мой  престарелый родитель. -  Но его, черт
подери, перебили козырем.

x x x
   Кто бросит  камень во Флори Зогойби  за то, что, покинутая единственным
сыном,  она слегка помешалась? Кто поставит ей в вину  долгие часы,  которые
она  проводила,  сидя  в  соломенной  шляпке и облизывая  беззубые десны  на
скамейке  в  вестибюле  синагоги,  шлепая  пасьянсными  картами  или  щелкая
косточками  маджонга, безостановочно проклиная при этом "мавров", к  которым
мало-помалу  стала  причислять  едва ли  не всех  людей  на свете? И кто  не
простит ей  ложный  вывод о том,  что ей являются призраки, сделанный в один
прекрасный  день весной 1940 года, когда ее блудный сын Авраам, как ни в чем
не бывало, подошел к ней, сладко улыбаясь во  весь рот, словно он только что
выкопал сундук с золотом?
   - Ну что, Ави, - сказала она медленно, боясь взглянуть на него в упор и
обнаружить,  что  видит  сквозь  него, поскольку это  означало  бы, что  она
окончательно спятила. - Сыграем?
   Его  улыбка стала еще шире. Он был так красив,  что  она разозлилась. С
какой стати он является без предупреждения расточать тут свои улыбочки?
   - Мне ли  тебя не  знать, Ави, малыш, -  сказала она, по-прежнему  кося
глаза  на разложенные карты. -  Если ты так вот  улыбаешься,  значит,  в яме
сидишь, и чем улыбка шире,  тем яма глубже.  Сдается мне, ты  сам не знаешь,
как быть с тем, что тебе досталось, вот и прибежал к маме. В жизни не видела
у тебя такой широкой улыбки. Садись! Сыграем партию-другую.
   - Не надо никаких игр,  мама, - ответил Авраам, растягивая рот до мочек
ушей. - Войдем лучше внутри - ведь ты не хочешь, чтобы весь квартал знал про
наши с тобой дела?
   Наконец она взглянула ему в глаза.
   - Садись, - сказала она и, когда он сел, сдала карты для  игры "рамми".
- Думаешь взять надо мной верх? Ни в жизнь, сынок. И думать забудь.
   Пароход  затонул. Благосостояние  семьи  да Гама  вновь  оказалось  под
угрозой. Я рад сообщить, что это не привело к неприглядным ссорам на острове
Кабрал,  -  перемирие  между  старыми  и  новыми  членами клана  соблюдалось
неукоснительно. Но  угроза  была вполне  реальна;  после многих  уговоров  и
других, не столь  приличных для  упоминания, действий,  о которых  следовало
держать  рот  на  замке, второе, а  за  ним и третье  судно  были отправлены
кружным  путем  мимо  мыса  Доброй  Надежды во  избежание  североафриканских
опасностей.  Несмотря  на  эти  меры предосторожности  и усилия  британского
военного флота по охране жизненно важных морских путей - хотя нужно сказать,
и пандит Неру так и сказал, находясь в тюремной камере, что отношение Англии
к безопасности индийских торговых судов было, мягко говоря, наплевательским,
-  эти два парохода, как и первый, хорошо поперчили океанское дно; и империя
специй "К-50" (как, может быть, и вся Британская империя, лишенная перечного
взбадриванья)  ослабла и пошатнулась.  Жалованье служащим,  эксплуатационные
расходы, проценты  по кредитам...  Но я не  финансовый отчет  пишу, так  что
попросту  поверьте мне на слово: скверно, очень скверно обстояли дела, когда
лучезарно  улыбающийся  Авраам,  с   некоторых   пор  -   крупный  кочинский
коммерсант,   явился   в   еврейский  квартал.   "Ужель   погибло  все,  без
исключенья?.. И ни  один корабль не  спасся?"** - Ни один. Ясно? Тогда  идем
дальше. На очереди волшебная сказка.
   В  конечном  счете все,  что  остается  от  нас,  -  это легенды,  наше
посмертное  существование  сводится  к  нескольким полузабытым историям. И в
самых лучших из старых  сказок,  в тех, что мы готовы слушать вновь и вновь,
непременно  есть любящие, это верно, но лакомей всего для  нас те места, где
на  их  счастье  ложится  мрачная  тень. Отравленное  яблоко,  заколдованное
веретено, Черная  королева,  злая ведьма,  ворующие детей гоблины - вот оно,
самое-самое.  Ну  так слушайте:  жил-был  в некотором царстве,  в  некотором
государстве Авраам Зогойби, и поставил он все  на карту, и проиграл. Но ведь
он  поклялся: "Я буду о тебе  заботиться". И ни в чем не было ему удачи, и в
такое пришел он  великое отчаяние, что, улыбаясь во всю ширь лица, явился он
с просьбой к своей безумной матери. Вы спрашиваете, о чем была просьба? О ее
ларце с сокровищами - о чем же еще.

