечение куда-более верными лекарствами,  и  обрекает  себя  на
жизнь в грязи и вони, подвергаясь  холодным  ветрам  и  непрерывным  дождям,
вследствие чего сей город поистине невыносим для меня. Если  даже  эти  воды
благодаря слабой  вязкости  могут  принести  хоть  какую-нибудь  пользу  при
сахарной болезни, поносе,  ночной  испарине,  когда  выделения  усиливаются,
могут ли они в тех же дозах не повредить, когда мы имеем  дело  с  задержкой
выделений при астме, цинге, подагре и водянке?
     Мы  коснулись  водянки;  здесь  есть  нелепый  чудак,  один  из   ваших
собратьев, который разглагольствует в галерее так, точно его  наняли  читать
лекции по любому вопросу. Я не могу его раскусить: то  он  делает  замечания
проницательные, то болтает, как последний дурак. Прочитал он  уйму,  но  без
всякой системы и без разбора, и ничего не переварил.  Он  верит  всему,  что
прочел, особенно всему чудесному, и его болтовня есть удивительное  рагу  из
учености и нелепостей. На днях он мне сказал весьма самоуверенно, что у меня
водянка;  по  его  словам,  у  меня  подкожная   водянка,   а   это   лучшее
доказательство того, что отсутствие у него опыта равно его  самонадеянности,
ибо, как вы знаете, моя болезнь не имеет ничего общего с водянкой.  Было  бы
неплохо, если бы эти наглые, но слабоумные люди приберегли свои  советы  для
тех, кто к ним обращается! Вот еще, водянка! Как будто мне не пятьдесят пять
лет и я ничего не ведаю о своей хворости и не лечился так  долго  у  вас,  а
также у других известных врачей, чтобы меня вразумлял  такой,  с  позволения
сказать... Без сомнения, этот человек спятил с ума, и все, что  он  говорит,
не имеет никакого значения.
     Вчера меня посетил Хиггинс; он прибыл сюда напуганный вашими угрозами и
преподнес мне пару зайцев, которых, как  он  сознался,  подстрелил  на  моих
полях, и я не мог сказать парню, что  он  поступил  дурно  и  что  я  вправе
привлечь его к суду за охоту на чужой земле. Прошу вас, проберите хорошенько
этого  негодяя,  а  то  он  будет  досаждать  своими  подношениями,  которые
обходятся мне слишком  дорого.  Если  бы  я  еще  мог  удивляться  поступкам
Фицовена, меня изумила бы  его  дерзкая  просьба,  чтобы  вы  склонили  меня
голосовать за него на ближайших выборах в графстве.  За  него,  который  так
гнусно соперничал со мной на прошлых выборах!  Учтиво  скажите  ему,  что  я
прошу меня извинить.
     Пишите мне в Бат, куда я переезжаю завтра не столько ради себя, сколько
ради моей племянницы Лидди, к которой по-видимому, вернулась ее хворь. Вчера
у  бедняжки  был  припадок,  когда  я  торговался   из-за   пары   очков   с
евреем-разносчиком. Боюсь, что у бедняжки в сердечке что-то  еще  гнездится;
перемена места ей поможет. Напишите, что вы думаете  о  нелепом  и  дурацком
суждении этого полоумного доктора касательно моей болезни. Вот еще, водянка!
Да у меня живот подтянут, как у борзой, к тому же, когда я измеряю  бечевкой
лодыжку, видно, что опухоль опадает  с  каждым  днем.  Упаси  бог  от  таких
докторов!
     В Бате я еще не снял помещения, потому что  там  мы  сможем  устроиться
тотчас по приезде, и я сам выберу квартиру. Нет  нужды  говорить,  что  ваши
указания касательно пользования  водами  и  купанья  будут  приятны  вашему,
дорогой Льюис,
                                                                 М. Брамблу.

