лся  другим  своим  боком,  толпа тоже
съехала за корму и, покрытая черно-серым, с  бурым подвздохом облаком  дыма,
сильно  поредела.  Потом  порывом свежего, уже морского  ветра дым забросило
вниз,  на  корму, и  остро  запахло гарью, сырым  паром  и  пришлось  крепко
зажмурить  глаза от летящей колючей  сажи.  Страх, что их в последнюю минуту
ссадят  с  парохода,  отчего  Мария  строжайше  запретила  сыновьям  шалить,
толкаться  и  драться,  чтобы ругучий боцман  или  толстый серый жандарм  не
обратил на  них внимания,  проходил, но уступал место страху новому  - перед
бурным  морем,  дальней  дорогой  и предстоящим обоснованием на новом месте.
Назад дороги уже не было - ни земли, ни хаты, а впереди тоже ничего пока нет
- одни надежды... Но вот остался  позади и каменный мол и белый маяк и белый
город  Одесса.  И пришла  ночь с зыбким  сном в тесном  кубрике, заполненном
громким храпом и вздохами и  всхлипами и  запахом прелых портянок  и смазных
сапогов и чеснока вареных колбас из домашних  еще припасов и сена и навоза с
палубы, где в  клетках везли  кур и свиней и  овец и  двух быков для питания
экипажа и пассажиров.
     Проснувшийся  рано от звуков шлепания босых ног по деревянной  палубе и
шипения воды, Степан тут-же разбудил сыновей, и Мария проснулась,  привыкшая
подниматься  рано, засветло, чтобы задать корм  домашней  живности,  выгнать
корову за ворота и приняться готовить завтрак своим мужикам. Но наводивший с
матросами на  палубе порядок боцман  твердо  велел им поспать еще с часок, и
Степан с  Марией  виновато  вернулись в кубрик,  а  мальчишки,  хоронясь  от
взгляда свирепого  дядьки, умчались вперед,  на нос  корабля,  где на крышке
первого  трюма  они  еще  вчера заприметили  походные кухни,  сопровождавшие
солдат. Солдаты, молодые парни, еще спали. Но зато, принявшись  основательно
знакомиться с пароходом, мальчишки от матросов узнали, что толстые канаты от
указывающего путь кораблю острого бугшприта поддерживают первую, фок, мачту.
Перед  фок-мачтой расположился  могучий  брашпиль  и  это  он  вчера,  пыхтя
струйками пара и постукивая звеньями  цепи,  вытягивал из морской пучины два
облепленных  тиной  разлапистых толстых  якоря. На  месте ли  они?  И свесив
головы сперва  с одного борта, а затем с другого, они убедились,  что да, на
месте,  вон  висят, но уже  чистые, тускло мерцая  лишь  сырыми, окрашенными
черной  краской  гранями.  И  заодно  они до  кружения  голов нагляделись на
стремительно бегущую под нос парохода зеленую бутылочную воду. Больше всего,
конечно,  их притягивали зеркально блестящие стекла капитанского мостика, за
которыми стоял морской офицер  в  белом кителе и с большим, длинным биноклем
на груди, не чета невзрачным маленьким биноклюшкам армейских офицеров, и два
матроса  перебирали спицы,  крутили высокое  рулевое  колесо, но туда даже и
голову просунуть нечего было думать - командир заругает и  батька выдерет. А
вот  заглянуть через  открытые  световые  люки в  пахнущее нефтяным  маслом,
ухающее и шипящее, дышащее теплом помещение судовой машины было можно, и они
вдоволь  нагляделись,  особенно  поражаясь  тому,  как чумазый смазчик ловко
подливает синей струйкой масло из большой с длинным носом  жестяной масленки
в  мелькающие  локти  паровой  машины.  Смазчик  почувствовал,  что  за  ним
наблюдают  сверху,  и приветливо  махнул  им  рукой. Потом  они  попытались,
взявшись  за  руки  втроем, обнять  сперва одну,  а потом и  вторую, желтые,
только что  помытые трубы,  из  которых  едва ли  не до горизонта вытянулись
серые дымные хвосты,  пушистые, как  у их тоже оставленной дома кошки Мурки,
но  не получилось,  кого-то четвертого не  хватало. Затем  наступила очередь
осмотра второй, грот, мачты.  Она была такая  же высокая, как и  первая,  из
толстого  твердого, покрытого лаком дерева,  поддерживаемого множеством туго
натянутых колючих  витых канатов, но без  трех поперечных  перекладин, как у
фок-мачты, под которыми были увязаны белые полотнища парусины. - Если машина
сломается,  -  догадались,  посовещавшись,  они.  И  отправились осматривать
третью, бизань, как узнали, мачту, но попались в руки матери, а та, легонько
шлепнув каждого, велела умываться и завтракать.
