динил к ним Минни-Инаморату-Флореас, экстатически влюбленную  в
Иисуса  Христа.  И,  само  собой, я бесконечно, как  ребенок,  расчесывающий
больное место, размышлял о нас с УМОЙ. Я цеплялся за нашу любовь,  просто за
то, что она  была  у нас, хотя некие внутренние голоса не  умолкая  порицали
меня за  связь с  УМОЙ  как за  вопиющую ошибку. "Отпусти  ее,  - предлагали
голоса. - Хотя бы сейчас, после всего, обрежь  эту нить".  Но  все равно мне
хотелось верить тому, чему верят все любящие: что любовь сама по себе -пусть
даже неразделенная, неудачная, сумасшедшая -  лучше, чем любая альтернатива.
Я цеплялся за любовь, которую представлял себе смешением душ, переплетением,
торжеством всего нечистокровного, открытого,  ищущего  - лучшего в нас - над
всем, что есть в нас обособленного, беспримесного, строгого, догматического,
чистого;  я   цеплялся  за  любовь   как   триумф   демократии,  как  победу
компанейского  Множества,  не  считающего  человека  островом,  над  скупой,
замкнутой, дискриминирующей Единичностью.  Я  культивировал в себе взгляд на
безлюбье как на  высокомерие,  ведь разве  не  они, нелюбящие,  считают себя
совершенными,  всевидящими,  всезнающими?  Любить  -  значит  отказаться  от
всесилья и всеведения. Мы влюбляемся слепо, как падаем в темноту; ибо любовь
есть  прыжок.  Закрыв  глаза,  мы   летим  со  скалы  в  надежде  на  мягкое
приземление. Ох, не всегда  оно мягкое; и  все  же, говорил я  себе, все же,
пока ты  не прыгнул, ты еще не родился на  свет. Прыжок есть рождение,  даже
если он кончился смертью, битвой за белые таблетки, запахом горького миндаля
на бездыханных губах любимой.
   "Нет, - возражали голоса. - Любовь твоя и мать твоя погубили тебя". ,
   Я еще дышал,  но дышал с трудом; астма свистела  и  клокотала в легких.
Когда я  задремывал, мне  странным образом снилось море. Всю жизнь раньше я,
засыпая, слышал шум волн,  происходящий от столкновения водной  и  воздушной
стихий, и мои сновидения  выдавали  тоску по этому  плещущему звуку.  Иногда
море было сухим - скажем, из золота. Иногда это был полотняный океан, прочно
пришитый  к  земле  по  береговой  линии.  Иногда  земля казалась  порванной
страницей, море  - другой страницей, выглядывающей снизу. Эти грезы говорили
мне  то, чего  я не хотел слушать: что  я  сын моей  матери. И вот однажды я
пробудился  от  очередного водного  сна, в  котором, спасаясь от неизвестных
преследователей,  я вышел к  темному  подземному морю,  и  женщина в  саване
велела  мне  плыть  пока  не  задохнусь,  ибо  только  тогда  я  доберусь до
единственного берега, где  всегда буду в безопасности, до берега мечты; и  я
подчинился ей со всею охотой, я плыл из всех сил, пока не отказали легкие; и
когда  они  наконец лопнули, когда океан хлынул  внутрь меня, я проснулся  с
судорожным вздохом и увидел подле себя невозможную фигуру одинокого пирата с
попугаем на плече и картой сокровищ в руке.
   -  Вставай, баба, - сказал Ламбаджан  Чандивала.  - Пошли  искать  твое
счастье, мало ли где оно может быть.

x x x
   Эта бумага была не картой сокровищ, а самим сокровищем - предписанием о
моем  немедленном  освобождении.  Не  пропуском  для  искателей  счастья,  а
нежданным  счастьем. Она доставила мне чистую воду и чистую  одежду.  Слышно
было,  как поворачиваются ключи в замках  и  как завистливо беснуются другие
заключенные. Надзиратель -  слоноподобный хозяин  этого крысиного общежития,
этой  переполненной   тараканьей   гостиницы   -  куда-то   подевался;   мне
прислуживали  льстивые,  почтительные  шестерки.  Пока  я  шел   к   выходу,
звероголовые демоны не тыкали в меня своими трезубцами и не улюлюкали вслед,
шевеля  змеиными  языками.  Открывшаяся  передо  мной  дверь  была  обычного
размера; стена была просто стеной. Снаружи меня ждал не ковер-самолет и даже
не старый  наш водитель Хануман за рулем летучего  "бьюика"  -  нет, обычное
черно-желтое  такси  с  надписью мелкими белыми  буквами на черном приборном
щитке:  "Заложено  в Международный  банк  "Хазана"".  Мы  ехали по  знакомым
улицам,  над которыми реяли  знакомые  послания  от  производителей  ботинок
"метро" и  санитарных  трусиков  "стейфри";  с  рекламных  щитов и  неоновых
вывесок меня манили  домой  сигареты "ротманс" и  "чарминар", мыло "бриз"  и
"рексона",  мебельный  лак "время", туалетная  бумага  "надежда", зубочистки
"жизнь" и краска для волос "любовь". Ибо не было никаких сомнений в том, что
мы  едем на Малабар-хилл, и  единственной  тучкой  на почти безоблачном небе
была  необходимость  вновь  прокрутить  в  голове старые мысли о раскаянии и
прощении. Родительское прощение, ясное дело, у меня имеется; но должен ли я,
возвращаясь,  принести им в дар  мое  раскаяние? Блудному  сыну  дали  кусок
откормленного  теленка,  на него излили  любовь,  хотя  он  не  сказал,  что
сожалеет о содеянном. Горькие пилюли раскаяния застряли у меня в горле;  как
и все в моем роду, я был щедро одарен упрямством.  К чертям, нахмурился я, в
чем мне каяться? Примерно на этой стадии моих  размышлений я  обнаружил, что
мы едем на север - не  к родительскому лону, а от него; так что  это было не
возвращение в рай, а дальнейшее падение.