     Р. S. Забыл вам сказать, что на моей правой лодыжке вмятина, а это, как
я понимаю, указывает на подагру, а не на подкожную водянку.

                                                     Горячие Воды, 20 апреля


     Мисс Летиции Уиллис, в Глостер

     Моя дорогая Летти!

     Я не имела намерения снова докучать вам, покуда мы не поселимся в Бате,
но, когда представился  случаи  послать  письмо  с  Джарвисом,  я  не  могла
упустить его, так как должна сообщить вам нечто из  ряда  вон  выходящее.  О
любезная  моя  приятельница!  Что  сказать  мне  вам?  В  течение  последних
нескольких дней у источников появлялся похожий на еврея  торговец  с  ящиком
очков, и он все время так внимательно смотрел на меня, что  я  почувствовала
сильное смущение. Наконец он пришел к нашему дому в Клифтоне и замешкался  у
двери, точно хотел с кем-нибудь поговорить. Меня охватил  какой-то  странный
трепет, и я попросила Уин выйти к нему, но у бедной деиушки слабые нервы,  и
она побоялась его бороды. Мой дядюшка, нуждаясь в новых  очках,  позвал  его
наверх и начал примерять очки, как вдруг этот человек, приблизившись ко мне,
промолвил шепотом... О небо! Как думаете вы, что он сказал?.. "Я -  Уилсон!"
В то же мгновение я узнала черты его лица; да,  это  был  Уилсон,  но  столь
изменивший свое лицо, что невозможно было бы признать его,  если  бы  сердце
мое не споспешествовало этому открытию.
     Столь велико было мое изумление и испуг, что я  потеряла  сознание,  но
вскоре опамятовалась и почувствовала, что он поддерживает меня на стуле, а в
это время дядюшка с очками на носу метался по комнате, призывая  на  помощь.
Не  было  никакой  возможности  заговорить  с  ним,  но  взгляды  наши  были
достаточно красноречивы.
     Ему заплатили за очки, и он ушел. Тогда я сказала Уин, кто он такой,  и
послала ее вслед за ним к павильону минеральных вод, где  она  заговорила  с
ним, и умоляла от моего имени удалиться из  этих  мест,  дабы  не  пробудить
подозрений дядюшки и брата, если не хочет он увидеть меня умирающей от ужаса
и огорчения. Бедный юноша заявил со слезами на глазах,  что  имеет  сообщить
нечто из ряда вон выходящее, и спросил, не согласится ли  она  передать  мне
письмо, но на это она, по моему приказанию,  ответила  решительным  отказом.
Убедившись в ее упорстве, он попросил ее передать мне, что отныне он уже  не
актер, но джентльмен, и как таковой очень скоро признается в своей страстной
любви ко мне, не страшась ни порицания, ни упреков...  Да,  он  Даже  открыл
свое имя и фамилию, однако, к великому моему горю, простодушная  девушка  их
позабыла в смятении, застигнутая в разговоре  с  ним  моим  братом,  который
остановил  ее  на  дороге  и  пожелал  узнать,  какие  у  нее  дела  с  этим