     Кубрик уже подмели и проветрили и  все его население сидело, кто вокруг
длинного  стола,  а  кто на нижних  кроватях,  и  завтракало. А потом ребята
углубили знакомство  с  немногими сверстниками, пустившимися с  родителями в
новоселы  на  Дальний  Восток.  И  Степан с Марией  знакомились с  такими же
переселенцами,   обменивались   надеждами  на   новую   жизнь   и  причинами
переселения.  Что-то  их ждет? Этот вопрос звучал постоянно и люди в беседах
друг с другом пытались  утвердиться в правоте своего решения на переселение,
заглядывали друг другу  в  глаза -  не  смеются ли  над ними,  не считают ли
дураками. Ох, не легкое это дело  - бросить родную  деревню и увлечь семью в
черте куда.
     Еще  через  сутки,  заполненные бестолковой суетой,  когда  привычные к
работе руки не знали за  что и взяться и вновь и вновь перебирали нехитрый и
невеликий  скарб,   ведь   на   переполненном   людьми   пароходе  особо  не
разгуляешься, тем более, что их и в передвижении  ограничили, всюду  нельзя,
пароход поутру зашел в Босфоров пролив. Землю видеть было радостно, хоть она
и турецкая, со старинными каменными высокими  крепостями на обеих берегах, а
далее  нарядными  домиками  в  белой  кипени  цветущих садов и прямо у моря,
кажется - рукой подать, и  на  склонах невысоких  горушек. Под вечер  справа
проплыла и столица турец­кая - Стамбул - Константинополь с золотыми куполами
православных церквей и стрельчатыми мусульманскими минаретами.
     И  еще день  прошел  в  бестолковой  суете и  беганье с борта на  борт:
пароход шел Мраморным морем и Дарданелловым проливом, и  все было интересно,
и все  кричали  -  а  вон, а вон,  - и  тыкали  пальцем.  Но  уже приустали,
любованье  чужими   красотами   изрядно  надоело.  А  более  всего  изнуряла
ограниченность  пространства.  Уже и  ссоры начались,  ворчанье  и  взаимное
недовольство.
     Кроме четырех десятков пассажиров-переселенцев пароход вез  в трюмах на
Дальний  Восток  целую тысячу солдат, парней  молодых, любо­пытных. Впрочем,
всем было интересно побольше узнать  о  Дальнем Востоке, где  придется жить,
служить, кому и  недолго,  а  кому  и  вечно.  Хорошо, что среди  пассажиров
первого  класса  ехал владивостокский городской  голова господин  Маковский,
человек  веселый, словоохотливый,  большой  патриот  своего  края и  города,
заинтересованный привить интерес  людям новым  к дальней российской окраине.
Почти  ежевечерне,  когда  немного  спадала  дневная  жара,  он,  окруженный
любопытствующими, начинал рассказ.  Видимо, он был неплохой психолог, потому
как  запри­метил,   что   там,  где  кучка,   еще   люди   приткнутся,   еще
любопытствующих добавится, потому  и пошел к переселенцам; с кем,  как  не с
ними об истории  освоения края гутарить,  о житье-бытье на  новом месте лясы
точить, уж у  них-то к этим делам особый  интерес, ушки  на макушке, слушать
станут  рты  пораскрывши  и  уж  сюда-то,  едва ли не  мигом, все  население
парохода перекочует.
     - Манят человека неизведанные дали. А если к любопытству -  что там, за
горизонтом - добавляются еще и существенные интересы, нет, о наживе ли речь,
коли,  пускаясь  в   неизведанное,  можно  и  голову  потерять,  а  интересы
практического  свойства:  что за земли там  лежат, плодородны ли,  богаты ли
леса зверем, реки- рыбой, много ли народу живет в тех местах,  таровато ли -
а и торговлюшку какую завести; впрочем, если народцу местного маловато, то и
самому не осесть ли на землях удобных,  в краях щедрых, среди людей  мирных,
не воинствен­ных? Отсюда и стремление русского человека в Сибирь бескрайнюю.
