ном смысле тыкала
их  носом в грязь. А  иногда  просто  стояла, расправив плечи,  торжествующе
скрестив на груди худые руки и наблюдая, как ошеломленные  жертвы  неверными
шагами  пятятся прочь. "В другой раз подбери кого-нибудь себе по  росту",  -
добавляла  Флори  к   рукоприкладству   словесное   оскорбление,  или:   "Мы
евреечки-малявочки, тронешь - обожжешься".  Да,  она всячески измывалась над
ними,  но даже подобные попытки увенчать  победу метафорой, представить себя
защитницей  маленьких,  меньшинства,  девочек  -  даже  они  не  сделали  ее
популярной. "Бешеная Флори", "Флори-горе" - вот и вся ее "репутация".
   Пришло  время, когда никто уже  не переступал пугающе-аккуратных линий,
которые  она продолжала проводить через ухабы  и пустоши своего детства. Она
стала  задумываться и  уходить  в  себя,  подолгу  сидела за проведенной  ею
пыльной  чертой,  как бы  затворившись  в  некоей воображаемой  крепости.  К
восемнадцати  годам  она  перестала  драться,  поняв  кое-что  о  выигранных
сражениях и проигранных войнах.
   А  веду  я к тому, что в представлении  Флори христиане  украли  у  нее
отнюдь  не только древние плантации пряностей.  То, чего они ее  лишили, уже
тогда было в дефиците, а "  для  девушки с "репутацией" - и подавно... Когда
ей исполнилось  двадцать четыре,  синагогальный  смотритель Соломон  Кастиль
переступил  проведенную мисс  Флори  черту,  чтобы  попросить  ее  руки.  По
всеобщему  мнению,  это  была  либо  величайшая   милость,  либо  величайшая
глупость,  либо и то и  другое вместе.  В  те  годы  численность общины  уже
уменьшалась. Еврейское  население  Маттанчери насчитывало всего, может быть,
четыре тысячи человек, а если исключить семейных, да маленьких, да стариков,
да больных,  да увечных,  то получается, что  молодежь брачного возраста  не
была  особенно  свободна  в  выборе  женихов   и  невест.  Старые  холостяки
обмахивались веерами  у башни с  часами  и гуляли  по набережной, держась за
руки; беззубые старые девы сидели на  скамеечках у  дверей и шили распашонки
для  неродившихся  младенцев.  Свадьба давала повод  скорей для  завистливых
толков, чем для веселья; брак Флори и смотрителя молва объяснила их обоюдным
уродством. "Как  смертный грех, - говорили острые языки.  - Детишек  будущих
жалко".
   (Ты  ей в отцы  годишься, кричала  Флори Аврааму;  но  Соломон Кастиль,
родившийся  в  год индийского  восстания,  был старше  ее  на  двадцать лет,
бедняга, должно быть, просто спешил жениться, пока он  еще  в  силе,  чесали
языками сплетники... И  еще по поводу их свадьбы. Она произошла в 1900 году,
в тот  же день, что  и гораздо  более заметное  событие; ни одна  газета  не
упомянула в колонке светской хроники  о бракосочетании Кастиля и Зогойби, но
все поместили  фотографии  господина  Франсишку да  Гамы  и его  улыбающейся
невесты из Мангалуру.)
   Мстительность одиночек была  в конце концов вознаграждена: спустя  семь
лет  и  семь  дней бурной семейной  жизни,  в  течение которых Флори  родила
единственного  ребенка, мальчика,  выросшего  вопреки всякой логике в самого
красивого  молодого  человека редеющей общины,  поздно вечером в день своего
пятидесятилетия смотритель Кастиль вышел на  пристань, прыгнул в шлюпку, где
сидело  с полдюжины пьяных  матросов-португальцев, и  отправился в плавание.
"Надо  было думать прежде,  чем брать  в  жены  Флори-горе,  -удовлетворенно
перешептывались старые  девы и холостяки, - но мудрое имя не означает, что у
тебя  обязательно  мудрые  мозги".  Этот  неудачный брак  стали  называть  в
Маттанчери "глупостью  Соломоновой"; но  Флори винила  христианских моряков,
всю эту купеческую армаду всесильного Запада, в том, что она сманила ее мужа
на  поиски земного рая. И в  возрасте семи лет ее сыну пришлось расстаться с
несчастливой фамилией отца и взять себе  столь же несчастливую материнскую -
Зогойби.