мошенником-евреем. Она отвечала,  будто  торговалась  с  ним,  желая  купить
крючок для корсета, но столь  затруднительно  было  ее  положение,  что  она
позабыла самую важную  часть  его  сообщения,  а  придя  домой,  разразилась
истерическим смехом. Происшествие  это  случилось  назад  тому  три  дня,  в
течение коих он не появлялся, а потому я полагаю, что он уехал.
     Милая Летти! Вы видите, с каким удовольствием фортуна  преследует  вашу
бедную подругу. Если вы повстречаете его в Глостере или уже повстречались  с
ним и знаете настоящее его имя и фамилию,  прошу  вас,  не  оставляйте  меня
долее  в  неизвестности;  если  нет  у  него  теперь  никакой  необходимости
скрываться и если он питает ко мне истинную любовь, я  могла  бы  надеяться,
что в скором времени он представится моим родственникам. Право же, если  для
этого союза нет никаких препятствий,  они  не  будут  столь  жестоки,  чтобы
ставить препоны моим чувствам. О, какое счастье выпало бы тогда мне на долю!
Я не могу не услаждать себя такими мыслями и тешить свое  воображение  столь
приятными мечтаниями,  которые  в  конце  концов,  может  быть,  никогда  не
сбудутся. Но зачем мне отчаиваться? Кто знает, что случится?
     Завтра мы уезжаем в Бат, и я почти сожалею об  этом,  так  как  начинаю
любить уединение, а место это прелестно и располагает  к  мечтаниям.  Воздух
такой чистый, поросшая вереском долина так красива,  дрок  в  полном  цвету,
поля  усеяны  маргаритками,  примулами  и  белой   буквицей,   на   деревьях
распускаются почки, а живые изгороди уже надели свой  зеленый  убор;  склоны
гор покрыты стадами овец, и шаловливые ягнята тихо блеют, играют, резвятся и
перебегают с места на место; в рощах звенит пенье дроздов  и  коноплянок,  и
всю ночь напролет нежный соловей заливается  своею  прелестной  песней.  Для
развлечения мы спускаемся вниз, к "нимфе Бристольских Вод", где перед обедом
собирается компания, такая милая, добродушная, непринужденная,  и  здесь  мы
пьем  воду,  такую  прозрачную,  такую  чистую,  с  таким  приятным   слабым
привкусом; солнце здесь такое живительное, погода так хороша,  прогулка  так
приятна, виды столь разнообразны, а корабли и лодки, плывущие вверх  и  вниз
по течению реки близ самых окон, являют столь чарующую смену картин, что для
их описания требуется перо гораздо более искусное, чем мое. Чтобы место  это
стало истинным раем для меня, мне не хватает только любезной приятельницы  и
верной подруги, такой, какою была  и,  надеюсь,  остается  мисс  Уиллис  для
навеки ей преданной
                                                     Лидии Мелфорд.
                                                     Горячие Воды, 21 апреля