Отразив  татаро-монгольское   нашествие  и  окрепнув  государственно,  стала
Россия-матушка  посылать своих сынов на восток, прирастать Сибирью.  Славный
Ермак Тимофеевич,  основав  город на  реке Тоболе, положил  начало  широкому
проникновению в Сибирь, на  море Охотское, в Камчатку, Русскую Америку. И на
Амур,  на Дальний  Восток.  Тяжел  и долог был тот  путь,  многие  опасности
поджидали  сильных духом охотников за  неизведанным, не единожды приходилось
возвращаться им, исчерпав силы  и средства и  не  достигнув цели намеченной.
Но, отдохнув и  набравшись сил, снова  и снова пускались они в опасный путь,
снова  и  снова  принимались осваивать  земли  новые,  закладывать  остроги,
умножать могущество и расширять  землю Русскую. Атаман Поярков, отправившись
со своим отрядом в  1643 году  из Якутска  вверх  по  Алдан-реке и перевалив
Становой  хребет,  по Зее спустился на  Амур-батюшку и  на плотах скатился в
море Охотское. Он и был первым  русским человеком, прошедшим Амур от истоков
до устья и указавшим удобный водный путь  к Океану Великому. Семь лет спустя
Ерофей  Хабаров со  своей  дружиной  вольных охотников, ранее  прознавши  об
открытых  богатых  землях и получив дозволение воеводы Якутского, пустился в
опасный путь и основал на Амуре острог  Албазинский. С  тех пор  и  началось
широкое  освоение  Амура. Все  новые и  новые отряды казаков,  промышленники
пушнины и искатели золота, а иной раз и люди беглые через Якутск и  Становой
хребет, либо  через Забайкалье выходили  на бескрайние амурские  просторы  и
основывали  здесь  острожки, садились  на  землю  основательно,  распахивали
пашенку  и  огороды, крепкие дома строили, обзаводились  женами  -  русскими
редко, за неимением, а все более из местных красавиц, и радовались, глядя на
детишек. А уж коли домами и пашнями обзавелись, да те дома голосами детскими
заполнились,  значит прочно осели люди, без оглядки считают  освоенные земли
своими  и  своею  волей  не расстанутся с  ними никогда, разве  что  великим
принуждением...
     Молодые  хлопцы-солдаты  слушали  внимательно,  а  Степан с  Марьей при
последних словах переглянулись, погладили по вихрам сидевших рядом сыновей и
почувствовали  себя  более  уверенно.  Ведь  червь  сомне­ния  который  день
неотрывно  грыз  изнутри: а  не напрасно ли бросили место обжитое, дедово, и
сломя голову пустились в такую даль.
     Отдавая должное мужеству первых землепроходцев -  покорителей  Сибири и
Востока   Дальнего,  красноречивый   господин   Маковский,   вооду­шевленный
благородной  задачей  поднять  настроение   переселенцев  и  вселить  в  них
уверенность, не  то,  чтобы сознательно обманывал слушателей  благодарных, а
как бы  льстил  им,  поднимал душевно и  едва ли  не приравнивал  к  славным
предшественникам, утверждал в них сознание правоты дела задуманного. Ведь по
чьим следам  непосредственно идут переселенцы,  чью  славу наследуют? Людей,
можно  оказать,   великих,  твердых  духом  и   телом,  преумноживших  земли
Российские,  православные. Впрочем, могло быть  и  так, попросту  и не ведал
владивостокский  городской голова  о  том,  что далеко  не  горячая  надежда
отыскать землю обетованную "христолюбивыми"  атаманами Поярковым и Хабаровым
и  отважными  их  сподвижниками  двигали,  а  напротив,  жадность  зверская,
неудержимая  жажда  наживы,  наглая уверенность,  что  не  встретят  они  от
населения местного - лесных охотников и оленных людишек  отпора должного; не
о  коротком  и  легком пути  на  восток они  думали  и не о новых землях для
царства  Московского, а о том,  как бы безнаказанно поживиться чужим добром,
долгими годами и тяжким трудом нажитым, заставить  аборигенов платить ясак в
казну, да  и свои котомки  набить мягкой рухлядью, бабами их попользоваться,
покняжить  на новых землях. Ватажки-то собирались, главным  образом, из люда
беглого, тертого, звероватого, и в  начальники они себе выбирали самых лихих
злодеев отчаянных, ни в чем  не знавших удержу. Отсюда-то  и главная причина
неудач их в  освоении Амура-батюшки. Не  с добром и ласкою обратились они  к
населению  туземному,  а  как   убийцы  и  насильники,  отчего  и  встречали
вооруженный  отпор.  Казак  Юшка  Петров,  к   примеру,  атаманом  Поярковым
посланный  разведать  дорогу  от  Зеи  к  Селимдже  и   найдя   там  городок
Пельничегду, не добрым  словом отблагодарил князя местной за гостеприимство,
еду и приют, а устроил резню повальную, от чего сам же и пострадал - из семи
десятков казаков  к  Пояркову  вернулись  менее половины. И  атаман  Хабаров
воеводе  в Якутск докладывал, кичась  своею удалью  богатырскою, что, поймав
сестру князя местного  Лавкая, "Тое бабу расспрашивали и на пытке  пытали  и
огнем жгли".  А еще он отписал, что "Божьей милостью  и Государевым счастьем
тех Дауров в пень порубили всех с головы на голову"; "А  в тех улусах мнотих
людей побивали  и ясырь имали"; "И  мы  их в пень порубили, а жен их и детей
имали и скот".