   Я возбужденно затараторил: "Ламба, Ламба, скажи ему" Ламбаджан держался
невозмутимо. Отдохни, расслабься, баба.
   Пережить   такое,  это  кто   угодно   занервничает.  Но  в  противовес
спокойствию Ламбаджана попугай язвительно надсаживал глотку. Сидя на полочке
под задним окном, Тота презрительно верещал. Я сполз вниз на моем сиденье и,
закрыв  глаза,  отдался  воспоминаниям.  Инспектор  обследовал  труп  УМЫ  и
обыскивал меня. Из моего кармана он извлек белый прямоугольник.
   - Это что такое? - спросил он, приблизившись вплотную (он был ниже меня
почти  на  голову)  и  чуть  ли  не  уткнувшись усами  в  мой подбородок.  -
"Пепперминт" для свежего дыхания?
   Я что-то беспомощно залепетал о двойном самоубийстве.
   - Заткнись!  - оборвал  меня инспектор  и  разломил таблетку  надвое. -
Проглотишь - посмотрим.
   Это  меня  протрезвило.  Я  не  мог  заставить  себя  разомкнуть  губы;
инспектор  совал  половину  таблетки мне  в рот. "Но я  тогда  умру,  добрый
господин, нас тут двое будет лежать".
   - Просто получится, что мы нашли два трупа, - сказал инспектор,  словно
констатируя факт. - Любовная история с печальным концом.
   Читатель,  я сопротивлялся как мог. Меня  схватили за руки, за ноги, за
волосы. Миг спустя я лежал на  полу подле тела УМЫ, которое рьяные  ребята в
шортах отпихивали в сторону. Мне приходилось слышать о гибели людей во время
того,  что эвфемистически называлось "столкновениями с  полицией". Инспектор
взял меня за нос и сжал... Долго ли можно обходиться без воздуха?  И когда я
уступил неизбежному, раз! Таблетка у меня во рту.
   Но  -  как вы  догадались  - я остался  жив. Вместо миндальной горечи я
ощутил на языке сахарную сладость. Я услышал слова инспектора:
   - Сукин  сын дал ей смертельную дозу, а себе  оставил  конфетку. Что ж,
выходит, убийство! Банальщина неимоверная.
   И  вдруг инспектор превратился в  Харри Джамсета Рама  Сингха, смуглого
набоба  из Бханипура, а люди в  шортах  сделались толпой школьников,  крутых
сорванцов.  Они хорошо меня скрутили, эти  крутые, взяли за руки,  за ноги и
поволокли в лифт. И по мере того, как действовала  таблетка -  а на меня все
вообще действовало вдвое быстрее, - окружающее стало меняться.
   -  Эгей, вы!  - вопил  я,  конвульсивно  дергаясь в крепнущих  объятиях
галлюциногена. - У-у-у, я сказал - отваливайте!
   Погнавшись  за  белым кроликом, провалившись в Страну Чудес, увидев мух
размером с лошадь-качалку, девочка должна  была выбирать - пить или не пить,
есть или не есть; спроси Алису, как поется в старой песне. А моя  Алиса, моя
Ума сделала свой выбор, сказавшийся  отнюдь не на  ее росте;  и умерла, и не
могла уже ни на что ответить. Не  задавай  вопросов - не  услышишь неправды.
