критики (к  примеру, от  меня) по
поводу их отношения к родительским обязанностям.
   (Однако сокровенную свою суть она хранила от них  в тайне. Прятала ее в
своей груди, покуда она не  вырвалась на  волю, как  оно  всегда и бывает, -
потому что иначе не может быть.)

x x x
   Эпифании,когда  сыновей  посадили, было  сорок восемь,  а  когда спустя
девять  лет выпустили - пятьдесят семь, годы проплывают мимо, как отвязанные
лодки, Господи, словно мы так богаты временем, охватывал своего рода экстаз,
апокалиптическое  безумие,  в котором  смешивалось все:  и  вина,  и  Бог, и
уязвленная  гордость, и  конец света, и  разрушение  старых форм наступающим
ненавистным  новым, так не  годится, Господи, не годится, чтобы меня  в моем
собственном доме  держали за  грудой  мешков,  чтобы я не могла  из-за  этой
полоумной  переступить  белую  черту,  расчесывала  она  укусы  прошлого   и
настоящего, мои собственные слуги, Господи, не дают мне шагу ступите, потому
что  я тоже в тюрьме,  а они - мои тюремщики, я не могу  их прогнать, потому
что не я  им плачу, все она, она, она, - везде и всюду она, но я могу ждать,
ничего, потерпим, придет мое времечко,  и она призывала все мыслимые беды на
головы  Лобу, доколе вы меня будете мучите, пресветлый Иисус, пресвятая дева
Мария,  доколе  мне  жить  с  дочерью этой  проклятой  семьи,  с  бесплодной
смоковницей, которую я по доброте пожалела,  вот как  она мне отплатила, всю
типографскую  свору сюда позвала  и разбила  мне жизнь,  но  порой  мертвецы
вставали во  весь рост и указывали на нее, Господи, я великая грешница, меня
надо  кинуть  в  жгучие  льды, в кипящее масло,  смилуйся надо  мной, матерь
Божья, над малейшей из малых, вызволи меня, если  будет на то Твоя воля,  из
бездны Преисподней, ибо  именем моим  и  делами  моими великое, смертное зло
пришло в  мир, и она назначала себе  кары, Сегодня, Господи, я решила  спать
без  москитной сетки,  я готова, Господи, к  жалящему  Твоему  гневу,  пусть
исколют меня в  ночи, пусть кровь мою высосут, пусть  вольют в меня,  матерь
Божья,   горький  яд  Твоего  воздаяния,  и  эта  епитимья  продолжалась  до
освобождения  ее  сыновей, когда  она отпустила себе свои  грехи и вновь  по
ночам  стала  окутываться  облаком   защитного  тумана,   слепо  отказываясь
замечать, что за годы неупотребления в и так  уже  дырявых  москитных сетках
моль проела  немало новых прорех, Господи,  у меня  выпадают  волосы,  жизнь
разбита, Господи, и я уже старая.

x x x
   А Кармен  в  своей одинокой постели  ласкала себя пальцами  ниже пояса,
оплетала себя, пила свою собственную  горечь и звала ее сладостью, шла своей
собственной пустыней и звала ее зеленым садом,  возбуждала себя фантазиями о
темнокожем  матросе,  раскрывающем ей объятия на  заднем  сиденье  черной  с
золотом,  обшитой изнутри  деревянными панелями  семейной  "лагонды",  или о
совращении  кого-нибудь из любовников Айриша в  семейной  "испано-сюизе",  о
Господи, сколько же новых мужчину него будет, есть, было в тюрьме, и ночь за
ночью,  лежа без сна, она  гладила свое костлявое тело, а молодость меж  тем
уходила, двадцать  один,  когда Айриша посадили, тридцать, когда он вышел, и
все  еще нетронутая, непочатая,  и  не суждено  никогда  никому,  кроме этих
пальцев,  они-то знают,  о, знают, о, о... в скользком мыле  ванны, в жарком
поту базара она находила свою долю радости,  не так все замышлялось, муженек
Айриш,  свекровушка Эпифания, замышлялось красиво; и  красота меня окружает,
бесконечная  красота Беллы, своеволие  и власть  ее красоты.  Но  я,  я, я -
некрасота.  В этом доме, под  пятой у красоты, я была  - да, господа, была и
есть -  мерзкая  тварь,  охо-хо, миледи и милорды, истинно  так, и, закрывая
несчастные свои глаза, выгибая спину, она отдавалась похоти омерзения, сдери
с меня сдери с меня  шкуру оставь голое мясо разреши начать сызнова без расы
без имени без пола о пусть орехи  сгниют в скорлупах о пусть пряности увянут
на солнце о гори все о гори  все гори, охх, и потом,  рыдая, съеживалась под
одеялом, а  объятые  пламенем мертвецы обступали  ее, подходили  все ближе и
выли: отмщение!