     Направляйте  мне  по-прежнему  ваши  письма  на  имя  Уин,  а   Джарвис
позаботится о том, чтобы благополучно их доставить. Прощайте.


               Сэру Уоткину Филипсу, Оксфорд, колледж Иисуса

     Дорогой Филипс!

     В самом деле, у вас есть основания удивляться, будто свою связь с  мисс
Блекерби я утаил от вас, от  которого  никогда  не  скрывал  подобного  рода
отношений. Но, уверяю вас, я никогда  не  помышлял  о  таких  отношениях,  а
теперь в последнем письме вы сообщаете мне,  что  они  якобы  зашли  слишком
далеко и скрывать их долее невозможно.
     К счастью, однако, ее доброе  имя  не  пострадает,  но  ей  даже  будет
выгодно разоблачение, которое покажет, по крайней мере. что  она  отнюдь  не
так  испорчена,  как  воображают  многие.  Что  до  меня,  то  заявляю   вам
откровенно, по-дружески, что у меня не только не было  с  упомянутой  особой
любовной связи, но я даже в глаза ее не видел;  и  если  она  в  самом  деле
находится в положении, какое вы описали, то, подозреваю, виновником является
Мансел! Его посещения сего храма не  были  тайной,  и  это  пристрастие,  да
вдобавок и некоторые услуги, которые, как вам известно, он мне оказал  после
моего ухода из alma mater {Старинное студенческое  название  университета  -
"мать-кормилица" (лат.).}, дают мне основание думать, что он за моей  спиной
возложил на меня ответственность за этот скандал.
     Тем не менее, если мое имя пригодится ему, он может им  располагать,  и
если женщина брошена и находится в таком положении, что может приписать  мне
его ребенка, прошу вас уладьте дело  с  церковным  приходом;  мне  не  жалко
уплатить денежную пеню, возьмите  только  на  себя  труд  сообщить  мне,  не
откладывая, какова требуемая сумма.
     Поступаю я так по  совету  дядюшки,  который  сказал,  что  мне  весьма
повезет, если в дальнейшем мне удастся  избежать  подобных  передряг.  Вчера
вечером старый джентльмен сказал мне очень добродушно,  что  в  возрасте  от
двадцати до сорока лет он принужден был содержать девять незаконнорожденных,
отцом коих признали его под присягой женщины, которых он и в глаза не видел,
     Натура мистера Брамбла, который столь интересует вас, с каждым днем все
больше раскрывается передо мной и оказывает на  меня  благотворное  влияние.
Странности его для меня неиссякаемый источник развлечений; насколько я  могу
судить, он отличается тонким умом; его наблюдения не только верны, но дельны
и необычны.  Он  притворяется  мизантропом,  чтобы  скрыть  чувствительность
сердца, и мягкосердечие его граничит даже со слабостью.  Из-за  деликатности
чувств или из-за душевной мягкости он робок и боязлив,  а  больше  всего  он
боится  бесчестья,  и  хотя  всегда  избегает  кого-нибудь   оскорбить,   но
взрывается при малейшем намеке на обиду или  неучтивость.  Хотя  он  человек
очень  почтенный,  но  я  не  могу  иногда  не  забавляться  его  пустячными
огорчениями, которые служат для него предлогом метать стрелы  сатиры,  столь
же меткие и острые, как стрелы троянцев. Наша  тетка  Табита  для  него  все
равно что точильный камень, она во всех отношениях полная  противоположность
своему брату; но ее портрет я нарисую в другой раз.
     Три дня назад мы приехали сюда с Горячих Вод и  заняли  второй  этаж  в
доме на Южной  Променаде;  квартиру  эту  дядюшка  выбрал  потому,  что  она
расположена неподалеку от источника и сюда не доносится стук карет.
     Только-только он вошел в квартиру, как потребовал ночной колпак,  белье
из фланели, объявив, что у него приступ подагры в  правой  ноге,  хотя,  мне
кажется, это было его воображение, Вскоре он пожалел о своей преждевременной
жалобе, ибо тетушка Табита, пока доставали из сундука белье,  подняла  такой
шум и переполох, что казалось, будто дом загорелся.
     Дядюшка все это  время  сидел  и  бесился  от  нетерпения  грыз  ногти,
возводил  к  небесам  глаза  и  испускал  какие-то  восклицания;  потом   он
разразился судорожным смехом, после чего стал напевать какую-то  песенку,  а
когда ураган пронесся, он воскликнула "Возблагодарим господа за все!"
     Но это было только начало его невзгод.
     Чаудер, любимый пес мисс Табиты, ухаживая в кухне  за  особой  женского
пола той же породы, подрался с пятью соперниками, которые напали на него все
сразу и с  отчаянным  лаем  погнали  вверх  по  лестнице  вплоть  до  дверей
столовой; здесь на его защиту выступила тетушка со своей  служанкой,  и  обе
они приняли участие в концерте, который поистине стал дьявольским.
     Когда эта битва благодаря вмешательству нашего лакея и здешней стряпухи
была не без труда прекращена и сквайр уже раскрыл рот, чтобы попенять Табби,
внизу в коридоре вдруг раздался такой грохот  бродячего  оркестра,  что  эта
музыка (если только можно назвать это  музыкой)  заставила  его  вскочить  и
вытаращить в  негодовании  глаза.  Впрочем,  у  него  хватило  самообладания
послать слугу с несколькими монетами, чтобы таким путем заставить непрошеных
шумных гостей замолчать, хотя Табита и протестовала, настаивая на  том,  что
за свои деньги он  должен  получить  музыку  сполна.  Только-только  дядюшка
уладил сей трудный вопрос, как прямо  над  головой  его,  в  третьем  эта