   После  исчезновения Соломона  Флори  сделалась  хранительницей  голубых
керамических  плиток  и  медных  табличек Иосифа  Раббана,  потребовав  себе
должность смотрительницы с такой пламенной яростью, что в ней потонул робкий
ропот несогласных. Хранительница, защитница; не  только  маленького Авраама,
но и пергаментного Ветхого Завета с истертыми  страницами, по которым бежали
строки еврейских букв, и полой золотой короны, дарованной общине в 1805 году
траванкурским махараджей. Она ввела новшества. Евреев, приходивших молиться,
она  заставляла снимать обувь.  Это явно мавританское правило вызвало  много
возражений; Флори отвечала на них горьким лающим смехом.
   - Где  почтение?  - вскидывалась она. -  Наняли меня беречь  добро, так
будьте бережней  сами.  Обувь долой!  Быстро!  Не  смейте пачкать  китайские
плитки.
   Нет  двух  одинаковых. Плитками  из  Кантона,  приблизительно 12 на  12
дюймов, приобретенными в 1100 году Эзекилем Раби, были облицованы пол, стены
и потолок маленькой синагоги.  Им приписывали магические свойства. Говорили,
что   если   достаточно  долго   их  рассматривать,  то  можно  найти  среди
бело-голубых  квадратов  историю  своей  жизни,  потому  что от поколения  к
поколению рисунки на плитках меняются, отображая события, происходящие среди
кочинских  евреев. Другие  уверяли, что эти  рисунки  - пророчества, ключ  к
пониманию которых был за прошедшие годы утрачен.
   Мальчиком Авраам  вдоволь наползался на четвереньках  по полу синагоги,
чуть не  тыкаясь  носом в  голубизну плиток из древнего Китая.  Он утаил  от
матери, что через год после бегства отец возник,  воплощенный в керамике, на
синагогальном полу в маленькой  голубой  шлюпке в компании голубокожих типов
заграничного  вида - они  держали  путь к столь же голубому горизонту. После
этого открытия  Авраам периодически  получал  от услужливо-изменчивых плиток
новости  о  судьбе  Соломона  Кастиля.  Б  другой  раз  он   увидел  отца  в
небесно-голубой  сцене  дионисийского веселья  под традиционной  ивой  среди
убитых драконов  и  огнедышащих вулканов. Соломон  танцевал в  шестиугольной
беседке  с   беззаботно-счастливым   выражением   на  керамическом   лице  -
выражением,  не имевшем ничего общего  со  скорбной  миной,  которую  Авраам
прекрасно помнил.  Если  отец счастлив, думал  мальчик,  то  хорошо,  что он
уехал. С раннего детства Авраам инстинктивно пестовал в себе представление о
главенстве  счастья, и этот-то  инстинкт повелел  потом взрослому  дежурному
управляющему   принять  любовный   дар,   предложенный   ему   краснеющей  и
иронизирующей Ауророй да Гамой в камере-обскуре эрнакуламского склада...
   По прошествии лет  Авраам  увидел  на  одной из  плиток  отца богатым и
толстым, сидящим на  подушках  в позе царственного  спокойствия в  окружении
подобострастных евнухов и  юных танцовщиц; но всего  через несколько месяцев
другой двенадцатидюймовый "кадр" запечатлел его  тощим  оборванцем. И Авраам
понял, что бывший синагогальный смотритель отринул все ограничения, развязал
все путы, добровольно  пустившись в плавание  по кидающим то вверх, то  вниз
бешеным валам жизни. Он стал Синдбадом, ищущим счастья  в коловращении земли
и воды.  Он стал  небесным  телом,  которое смогло усилием  собственной воли
сойти с предначертанной орбиты и унестись сквозь галактики, заранее принимая
все,  что  там   может  случиться.  Аврааму  казалось,  что  на  преодоление
гравитационных сил обыденности отец потратил весь свой запас волевой энергии
и  теперь,  после первого  и решительного преображения, он плывет без руля и
ветрил, повинуясь волнам и приливам.