x x x
   В  день,  когда  Ауроре  да  Гаме исполнилось  десять  лет,  человек  с
аккордеоном, чарак-чу,  северным выговором и  магическим даром  спросил  ее:
"Ну,  а чего ты хочешь  больше всего на свете?"  - и не успела она ответить,
как  желание было исполнено.  В гавани прогудел  сиреной  моторный  катер, и
когда  он приблизился к пристани на острове Кабрал,  она увидела  на  палубе
Айриша  и  Камоинша,  освобожденных  на  шесть  лет раньше срока,  кожица да
косточки, крикнула  их  осчастливленная мать. Стоят бок  о бок,  вяло  машут
встречающим  и  улыбаются  одинаковой  улыбкой  -неуверенной и  одновременно
жадной улыбкой отпущенных арестантов.
   Дедушка Камоинш и бабушка Белла обнялись на пристани.
   -  Я  распорядилась  выгладить   и  приготовить  самую   твою  страшную
долгополую  рубашку, - сказала она. - Поди прими подарочный вид и преподнеси
себя  этой имениннице  -вон стоит, улыбается  во  весь рот.  Гляди, уже, как
деревце, вымахала и пытается узнать своего папу.
   Я  ощущаю их взаимную  любовь, плывущую ко  мне сквозь годы; как сильна
она  была,  как  мало  им  было  отпущено времени!  (Да, несмотря на все  ее
блядство, я настаиваю: то, что было у Беллы с Камоиншем, - это высший класс,
без обмана.) Я  слышу,  как она кашляет, не  в силах сдержаться даже подводя
мужа к дочери, и этот глубокий надсадный кашель  рвет мои легкие, словно мой
собственный.
   - Слишком много курю,  - прохрипела она. - Дурная привычка.  - И, чтобы
не слишком омрачать встречу, солгала: - Я брошу.
   Она выполнила мягкую просьбу Камоинша - "Семья пережила слишком многое,
пора выздоравливать", - и  баррикады из мешков,  отделявшие ее от Эпифании и
Кармен, были разобраны. Ради Камоинша она раз и навсегда отказалась от своей
рассеянной и развратной жизни. По просьбе мужа она предоставила Айришу место
в  совете  директоров  компании,  хотя  ввиду  его   плачевного  финансового
положения вопрос о  выкупе им своей доли не поднимался. Я думаю, я  надеюсь,
что они  -  Белла  и Камоинш  - были  замечательными  любовниками,  что  его
застенчивая  нежность  и  ее  телесная жадность  великолепно  дополняли друг
друга; что в неимоверно краткие три года  после  освобождения Камоинша у них
было вдоволь счастливых объятий.
   Но все эти  три года она  кашляла, и хотя  после  случившегося во вновь
объединенном доме люди старались соблюдать осторожность, ее взрослеющая дочь
отнюдь  не обманывалась.  "Еще  до того, как  я  услышала  в ее  груди голос
смерти, они, эти ведьмы, все знали, - говорила мне мать. - Я поняла, что две
стервы  просто ждут своего часа. Разделились однажды - разделились навсегда;
в том доме не как-нибудь, а насмерть воевали".
   Когда  в  один из  вечеров вскоре  после  возвращения братьев семья  по
предложению Камоинша собралась в давно не использовавшемся большом зале, под
портретами предков,  на общий ужин в знак  примирения,  все испортила именно
больная  грудь  Беллы;  увидев,  как  невестка  отхаркивает в  металлическую
плевательницу кровавую мокроту, Эпифания, председательствовавшая за столом в
черной кружевной мантилье, не удержалась: "Кто деньги хапнул, тому, знать, и
манеры  уже ни к чему", - и разразилась буря взаимных обвинений, сменившаяся
хрупким перемирием, но уже без совместных трапез.
   Она просыпалась с кашлем и яростно, пугающе откашливалась перед отходом
ко  сну.  Приступы  кашля будили  ее среди ночи, она  принималась бродить по
старому  дому  и распахивать  окна... через  два  месяца  после  возвращения
Камоинш,  проснувшись ночью, обнаружил, что  она  кашляет в горячечном сне и
изо рта у нее  сочится кровь. Диагностировали  туберкулез обоих легких,  его
тогда  умели лечить  гораздо  хуже,  чем  сейчас,  и врачи  сказали  ей, что
предстоит тяжкая битва за выздоровление и ей следует  резко ограничить  себя
по части работы. "Ну и гадство же, - прохрипела она. - Сделала я тебе раз из
дерьма  конфетку,  смотри не  испогань все опять - исправлять будет некому".
Услышав эти слова, мой добрейший дедушка,  чье сердце разрывалось от любви и
тревоги, зарыдал горючими слезами.
   Айриш, вернувшись, тоже обнаружил в жене перемену. В первый вечер после
его освобождения она явилась к нему в спальню и сказала:
   - Если  ты опять за старое, за срамные  свои дела, я убью тебя  во сне,
Айриш.