Можно выбить  это на ее  могильном камне. Как мне понять эти  две  таблетки,
убивающую и опьяняющую? Хотела ли моя любимая, погибнув сама, отправить меня
в царство грез с тем, чтобы я вышел оттуда живым? Или она хотела увидеть мою
смерть  сквозь  цветные очки наркотика? Трагическая  героиня?  Убийца?  Или,
каким-то непостижимым образом, то и  другое вместе? Тайну свою Ума Сарасвати
унесла в могилу. Сидя в заложенном в банк такси, я думал о  том, что никогда
ее не знал и теперь уже  никогда не узнаю. Она умерла, умерла потрясенная, а
я уцелел, я  рождаюсь для новой жизни. Она заслуживает моего великодушия, по
крайней мере, сомнения, и всех добрых чувств, какие я  могу в себе отыскать.
Я открыл глаза. Бандра. Мы в Бандре.
   - Кто это подстроил? - спросил я Ламбаджана. - Что за фокусы?
   - Тс-с, баба, - успокаивающе произнес он. - Скоро сам увидишь.
   В  саду своей лальгаумской виллы под тенью магнолии Раман Филдинг стоял
в соломенной шляпе, темных очках и белой форме крикетиста. Он сильно взмок и
держал в руке тяжелую биту.
   - Класс, - гортанно проквакал он. - Чистая работа, Боркар.
   "Кто такой  Боркар?" -  на  секунду задумался  я, но потом  увидел, как
Ламбаджан  салютует  ему, и понял, что  я давно  забыл  настоящее имя  этого
искалеченного матроса. Итак, Ламба оказался тайным бойцом ОМ. Он говорил мне
когда-то о своей религиозности, и я смутно помнил, что он родился в какой-то
деревне в штате  Махараштра, но теперь я с постыдной ясностью увидел, что не
знаю   о   нем   ничего   существенного,   просто   не  давал   себе   труда
поинтересоваться. Мандук подошел к нам и похлопал Ламбаджана по плечу.
   - Вот  настоящий воин-маратх, - сказал  он, дыша бетелем мне в лицо.  -
Дивный город Мумбаи, Мумбаи маратхов - так, Боркар?
   Он осклабился, и  Ламбаджан,  стоявший  навытяжку, насколько  это  было
возможно с костылем, с готовностью согласился:
   - Сэр капитан сэр.
   Написанное на моем лице недоумение позабавило Филдинга.
   - А ты думал, чей это город? - спросил  он. - Вы  там  на Малабар-хилле
попиваете  себе соду-виски и толкуете о демократии.  А у  ваших  ворот стоят
наши люди. Тебе  кажется,  ты все-все о них  знаешь, но у них своя жизнь,  и
тебе  они про нее  никогда не расскажут. Кому вы нужны, богатые  безбожники?
Сукха лакад ола зелата. А, ты ведь по-нашему не понимаешь. "Когда загорается
сухая палка, все вокруг  вспыхивает". Когда-нибудь этот  город  - не поганый
англизированный Бомбей, а  город Мумбаи,  названный  в честь  великой  нашей
богини, -  вспыхнет огнем наших идей.  Тогда Малабар-хилл  сгорит  дотла,  и
наступит Рам раджья - власть Рамы.
   Он посмотрел на Ламбаджана.
   -  Ты  просил, и я  много чего  сделал. Обвинение в  убийстве снято,  и
принята  версия  самоубийства.  Что  касается  наркотиков,  органы  займутся
крупными бадмашами, а не этой  мелкой сошкой.  Теперь ты мне растолкуй, ради
чего я старался.
   - Сэр капитан сэр. - И старый чоукидар повернулся ко мне. - Ну-ка вмажь
мне, баба. Этого я не ожидал.
   - Что ты сказал?
   - Он глухой, что ли? - нетерпеливо хлопнул в ладоши Филдинг.
   Лицо Ламбаджана стало чуть ли не умоляющим. Я  понял,  что  он пошел на
риск,  поставил себя в уязвимое положение, чтобы  вызволить  меня из тюрьмы;
что и он поставил на карту все, лишь бы Мандук заступился за меня  в высоких
сферах.  Теперь выходило, что  я  должен вернуть ему  долг и  спасти его  от
неприятностей, оправдав его похвалы.
   - Как тогда, помнишь, баба? - упрашивал он. - Сюда, сюда бей.
   Он показывал на свой подбородок. Я перевел дыхание и кивнул.
   - Ладно.
   - Сэр разрешите пересадить попугая сэр, - сказал Ламба.
   Филдинг  нетерпеливо махнул рукой и опустился, колыхаясь, как тесто,  в
огромное, но все равно  жалобно заскрипевшее  оранжевое  плетеное  кресло  у
поросшего лилиями пруда.  Столпившиеся кругом статуи  Мумбадеви  с интересом
смотрели на происходящее.
   - Язык не прикуси,  Ламба, - сказал я и ударил. Он упал как подкошенный
и распластался у моих ног без сознания.