   Когда Авраам Зогойби стал подростком, Соломон Кастиль начал  появляться
на полупорнографических изображениях, которые, заметь их кто-то еще, вряд ли
были бы сочтены уместными в доме молитвы. Эти  плитки обнаруживались в самых
темных и пыльных углах помещения, и Авраам оберегал  их от посторонних глаз,
позволяя плесени и паутине скапливаться на  них, покрывая самые непристойные
места,  где отец  совокуплялся с  немалым  числом личностей  обоего  пола  и
разнообразного  вида  в  такой  манере,  что любопытствующему  сыну картинки
представлялись не  чем иным, как учебным материалом.  Но даже в самый разгар
похабной  гимнастики стареющий  странник теперь  снова  был  мрачен,  как  в
прежние годы, так  что после всех скитаний его,  выходит, вынесло на  тот же
берег  тоски, откуда он пустился  в  путь. В день, когда у  Авраама  Зогойби
сломался голос,  у юноши вдруг возникло чувство, что отец  возвращается.  Он
побежал по улочкам еврейского квартала к  морскому берегу, где висели высоко
вздернутые  для просушки  сети рыбаков-китайцев; но рыба,  которую он  хотел
поймать, из воды не выпрыгнула. УНЫЛО приплетясь в  синагогу, он увидел, что
на всех  плитках, изображавших  отцовскую одиссею, теперь  другие картинки -
банальные и  анонимные. Придя в лихорадочную ярость, Авраам часами ползал по
полу, выискивая остатки чудес. Без толку: его непутевый отец вторично канул,
растворился без следа в плиточной голубизне.

x x x
   Не  помню, когда  я в первый  раз услышал семейную  историю, которой  я
обязан своим  прозвищем,  а моя мать -темой для  своих  знаменитых "мавров",
цикла  картин,  получившего   триумфальное  завершение  в   неоконченном   и
впоследствии  украденном шедевре "Прощальный  вздох мавра". Я словно знал ее
всю жизнь, эту пылко-мрачную  сагу,  которая, добавлю,  дала господину Васко
Миранде тему  для  одной  его  ранней  работы;  но,  несмотря на изначальное
знание, я серьезно сомневаюсь в буквальной достоверности истории: уж слишком
она прихотлива, уж слишком  отдает перченой  бомбейской  байкой, уж  слишком
отчаянно  озирается  вспять в поисках  опоры, подтверждения...  Я думаю  - и
другие  со мной соглашались, - что можно  дать  более  простые  объяснения и
сделке между Авраамом Зогойби  и его  матерью, и, в особенности, случившейся
якобы находке  в  старинном  ларце  под алтарем;  ниже я приведу одну  такую
альтернативную  версию.  Но  сейчас  я  излагаю одобренную  и  отшлифованную
семейную  легенду,  которая,  будучи весьма  важной частью созданного  моими
родителями  образа  самих  себя,  а  также  существенным  элементом  истории
современного индийского  искусства, хотя бы по  этим причинам  существенна и
весома, чего я не собираюсь оспаривать.
   Мы достигли ключевого момента нашей истории. Вернемся ненадолго к юному
Аврааму, стоящему  на четвереньках, судорожно осматривающему пол синагоги  в
поисках  отца, который  только что  бросил его  во  второй раз, зовущему его
надтреснутым  голосом,  то  соловьиным,  то  вороньим;  и, наконец,  нарушая
запрет,  он впервые  в жизни  осмелился приподнять  голубую ткань с  золотой
каймой, укрывающую  высокий алтарь...  Соломона Кастиля там  не было; вместо
него  фонарик подростка осветил  старый сундучок,  помеченный  буквой "З", с
дешевым  висячим замком,  который очень скоро был  открыт, - ведь  школьники
обладают многими талантами,  которые они во взрослой жизни утрачивают наряду
со всей вызубренной на уроках белибердой. Вот так, сокрушаясь  из-за беглого
отца, он неожиданно раскрыл секрет матери.
   Хотите знать,  что было в  сундучке? Единственное сокровище,  достойное
этого имени: прошлое плюс будущее. Еще, впрочем, изумруды.

x x x
   И вот настал решительный миг, когда взрослый Авраам Зогойби  с криком Я
ей покажу "Фитц"! ворвался в  синагогу  и вытащил ларец из  потайного места.
Мать, ковылявшая вслед, поняла, что тайное становится явным, и почувствовала
слабость в ногах. С  глухим стуком она осела на голубые плитки, а Авраам тем
временем откинул крышку  и извлек серебряный кинжал,  который тут же засунул
за пояс;  потом, часто и судорожно  дыша, Флори увидела,  как он  достает  и
возлагает себе на голову ветхую старинную корону.
   Нет,  не золотой венец  девятнадцатого  века, дарованный  траванкурским
махараджей,  а  нечто  гораздо более древнее -  так,  во всяком случае,  мне
рассказывали.  Темно-зеленый тюрбан из  ткани,  ставшей  от  возраста  почти
иллюзорной,  - столь непрочной,  что  казалось, будто проникающий в синагогу
оранжевый  свет заката для нее слишком груб,  будто  она вот-вот истлеет под
огненным взором Флори Зогойби...