   В ответ  он  отвесил  ей  низкий поклон, поклон светского  льва  времен
Реставрации:  протянутая правая рука выписывает в воздухе сложные завитушки,
правая нога  выставлена вперед  и в сторону, ее носок  щегольски  поднят - и
Кармен ушла. Он  не отказался  от своих похождений, но стал  осмотрительней;
для  послеполуденных  радостей он снял квартиру  в Эрнакуламе с неторопливым
вентилятором под  потолком, отстающими  от стен скучными голубовато-зелеными
обоями, душем, работающим от ручного насоса, уборной без стульчака и большой
приземистой кроватью -  деревянная  рама и ремни, которые  он ради гигиены и
прочности распорядился заменить  новыми.  Дневной свет,  проникавший  сквозь
бамбуковые жалюзи, покрывал тонкими полосками его тело  и тело того, кто был
с ним, и гомон базара сливался со стонами сладострастия.
   По вечерам  он играл в  бридж в Малабар-клубе, что  мог подтвердить там
кто угодно, или, как образцовый семьянин, сидел дома. Он стал запирать дверь
своей спальни на висячий замок  и приобрел  английского бульдога,  которому,
чтобы подразнить Камоинша, дал кличку Джавахарлал. Он остался таким же,  как
до тюрьмы, противником Конгресса с его  требованиями  независимости и теперь
пристрастился к писанию  писем в редакции  газет,  чьи страницы он  наводнял
доводами  в поддержку так называемой либеральной альтернативы. "Предположим,
дурная политика изгнания наших правителей увенчалась успехом, - что тогда? -
вопрошал он. - Откуда в нынешней Индии возьмутся  демократические институты,
способные заменить Британскую Руку, которая,  как я могу засвидетельствовать
лично, милостива даже когда она наказывает нас  за наши детские безобразия?"
Когда либеральный редактор  газеты "Лидер" мистер  Чинтамани выразил мнение,
что "Индия  должна  предпочесть  нынешнюю незаконную  власть  реакционной  и
ничуть  не  более  законной  власти,  которая  грозит  ей  в  будущем";  мой
двоюродный  дедушка отправил  ему  послание,  гласившее: "Браво!";  а  когда
другой либерал, сэр П. С. Шивасвами Айер, написал, что, "выступая  за  созыв
конституционной ассамблеи, Конгресс проявляет ни на чем не основанную веру в
мудрость  толпы  и  несправедливо принижает  талант  и  благородство  людей,
участвовавших  в  различных  конференциях  за  круглым  столом.   Я   сильно
сомневаюсь в том, что конституционная ассамблея сможет добиться большего", -
Айриш да  Гама выступил  в  его  поддержку: "Я  всей душой  с Вами!  Простой
человек в Индии всегда с уважением  прислушивался к  советам лучших  людей -
людей образованных и воспитанных!"
   На следующее утро Белла дала ему бой на пристани. Лицо ее  было бледно,
глаза - красны, она куталась в шаль, но непременно хотела проводить Камоинша
на работу. Когда братья шагнули на борт семейного катера, она помахала перед
лицом Айриша утренней газетой.
   -  В нашем  доме  и  образования, и воспитания  было  хоть  отбавляй, -
сказала Белла во весь голос, - а мы перегрызлись, как собаки.
   - Не мы, - возразил Айриш да Гама. -  Наши скотски невежественные нищие
родственники,  из-за которых,  черт побери,  я достаточно хлебнул  горя и за
которых я не  намерен отдуваться до конца своих дней. Да перестань ты лаять,
Джавахарлал, тихо, дружок, тихо.
   Камоинш  побагровел,  но  прикусил язык,  подумав  о Неру в  алипурской
тюрьме и о многих  других  самоотверженных мужчинах и женщинах  в дальних  и
ближних  застенках. Ночью  он  сидел у  постели кашляющей Беллы, обтирал  ей
глаза и губы, менял холодные компрессы у нее на лбу  и шептал  ей о том, что
грядет новая жизнь, Белла, у нас  будет свободная страна: превыше религий  -
ибо светская, превыше  классов  - ибо  социалистическая, превыше  каст - ибо
просвещенная,  превыше  ненависти  -  ибо  любящая,  превыше   мести  -  ибо
прощающая, превыше племени - ибо единая, превыше наречия - ибо многоязычная,
превыше  расы  -  ибо  многоцветная,  превыше  бедности  - ибо  способная ее
победить,  превыше  невежества  -  ибо  грамотная,  превыше  глупости -  ибо
талантливая, - свобода, Белла, мы к ней помчимся экспрессом, скоро, скоро мы
будем с тобой стоять на  перроне и радоваться подходящему поезду, и под этот
экстатический  шепот она  засыпала,  и  ее посещали видения разрухи и войны.
Когда она засыпала, он читал ее бесчувственной оболочке стихи:

   Не торопись принять блаженство смерти,
   Еще хоть через силу подыши,******

   и  он обращался не только к жене, но  и  к несчастным узникам, ко  всей
подневольной  стране;  охваченный  ужасом,  склонялся  над бренным,  сонным,
больным телом и пускал по ветру свою страдальческую любовь:

   Пусть ложе исполнит все свои труды -
   Умрет она, и правда воссияет,
   Хотя б никто не видел в ней нужды.*******

   Это был  не туберкулез  - точнее,  не только туберкулез. В 1937 году  у
Изабеллы  Химены да  Гамы, урожденной Соуза, которой было всего тридцать три
года, нашли рак легкого,  уже достигший последней,  смертельной стадии.  Она
отошла быстро,  испытывая  страшные  боли,  свирепо  негодуя на  врага  в ее
собственном  теле, яростно восставая  против подлой смерти, что  явилась так
рано и  ведет  себя  так  бесцеремонно.  Воскресным  утром,  когда  по  воде
доносился церковный звон,  а в воздухе  попахивало  древесным  дымком, когда
Аурора и Камоинш были у ее постели, она сказала, повернув лицо к струящемуся
свету:
   - Помните историю про испанского Сида Кампеадора********? Он тоже любил
женщину по имени Химена.
   - Да, мы помним.
   -  И  когда  он  получил  смертельную  рану, он велел ей привязать свое
мертвое тело к лошади  и пустить ее в гущу битвы, чтобы враги думали, что он
еще жив.
   - Да, мама, любовь моя, да.
   - Тогда  привяжите мое  тело к  рикше,  черт бы  ее  драл,  или к  чему
найдете, к верблюжьей  ослиной воловьей повозке,  к велосипеду, только, ради
Бога,  не к  слону поганому,  хорошо? Потому  что  враг  близко,  и  в  этой
печальной истории Химене приходится быть Сидом.
   - Я сделаю, мама.
   [Умирает.]

   *Лингам   -  скульптурное  изображение  мужского   детородного  органа,
связанное  с  культом  Шивы.  Распространен обряд, когда  лингам поливают из
кувшинчика водой или молоком.
   ** Эндрю Марвелл - английский поэт и сатирик (1621-1678) (прим. ред.).
   *** Мир по-британски (лат.).
   **** Слова англичанина в основном заимствованы  из рассказа Р. Киплинга
"В городской стене".
   ***** Свершившимся фактом (фр.).
   ****** Слегка измененная цитата из "Гамлета" (акт 5, сцена 2).
   ******* Цитата из стихотворения "Magna Est  Veritas" английского  поэта
Ковентри Патмора (1823-1896).
   ******** Родриго Диас де Бивар (Cid Campeador) (между 1026 и 1043-1099)
- прославившийся своими подвигами испанский рыцарь, воспетый в "Песне о моем
Сиде" (XII в.); герой трагедии П. Корнеля "Сид" (прим. ред.).