     Господин  Маковский  продолжал  знакомить  людей  с  историей  освоения
Приамурья и востока Дальнего.
     - Прослышав о появлении в  тех местах  маньчжурских отрядов и  не желая
пограничных столкновений  с  Китаем,  царь  Алексей Михайлович в  1675  году
направил в Пекин посольство Николая Спафария - грека  на  русской службе. Но
соглашения о разделе земель  достичь тогда  не удалось. Московские же власти
придавали огромное значение  вновь  обретенным землям  и  для  укрепления на
Амуре  своих позиций объявили Албазин отдельным воеводством. А воеводою  там
был  посажен  Алексей  Толбузин,  воин  отважный  и  хозяин справный,  круто
взявшийся за устройство из острожка настоящей  крепости. Да не успел  он.  В
1685 году  пятнадцатитысячное  маньчжурское  войско с  громадной артиллерией
подступило к частоколу острожка и  вынудило  защитников Албазина,  которых и
было-то  всего  четыре с половиной  сотни  при  трех  пушченках,  отступить.
Довольные победой, маньчжурцы тот час сравняли острог с землей. А Толбузина,
едва он  прибыл со своим отрядом в  Нерчинск, завернули  и вместе с дружиной
сотника Бейтона в двести  казаков отправили возвращать острог. Стоял  август
месяц и они до зимы  успели  построить жилища и восстановить частокол, но  в
июле  следу­ющего  года  маньчжурское  воинство вернулось  и  вновь  осадило
острог. Целый год мужественно защищались казаки, но силы их быстро таяли под
огнем  неприятеля,  да  и цинга, начавшаяся  вследствии  прекращения подвоза
свежей пищи, забирала щедрую дань. Во время одной их вылазок  на  неприятеля
погиб  и сам воевода  Толбузин. А начавшиеся вскоре переговоры между русским
правительством и  китайским  импера­торским  двором  положили  конец  осаде.
Албазин  выстоял!  Переговоры проходили  в Нерчинске по инициативе  русского
правительства, желавшего соседствовать на востоке с  другом, но не с врагом.
И  пришлось поступиться  с таким  трудом обретеннными землями - по настоянию
китайского  императорского двора Амур перешел во  владение Китая,  а  России
отводились  земли  от  впадения в  Шилку  реки Горбицы  и  далее на  север к
Становому хребту.
     - Связь с русскими владениями на побережье Охотского моря, в Камчатке и
Русской  Америке  через  Якутию  была  очень  затруднительна  и  приходилось
постоянно обращать  взоры на Амур - великую  водную магистраль,  тем  более,
что, обладая  формальными  правами,  китайцы никак эти земли не  заселяли  и
хозяйственной  деятельности  здесь  не  вели.  Иркутский  генерал-губернатор
Мятлев в  1753 году,  озабоченный  доставкой  продовольствия и хозяйственных
припасов в Охотск и Камчатку, вновь предложил воспользоваться Амуром,  но на
сделанный русским правительством запрос китайский императорский двор ответил
отказом.
     Слушатели   явно   неодобрительно  отнеслись   к  действиям  китайского
императора. - Ишь, - мол, - как собака на сене...
     Господин Маковский с явным наслаждением воспринимал всеобщее внимание и
движением руки успокоил слушателей.