   И  с этого невообразимого  тюрбана, гласила  семейная легенда,  свисали
потемневшие от времени цепи из чистого  золота, а на цепях красовались такие
крупные  и такие  зеленые  изумруды,  что они  казались  искусственными. Эта
корона  четыре  с  половиной  столетия  назад  упала  с  головы   последнего
властителя  аль-Андалуса; она - не  что иное, как  корона  Гранады,  которую
носил Абу Абдалла, последний из Насридов, известный под именем Боабдил.
   - Но  как она туда попала? - спрашивал я отца. Действительно, как? Этот
бесценный головной убор мавританских монархов - как  он оказался в сундуке у
беззубой  старухи, чтобы потом  увенчать  голову  Авраама, еврея-отступника,
моего будущего отца?
   - Это, - отвечал отец, - было сокровище срамоты.
   Не буду  пока  что  оспаривать  его версию событий. Итак, когда  Авраам
Зогойби подростком в  первый раз обнаружил  спрятанную  корону и  кинжал, он
положил драгоценные вещи обратно в тайник, тщательно запер замок и всю ночь,
весь следующий  день трясся  от страха перед материнским  гневом.  Но  когда
стало  ясно, что его проступок не возымел последствий,  в нем опять взыграло
любопытство, и он снова выдвинул сундучок и отпер замок. На этот раз рядом с
тюрбаном  он нашел завернутую  в  мешковину  маленькую  рукописную книжицу в
кожаном  переплете  с  грубо  сшитыми  пергаментными страницами.  Испанского
языка, на котором она  была  написана, юный Авраам не знал, но он скопировал
оттуда несколько  имен и в течение последующих лет понял их смысл -  главным
образом благодаря  тому, что  задавал  якобы  невинные вопросы брюзгливому и
нелюдимому старому свечному фабриканту Моше Когену, который в  то  время был
признанным  главой  общины  и  хранителем  ее  преданий.  Старый  Коген  был
настолько  потрясен тем, что  молодой человек проявляет интерес к.  старине,
что у него развязался язык и он пустился в рассказы о былом;  сидевший у его
ног красивый юноша жадно ловил каждое слово.
   Так Авраам узнал, что в январе 1492 года под удивленным и презрительным
взором  Христофора  Колумба  гранадский   султан  Боабдил  отдал   ключи  от
крепости-дворца  Альгамбры,  последнего  и   величайшего   из   мавританских
укреплений, всепобеждающим  католическим  монархам  Фердинанду  и  Изабелле,
отказавшись от власти без боя. Он отправился в изгнание с матерью и слугами,
подведя  черту   под  столетиями  существования   мавританской  Испании;  и,
придержав  коня  на  Слезном холме, он  оглянулся, чтобы  бросить  последний
взгляд   на  утраченное,  на  дворец  и  плодородные  долины,  на  угасающее
великолепие  аль-Андалуса... взлянув  на все это, султан  вздохнул и  горько
заплакал,  но  Айша Добродетельная,  его неукротимая мать,  жестоко высмеяла
сына.  Вынужденный  ранее  преклонить  колени  перед  всевластной  королевой
Изабеллой, Боабдил теперь  был унижен  безвластной,  но  по-прежнему грозной
вдовой.  Плачь  же, как женщина,  над  тем,  чего  ты не  умел защитить, как
мужчина,  - презрительно сказала она, имея в виду, конечно,  другое.  Что  в
отличие  от  этого хнычущего мужчины она,  женщина, будь у нее  возможность,
встала бы  за  свое достояние насмерть. Она  была  бы достойной  противницей
королевы Изабеллы,  которой повезло, что  пришлось  иметь  дело с несчастным
плаксой Боабдилом...
   Слушая  свечного фабриканта,  Авраам, примостившийся на  бухте  каната,
вдруг   почувствовал  горе  низложенного  Боабдила,  почувствовал  как  свое
собственное. Воздух вылетел из его  груди с  присвистом,  а последующий вдох
был  судорожным. Предвестник  астмы (опять астма! Удивительно,  что я вообще
способен  дышать!) стал символом, знаком связи  между людьми  через пропасть
веков - так, во всяком случае, думал взрослеющий Авраам, ощущая, как болезнь
в нем  набирает силу. Эти свистящие вздохи не только мои, но  и  его тоже. В
моих глазах вскипает его древнее горе. Боабдил, я тоже сын твоей матери.