4
   Нам в нашей  семье всегда  было  трудно дышать воздухом  мира сего;  мы
рождались с надеждой на нечто лучшее.
   Говорить  за себя -  в этот  поздний час? Спасибо  за  совет,  как  раз
собираюсь с силами; ведь я  стал преждевременно  стар, стар, стар. Я,  можно
сказать,  слишком быстро жил,  и как марафонский  бегун,  который рухнул, не
дождавшись второго дыхания,  как астронавт, который  слишком весело танцевал
на Луне, я  использовал весь отпущенный мне воздух. О расточительный Мавр! К
тридцати  шести   годам  надышать  на  полные  семьдесят  два!  (Хотя  скажу
справедливости ради, что особого выбора у меня не было.)
   Итак:  трудность имеется, но  я с  ней справляюсь. По  ночам  раздаются
всякие звуки, вой и  рык фантастических  зверей, затаившихся в джунглях моих
легких.  Я просыпаюсь, полузадохшийся, и в  дремотном дурмане хватаю  воздух
горстями, тщетно пытаюсь затолкать  его себе  в рот. Все  же вдохнуть легче,
чем  выдохнуть.  Как  вообще  легче  поглощать,  что  предлагает жизнь,  чем
отдавать результаты этого поглощения.  Как легче принимать удары, чем бить в
ответ.  Так или  иначе, с хрипом и  присвистом  я в  конце  концов выдыхаю -
победа. Кроме шуток, тут есть чем гордиться; можно похлопать себя по ноющему
плечу.
   В такие  моменты я и мое дыхание  -  одно. Вся жизненная сила, какая  у
меня  еще есть, фокусируется на функциях  моих сдающих легких, на кашле,  на
отчаянных рыбьих зевках. Я  - существо,  которое дышит. Его путь, начавшийся
давным-давно  с  плача, с  выдоха, завершится,  когда  поднесенное  к  губам
зеркальце останется незамутненным. Не мышление, а воздух делает нас тем, что
мы  есть.  Suspiro ergo sum. Вдыхаю, следовательно,  существую. Латынь,  как
всегда, не врет: suspirare=sub (под) + spirare (дышать).
   Suspiro: под-дыхиваю. По-дыхаю.
   В начале,  в середине и в конце было и есть - Легкое: божественный дух,
младенческий  первый  крик,  возделанный  воздух речи,  порывистое  стаккато
смеха,  сверкающая  слитность песни, стон счастливой любви,  плач несчастной
любви,  скулеж  обиженного,  кряхтенье  старца,  смрадное  дыханье  болезни,
предсмертный  шепот;  и  превыше,  превыше  всего  -безмолвная,  бездыханная
пустота.
   Вздох - это  не просто вздох. Вдыхая  мир, мы выдыхаем смысл. Пока мы в
силах. Пока мы в силах.
   - Мы дышим  светом! -  поют деревья. В конце  пути  в этом  краю олив и
каменных гробниц листва вдруг  обрела  слова. Мы дышим светом! -  и  вправду
так; доходчиво, ничего  не скажешь. "Эль Греко",  -  вот как называется этот
речистый   сорт,   довольно-таки  удачно  -   в   честь  световдохновенного,
богоодержимого грека.
   Но  с этой минуты  я  больше не  слушаю лепечущую  зелень  со  всей  ее
древесной метафизикой и хлорофиллософией. Мое родословное древо говорит все,
что мне нужно.

x x x
   У  меня  было  диковинное  жилище  -  увенчанная  башней крепость Васко
Миранды в  городке  Бененхели, глядящая с  бурого  холма на сонную  равнину,
которой пригрезилось среди блистающих миражей, что она - средиземное море. И
я грезил вместе  с ней, и в высоком окне-бойнице мне мерещился не испанский,
а индийский юг; бросая вызов времени и пространству, я пытался  проникнуть в
темную эпоху между смертью Беллы  и появлением на  сцене моего отца.  Сквозь
эти узкие врата, сквозь трещину во времени я видел Эпифанию Менезиш да Гаму,
коленопреклоненную, молящуюся,  и  ее домашняя церковка  золотисто  сияла во
мраке просторного лестничного колодца. Но стоило  мне моргнуть, как являлась
Белла. Однажды вскоре после освобождения из тюрьмы Камоинш вышел к завтраку,
одетый в простонародный кхаддар*; Айриш, вновь сделавшийся денди,  прыснул в
свою тарелку с кеджери**. После завтрака Белла отвела Камоинша в сторонку.
   - Не паясничай, мой милый, - сказала она.  - Наш долг  перед страной  -
вести  свой бизнес  и смотреть за  рабочими,  а  не  рядиться  мальчиками на
посылках.
   Но на этот раз Камоинш был непоколебим. Как и она, он был за Неру, а не
за Ганди - то  есть за бизнес, технологию, прогресс, современность, за город
- в противовес всей сентиментальной демагогии о том, чтобы ткать собственное
полотно и  ездить  в  поездах  третьим классом.  Но ему  нравилось ходить  в
домотканой одежде. Хочешь сменить власть -смени сначала платье.
   - О'кей, Бапуджи***, -  дразнила она его. - Но я-то из брюк не  вылезу,
не надейся - разве что ради какого-нибудь сногсшибательного платья.
   Я смотрел на  молящуюся  Эпифанию и благодарил судьбу за великую удачу,
которая  казалась мне в свое  время чем-то совершенно обычным, - а именно за
то,  что мои  родители  были  напрочь изба