x x x
   Смирив  свою  гордость,  Авраам  пришел как проситель, и уже по  одному
этому Флори могла судить, сколь выигрышно ее положение. Он дал обещание и не
может его  исполнить  - не может превратить труху  в  золото, старая как мир
история;  и  слишком  горд,  чтобы признаться  в поражении  свойственникам и
сказать, что они должны продавать или закладывать  свои  роскошные владения.
"Ты  голову давал  на  отсечение,  Ави, и гляди, вот  она  на блюде".  Флори
заставила  его подождать,  недолго  совсем;  и  согласилась. Нужен  капитал?
Драгоценности из старого  ларца? Отчего же не дать,  можно дать. От всех его
изъявлений  благодарности,  от  всех разъяснений  о временных  трудностях  с
наличностью и рассуждений об особенно убеждающем действии драгоценностей  на
моряков,  которые,  выходя  в плавание, рискуют жизнью, от  всех предложений
доли в будущих доходах она разом отмахнулась.
   -  Драгоценности ты получишь, - сказала Флори Зогойби. - Но дашь мне за
них кое-что еще более драгоценное.
   Сын не понял смысла этих слов. Ну конечно, пообещал он, лучась, -  долг
будет  возмещен  ей сполна после того, как судно достигнет цели;  и если она
предпочитает получить свою долю изумрудами, он выберет для нее  великолепные
камни. Так он лепетал;  но,  сам того  не  зная, он погрузился уже  в темные
воды, за которыми  лежал дремучий лес, и  в этом лесу, на поляне,  маленький
гномик, приплясывая, пел: "А зовут меня Румпельштильцхен***..."
   - Это все пустяки, -  прервала его Флори. - О  возвращении долга  я  не
беспокоюсь.  Но  за  такое  рискованное   вложение   только   самая  большая
драгоценность  может быть мне наградой.  Ты отдашь  мне твоего сына,  твоего
первенца.
   (Были выдвинуты две версии происхождения Флориного ларца с изумрудами -
наследие предков и контрабанда. Если отбросить сантименты, то разум и логика
заставляют склониться ко второй из них; и если разум  и логика не лгут, если
Флори решила использовать в своих личных целях тайный  склад  гангстеров, то
она подвергла  свою  жизнь немалой опасности.  Становится  ли ее  требование
менее возмутительным  от того, что она рискнула собой ради  обладания другим
человеческим  существом?  Было  ли  это   требование  по  сути  своей  актом
героизма?)
   "Отдай мне твоего первенца..." Слова из легенды повисли между матерью и
сыном. Авраам, ужаснувшись, сказал, что  об этом речи быть не может, что это
немыслимо и низко.
   - Ну  что, Ави, убрала я с твоего  лица эту дурацкую  улыбку? -  мрачно
спросила Флори. - И не надейся, что сможешь цапнуть ларчик и дать деру. Он в
другом тайнике.  Нужны мои  камешки?  Отдай старшенького, со всеми потрохами
отдай.
   Безумна ты, о мать, безумна ты. О бабушка, мне сердце гложет страх, что
ты, старая карга, совсем уже того.
   - Аурора еще не ждет ребенка, - промямлил Авраам.
   - Охо-хо, Ави, -  хихикнула Флори. - Думаешь, я, спятила, малыш? Я что,
по-твоему, его зарежу и  съем,  или кровь его  пить буду? Я не шибко богата,
дорогой мой, но не настолько  голодаю, чтобы жрать  собственное потомство. -
Ее тон стал серьезным. - Значит, так. Ты  сможешь с ним видеться, когда душе
твоей будет угодно. Даже твоя пусть приходит. Брать на прогулки, на выходные
- пожалуйста. Но жить будет у меня, и я, как могу, буду стараться сделать из
него то,  чем ты быть не захотел, - евреем города Кочина. Потеряла сына, так
хоть внука спасу.
   Она не сказала того, что было ее  тайной  молитвой: "И,  может статься,
спасая его, вновь обрету Бога, которого потеряла".
   Мир  вокруг  Авраама  вернулся  к  прежнему  состоянию,  он  облегченно
вздохнул и, чувствуя великую нужду  и  зная,  что Аурора  еще не  беременна,
согласился. Но неумолимая Флори требовала оформить все письменно. "Настоящим
обязуюсь передать моей матери Флори Зогойби своего  первенца мужского пола с
тем, чтобы  он  был воспитан  по  еврейскому закону".  Подписано,  скреплено
печатью, передано. Схватив бумагу, Флори помахала ею над головой, поддернула
юбку и прошлась в танце  перед дверью  синагоги. "Небу  дал я  клятву!..  за
вексель мой стою". И за эти обещанные фунты нерожденной плоти Авраам получил
драгоценности; пустив  их на  взятки и на  жалованье морякам,  он отправил в
путь корабль, который был его последней надеждой.
   Аурора о тайных этих делах ничего не знала.