   Действительно  ли плач - такая уж слабость? Действительно ли оборона до
последнего - такая уж доблесть?
   Отдав ключи  от Альгамбры, Боабдил укрылся на юге. Католические монархи
предоставили ему  поместье,  но  даже оно  было  продано  у  него за  спиной
приближенному, которому он доверял как себе.  Властелин  превратился в шута.
Он кончил жизнь в бою, сражаясь под флагом какого-то мелкого правителя.
   Евреи  тоже в  1492  году  двинулись на  юг. Корабли,  увозящие гонимых
евреев,  запрудили  Кадисскую   гавань,  вынудив   другого  путешественника,
Колумба, отплыть из Палоса. Евреи перестали ковать толедскую сталь;  Кастили
отправились  в  Индию.  Но не  все  евреи  уехали  в  одно  время.  Зогойби,
припомним, отстали  от Кастилей на двадцать два года. Что произошло? Где они
прятались?
   - Не торопись, сынок; всему свое время.
   Молодой  Авраам   научился  скрытности   от  матери   и   к   изрядному
неудовольствию  маленькой  группы потенциальных  невест  жил  сам  по  себе,
проводил  время главным  образом в  деловой  части  города,  а  в  еврейском
квартале, и особенно  в синагоге, старался бывать как можно реже. Он работал
сначала у  Моше Когена, затем поступил к да  Гамам помощником клерка, и хотя
он был  исполнительным  работником и быстро  начал  продвигаться  по службе,
что-то  в  его  облике  говорило  об  иных  возможностях,  и  благодаря  его
отрешенной  красоте ему нередко прочили  будущность  гения,  возможно - того
самого  великого  поэта, о котором  кочинское  еврейство  всегда  мечтало  и
которого никак не  могло  произвести  на свет.  Источником  большинства этих
умозрительных предвосхищений была Сара,  крупная телом и довольно  волосатая
племянница Моше Когена, ожидавшая, подобно неоткрытому  субконтиненту, когда
же, наконец,  Авраамово судно войдет  в  ее тихую  гавань.  Но,  сказать  по
правде,  Авраам  был  лишен  каких  бы  то ни было артистических  дарований.
Намного родственней ему был мир чисел, особенно чисел работающих: литературу
ему заменял  балансовый отчет,  музыку  - хрупкая  гармония  производства  и
объема  продаж,  а  пахучий склад был  его  храмом.  О  короне  и  кинжале в
деревянном сундучке он никому не обмолвился даже словом, и поэтому  никто не
понимал, откуда у него этот облик изгнанного монарха, а между тем с течением
лет он  скрытно проник в тайны своей родословной, выучив по книгам испанский
и  разобравшись в письменах  на прошитых  бечевкой страницах старой записной
книжки;  и вот  наконец, освещаемый вечерним оранжевым  солнцем, он водрузил
корону себе на голову и предстал перед матерью во всей родовой срамоте.

x x x
   Снаружи в  толпе,  собравшейся на  еврейской улочке, разрастался ропот.
Моше  Коген,  как  глава общины, наконец решился войти  в  синагогу и  стать
посредником между враждующими матерью и сыном,  ибо тут  место молитвы, а не
ссор; его племянница Сара следовала за  ним, и сердце ее медленно трескалось
под  грузом знания  о том, что  обширное  поле ее  любви  навсегда останется
пустошью, что предательское увлечение  Авраама иноверкой Ауророй обрекает ее
на  вечный ад девичества,  на шитье  ненужных ползунков  и юбочек, голубых и
розовых, для младенцев, которые никогда не отяжелят ее утробу.
   -  Наш  Ави собрался сбежать с христианской девчонкой,  -сказала она, и
голос  ее  прозвучал  среди  голубых плиток  громко и резко.  - Глядите, уже
вырядился, как рождественская елка.
   Но Авраам ее не слыхал - он тряс перед носом матери кипой ветхих бумаг,
прошитых бечевкой и переплетенных в кожу.
   - Кто  это  написал? - вопрошал  он, и, поскольку  она безмолвствовала,
отвечал сам: -  Женщина. - И, продолжая в  духе катехизиса:  - Как ее звали?
Неизвестно. Кто она была?  Еврейка;  укрылась в  доме  низложенного султана;
сначала  в доме,  а там и  в  постели.  Произош