     - Хотя атаман Поярков  и  спустился  по Амуру  в  Охотское  море  и  на
построенных судах  достиг устья  реки Ульи,  где  уже  было зимовье  русских
землепроходцев, но все же бытовало мнение,  что  Амур теряется  в песках и в
нижнем  течении несудоходен. Экспедиция  Крузенштерна в  1804  году,  сделав
промеры в  Татарском проливе, что  между матери­ком и островом Сахалином и в
который впадает река Амур, определила глубину его  только в четыре сажени и,
не дойдя до устья  Амура, пришла к выводу, что Сахалин на севере соединяется
с материком, а  Амур несудоходен. Через сорок два  года штурман Гаврилов  на
бриге  "Константин" вошел в устье Амура  и поднялся  до  гиляцкой  деревушки
Чныррах, но  сомнений  в доступности  Амура  с  моря  не рассеял.  Не  желая
ссориться   с   Китаем,   русское  правительство  имело  и   веские   доводы
внутриполитического   характера   препятствовать   освоению   Амура.    Граф
Нессельроде,  канцлер  при  императоре Николае  I, говорил,  что  отдаленная
Сибирь  до сего времени  была  глубоким  мешком,  в который спускались  наши
грешки и  подонки в  виде ссыльных и  каторжных; с присоединением Амура  дно
этого  мешка оказажется  распоротым и ссыльным  и каторжникам  предоставится
путь для бегства по Амуру в Великий Океан и страны иноземные.
     -  Что  вскоре  и  сделал  Михаил  Бакунин,  -  хмыкнул  слушавший  эту
импровизированную лекцию молодой офицер-моряк.
     -    О,    этому   событию    предшествовала   самовольная   экспедиция
капитан-лейтенанта Геннадия  Ивановича  Невельского.  Отправленный  на бриге
"Байкал"  доставить  припасы  для Камчатки,  он  в мае сорок девя­того года,
зная, что ему придется  отвечать за  самовольное  предприя­тие,  пустился  к
Сахалину и,  огибая его  о севера, к устью Амура.  Пройдя Татарским проливом
между Сахалином и материком, он доказал,  что Сахалин остров,  а устье Амура
доступно для всех  судов.  Невельской по  требованию  графа Нессельроде  был
предан  суду Особого комитета  и разжалован  в  рядовые,  да благо  вмешался
генерал-губернатор Восточной Сибири Муравьев, сумевший  убедить императора в
необходимости  присо­единения Приамурского края в состав России. И  вовремя.
Уже   в  следу­ющем  году  в  тех  водах   появились   корабли   английского
адмиралтейства и американские китобои. Положение стало  острым  - иностранцы
вот-вот установят здесь фактории и объявят эти земли своими  владениями, что
они постоянно  и  делали едва  ли  не  по  всему свету. И  Невельской  вновь
решается на самовольный  поступок. Двенадцатого июня пятидеся­того  года  он
поднимается по Амуру до гиляцкого селения Тырь, высажи­вается там на берег и
объявляет  местным жителям, что отныне  они переходят под власть государства
Российского.  Спустя полтора  месяца Геннадий Иванович  поднимается  до мыса
Куегда,  где,  собрав  туземцев  дает  салют  из  фальконета  и шести ружей,
поднимает  русский флаг и  от  имени  императора заявляет, что  отныне устье
Амура,  Сахалин  и побережье Татарского пролива  являются владениями России.
Там,  у  мыса  Куегда,  он  основал город  Николаевск. Вот  отсюда-то  через
одиннадцать  лет и  бежал  Михаил  Александрович Бакунин, - последние  слова
господин Маковский адресовал персонально молодому офицеру.
     - Для китайцев  же, считавшихся владельцами всего бассейна  Амура, было
заготовлено    объяснение,    что   Николаевск-де   не   более   чем   лавка
Российско-Американской компании, так себе,  крохотная фактория, и не следует
опасаться там  наших территориальных  захватов.  Но  бук­вально  тут  же, не
прошло  и  двух  лет,  как русские  корабли  осмотрели  и нанесли  на  карты
многочисленные удобные  заливы и  гавани  к югу от устья Амура, а кое-где  и
установили  военные  посты.   В  пятьдесят  третьем  году  вышло  Высочайшее
повеление о  занятии острова Сахалина  и были  образованы поселения в заливе
Анива  и  устье  речки  Кусунай.  Осложнившаяся  международная   обстановка,
возможность  скорой войны  с  Англией  и Францией и незамедлительная в  этом
случае  блокада западных  наших портов с