x x x
   И случилось так, что корабль счастливо прибыл по назначению, а вслед за
ним еще один, и еще один, и еще. Во всем  мире дела обстояли чем дальше, тем
хуже,  но  у оси да Гама-Зогойби они  резко пошли в гору. (Как удалось моему
отцу обеспечить охрану  своих судов британским военно-морским флотом?  УЖ не
хочу  ли  я  сказать, что изумруды,  фамильные  или  контрабандные,  осели в
карманах  защитников Империи?  Сколько  отчаяния,  сколько "все  или ничего"
нужно было иметь  в  душе Аврааму, чтобы решиться на подобный шаг!  И  сколь
невероятным кажется предположение о том, что взятка  была принята! Нет, нет,
мы  должны  приписать  случившееся  доблести  военных  моряков -  ибо подлая
"Медея"  была в конце  концов  потоплена - или  тому,  что внимание нацистов
сосредоточилось  на  других  театрах  военных  действий;  или, если  хотите,
назовите  это  чудом;  или слепой  удачей.)  При первой  возможности  Авраам
возместил  матери  стоимость  одолженных драгоценностей  и  предложил щедрую
прибавку. Но молча и мрачно ушел,  когда она, отвергнув доплату,  спросила с
жалобным укором: "А где самоцвет, который ты мне обещал? Когда я его увижу?"
Я требую закона и уплаты.
   Аурора  по-прежнему  не  была  беременна  и  по-прежнему  не   знала  о
существовании   письменного  обязательства.  Месяцы,   сменяя  один  другой,
сложились в  год.  Авраам упорно  держал язык за  зубами. Теперь он управлял
семейным бизнесом единолично: Айриш никогда не имел  к  этому вкуса и  после
того,  как  его  новый свойственник совершил чудесное избавление,  элегантно
отошел от  дел, сосредоточившись -хм, хм - на частной жизни... Первого числа
каждого  месяца  Флори  отправляла сыну,  процветающему купцу,  письмо.  "Не
надейся увильнуть. Я жду мой самоцвет". (Как странно, как судьбоносно, что в
горячие дни перечно-пряной любви Аурора не забеременела! Потому что, если бы
родился мальчик - я говорю как единственный сын моих родителей, - то  костью
или,  точнее, потрохами, из-за  которых перегрызлись Флори и Авраам, стал бы
я.)
   Снова  он  предложил  ей  деньги;  снова  она  отказалась.  Однажды  он
взмолился: как он может забрать у молодой жены новорожденного  сына и отдать
той, кто ее  ненавидит? Флори была неумолима. "Надо  было думать  раньше". В
конце концов злоба взяла в нем верх, и он взбунтовался. "Можешь выкинуть эту
бумажонку!  -  кричал  он в  трубку телефона. - Посмотрим, кто из нас больше
заплатит судье". Зеленые камешки  Флори  и вправду мало что  значили  против
возрожденной мощи семьи; к тому же, если это действительно был контрабандный
товар, ей следовало хорошенько подумать прежде, чем показывать его судейским
при всей их жадности. Что ей оставалось делать? В божественном воздаянии она
разуверилась. Мстить нужно было на этом свете.
   Еще  один ангел мести!  Мало было  рыжего  пса и комара-убийцы!  Что за
эпидемия сведения счетов свирепствует в этой  повести!  Бесконечное  "око за
око, зуб  за зуб",  что заразней малярии, холеры, тифа. Неудивительно, что я
кончил... Но странно было бы говорить о конце, не добравшись даже до начала.
Итак,  Аурора в  день  своего  семнадцатилетия  весной 1941 года  в одиночку
пришла к гробнице Васко; а там, в  церкви, в  темном углу дожидалась  старая
карга...
   Когда Флори кинулась к  ней из сумрачных церковных глубин, ошеломленной
Ауроре на миг почудилось, что это ее бабушка Эпифания, восставшая из могилы.
Но, быстро оправившись от испуга, она улыбнулась, вспомнив,  как огрызнулась
на  отца, вдруг  уверовавшего в  призраков;  нет,  нет, это  просто какая-то
старуха,  и что  это за  клочок бумаги она ей тычет?  Иногда нищенки  совали
людям такие бумажки: "Помилосердствуйте Бога ради, я немая, дома 12 голодных
детей..."
   - Прошу  прощения, ничем не  могу  помочь,  - сказала Аурора небрежно и
начала уже отворачиваться, как вдруг старуха произнесла ее имя.
   - Мадам Аурора! - (Громко.) - Римская блудница моего Ави! Прочтите, что
здесь написано.
   Аурора вновь повернулась к ней лицом; взяла у нее лист бумаги; прочла.

x x x
   Порция,   богатая   наследница,  которая  соглашается  исполнить   волю
покойного отца  и выйти за первого, кто верно  отгадает один ларец  из  трех
(золотой,  серебряный,  свинцовый),  представлена  Шекспиром  как воплощение
справедливости. Но прислушайтесь: когда принц Марокканский, ищущий ее  руки,
не справляется с загадкой, она облегченно вздыхает:

   Избавились! - Спустить завесу. Что ж!
   Вот так бы всем, кто с ним по виду схож!

   То  есть никаких  мавров! Нет,  нет;  она  любит  Бассанио, который, по
счастью,  выбирает нужный  ларчик, где лежит портрет  Порции  ("ты,  простой
свинец"). И вот как этот безупречный юноша объясняет свой выбор:

   ...пышность - лишь коварный берег
   Опаснейшего моря, шарф прелестный,
   Сокрывший индианки красоту.
   Да, ты личина правды, под которой
   Наш хитрый век и самых мудрых ловит...

   Так-то;  для Бассанио  красота "индианки" подобна "опаснейшему  морю" и
даже  сравнима  с  личиной  "хитрого века"!  Поэтому мавры, индийцы и,  само
собой, "жид" (Порция лишь дважды снисходит до того, чтобы назвать Шейлока по
имени, в  остальных  случаях ограничиваясь обозначением  нации) должны знать
свое  место. Воистину  благочестивая пара; этакие  нелицеприятные судьи... Я
для  того  привожу все  эти цитаты, чтобы  объяснить, почему, признавая, что
наша Аурора  не была Порцией, я лишь отчасти  могу поставить  ей это в вину.
Она была богата (и в этом  похожа на Порцию), но выбрала себе мужа сама (а в
этом не похожа);  она  была,  безусловно,  умна  (в этом  вновь  похожа) и в
семнадцать лет цвела  своей очень индийской красотой  (в  этом совершенно не
похожа). Мужем ее стал еврей,  чего с Порцией никогда не могло случиться. Но
подобно тому, как  девица  из  Бельмонта не позволила Шейлоку получить  фунт
кровавого  мяса, так и  моя мать  нашла  способ, не  нарушив справедливости,
отказать Флори в ее требовании.
   - Скажи своей матери, - заявила Аурора Аврааму в тот вечер, - что, пока
она жива,  никто  у  меня  не родится.  -Сказав  это, она  выставила его  из
спальни.  - Ты  делай свои дела, я буду делать  свои.  Но того дела,  какого
Флори от нас ждет, - этого ей не дождаться.

x x x
   Она тоже провела черту. В тот вечер в ванной оттирала себя до красноты,
чтобы  не  осталось  и  намека  на  пряный  любовный  аромат.  (Помните?   Я
моюсь-разммваюсь...) Потом  заперла  дверь спальни  на  замок  и  задвижку и
погрузилась в глубокий  сон  без сновидений. В последующие месяцы, однако, в
ее  работах,  будь то  рисунки, картины  или  ужасные маленькие  фигурки  из
красной глины, насаженные на палочки, преобладали пламя, ведьминские пляски,
светопреставление.   Позже   она   уничтожила  большую   часть  произведений
"красного" периода,  следствием чего стал  неудержимый рост цен на уцелевшие
вещи;  появление  какой-либо из  них  на  аукционе  всякий  раз  становилось
событием и вызывало ажиотаж.
   Несколько вечеров подряд Авраам жалобно скулил у ее запертой двери - но
тщетно.  В  конце  концов  подрядил,  за   неимением   Сирано****,  местного
певца-аккордеониста  петь серенады во дворе под  ее окном, а  сам при  этом,
стоя с идиотским видом подле музыканта, громко вторил словам старых любовных
песен.  Аурора, растворив ставни, бросила им цветы; затем выплеснула воду из
цветочной вазы; наконец швырнула саму вазу. Все три раза она добилась прямых
попаданий.  Тяжеленная каменная ваза  угодила  Аврааму  в  левую  лодыжку  и
сломала кость. Мокрого и  стенающего, его отвезли в больницу, и с тех пор он
оставил попытки смягчить ее сердце. Их жизненные пути начали расходиться.
   После  перелома у  Авраама на всю жизнь сохранилась  небольшая хромота.
Уныние сквозило в каждой черточке его лица, оттягивало вниз углы рта, делало
его  красивое лицо мрачным. Аурора же цвела, как прежде. Нарождавшаяся в ней
гениальность заполняла пустоты в ее постели, сердце, утробе. Она ни в ком не
нуждалась, кроме самой себя.

x x x
   В годы войны она по большей части отсутствовала в Кочине, вначале из-за
своих длительных  поездок в Бомбей,  где ее приметил и  взял под крыло  Кеку
Моди,  молодой парс, который поддерживал и  пропагандировал  новых индийских
художников (не очень выгодное  занятие в то время) и  чей дом на Кафф-парейд
стал для  многих  из  них центром притяжения. Хромой  Авраам  туда с  ней не
ездил; при расставании она неизменно говорила: "Пока, не скучай, Ави! Смотри
за  хозяйством".  Там,  вдали  от него, недоступная  его  раненому  взгляду,
полному   неизбывной  тоски,  Аурора   Зогойби  выросла   в   ту  гигантскую
общественную  фигуру,  которую  мы  все помним, в  красавицу  с  роскошными,
артистически       распущенными       волосами,       ставшую       эмблемой
национально-освободительного   движения   и  бесстрашно  шедшую   во   главе
демонстраций бок о бок с Валлабхаи Пателем и Абул Калам Азадом, в доверенное
лицо  -  и,  согласно  упорным  слухам,  любовницу  -  пандита Неру,  в  его
"ближайшую из близких", которая впоследствии будет  бороться за его сердце с
Эдвиной Маунтбеттен. Хоть ей и не доверял Махатма Ганди,  а Индира Ганди  ее
ненавидела,  ее арест в 1942 году, после резолюции  Конгресса с  требованием
ухода англичан, сделал ее  национальной  героиней. Джавахарлал  Неру,  также
арестованный,  сидел в  крепости  Ахмаднагар, которую  в  шестнадцатом  веке
принцесса-воительница  Чанд Биби обороняла от полчищ Великого Могола Акбара.
И пошли  разговоры,  что Аурора Зогойби -  это новая  Чанд Биби,  восставшая
против  другой,  еще более могущественной империи,  и  ее  изображение стало
появляться  повсюду.  Рисунки  на  стенах  домов,  карикатуры  в  газетах  -
создательница образов сама  превратилась в образ. Два  года ее продержали  в
окружной тюрьме города Дехрадун. Когда ее выпустили, ей было двадцать лет, и
волосы у  нее  были  совершенно  седые.  Она  вернулась  в  Кочин,  овеянная
легендой. Авраам встретил ее  словами:  "Хозяйство в порядке". Она  небрежно
кивнула и принялась за работу.
   На  острове  Кабрал  не все было  по-прежнему.  Пока  Аурору  держали в
тюрьме,  Принц Генрих-мореплаватель,  многолетний  любовник  Айриша да Гамы,
серьезно  заболел.  Оказалось, что  у него  тяжелая форма сифилиса, и вскоре
стало ясно, что Айриш тоже не избежал инфекции. Из-за сифилитической сыпи на
лице и теле он не мог выйти на люди; тощий, с запавшими глазами, он выглядел
лет на двадцать  старше своих сорока  с хвостиком. Его жена Кармен, когда-то
угрожавшая убить его за постоянные измены, самоотверженно за ним ухаживала.
   - Посмотри, на кого ты стал похож, муженек мой, - как-то сказала она. -
Ты что, помереть собрался у меня на руках?
   Он  повернул к  ней голову, не поднимая ее с подушки, и не  увидел в ее
глазах ничего, кроме сострадания.
   - Мне надо поставить тебя на  ноги,  - сказала она, - а  то  с  кем мне
дальше танцы танцевать? И не только  тебя, - тут она  сделала кратчайшую  из
пауз, и кровь бросилась ей в лицо, - но и твоего Принца Генриха.
   Принцу Генриху-мореплавателю дали комнату в доме на острове Кабрал, и в
последующие  месяцы  Кармен  упорно,  не  зная  усталости, выхаживала  обоих
больных,  которых лечили лучшие и  наименее  болтливые  -  потому  что самые
дорогие  -  специалисты го