   - Неплохо, - проквакал довольный Мандук. - Он  говорил,  что  этот твой
крученый кулак бьет не хуже кувалды. А что? Похоже на правду.
   Ламбаджан медленно приходил в себя, осторожно трогал челюсть.
   -  Все  в  порядке, баба,  -  были его первые слова.  А  Мандука  вдруг
прорвало, как с ним часто случалось.
   - Знаешь, почему это нормально, что ты его ударил? -кричал он. - Потому
что я так сказал. А почему я мог так сказать? Потому что я хозяин его тела и
его  души. А  как я их  заимел? Позаботился  о его родичах.  Ты вот  даже не
знаешь, сколько  их  там у него в деревне. А я много лет  уже плачу за учебу
детей,  за  докторов и лекарства. Авраам Зогойби, старик Тата, С.  П. Бхаба,
Крокодил Найди, Кеке Колаткар, Бирла,  Сассуны, даже сама мать Индира -  они
думают, что они наверху, но  им дела  нет до простого люда. Скоро  маленький
человек им  покажет,  как они ошибаются. -  Я стремительно терял  интерес  к
этому разглагольствованию, но тут в его голосе зазвучали интимные нотки. - А
тебя,  дружок мой Кувалда, я, считай,  спас от смерти. Теперь все, теперь ты
мой зомби.
   - Чего вы  от  меня хотите? - спросил я,  но,  спрашивая, уже  знал  не
только  чего он  хочет,  но  и как я к этому отношусь. Когда я  нокаутировал
Ламбаджана, что-то, спавшее во мне всю  жизнь, вышло наконец наружу, что-то,
чье  пленение  до  той  поры  означало  неполноту,  апатию,  пассивность  во
всевозможных видах  и чье высвобождение  я пережил теперь  с  раскрепощающей
радостью. Я понял в тот миг,  что мне не  надо больше жить подготовительной,
временной  жизнью,  не надо  быть тем,  что продиктовано  наследственностью,
воспитанием и несчастьем,  -  что  я  могу  наконец-то  стать  собой,  собой
подлинным, чей секрет кроется в  этой  деформированной конечности, которую я
так долго прятал и кутал. Хватит! Теперь я  выхвачу ее с гордостью, как меч.
Отныне я - мой кулак; я буду не Мавром, а Кувалдой.
   А Филдинг говорил - говорил быстро, зло. "Знаешь, кто  такой  есть твой
папаша в его небоскребе Сиоди? Вышвырнуть вон единственного сына - это каким
же надо  быть бессердечным подлецом! А что тебе известно  про мусульманского
уголовного босса по кличке Резаный?"
   Я признался в своем неведении. Мандук пренебрежительно махнул рукой.
   - Узнаешь, все скоро узнаешь. Наркотики,  терроризм, мусульмане-моголы,
компьютерные ракетные системы, махинации банка "Хазана", ядерное оружие. Хай
Рам!  Это  ж   надо,  как  вы,  инородцы,  всегда  вместе   держитесь.   Как
объединяетесь против  нас,  индусов, а  мы, добренькие  такие, недооцениваем
угрозу.  Но теперь твой  папаша отправил  тебя ко мне  пинком под зад,  и ты
все-все-все  узнаешь.  Я  и  про  роботов  тебе   расскажу,  про  разработку
современных высокотехнологичных киберов, которых запрограммируют нападать на
индусов  и  убивать  их.  И  про  детей  расскажу,  про  армию  инородческих
младенцев,  которые  займут колыбели  наших детишек и слопают  их пищу.  Вот
каковы их  планы! Но эти планы провалятся. Здесь Инду-стан - страна индусов.
Мы сломаем  ось Зогойби-Резаный,  чего бы  это ни стоило.  Мы  их на  колени
поставим. Ну так что, мой зомби, моя  кувалда: за нас ты или против нас,  за
правое дело или за левые доходы? С нами ты или нет?
   Без   колебаний  я  шагнул  навстречу  судьбе.  Не   дав  себе  времени
задуматься,  как  могут быть связаны обвинения  Филдинга в адрес  Авраама  и
предполагаемые любовные отношения Мандука с госпожой Зогойби; не оглядываясь
на прошлое;  охотно, даже радостно - я ринулся вперед. Куда ты послала меня,
мать моя, - во тьму, туда, где не видно меня, - я иду по своей воле. Клички,
которые ты дала мне, - отверженный,  бродяга, неприкасаемый, чужак, злодей -
я  прижимаю к груди и делаю своей  неотъемлемой  частью.  Проклятье твое  да
будет мне благословением,  и ненависть, которую ты выплеснула мне в  лицо, я
буду пить, как  любовный напиток. Опозоренный я водружу на  себя мой  стыд и
назову его гордостью - понесу его, Аурора Великая, как алый герб на груди. Я
низвергаюсь  с  твоего холма, но не как падший ангел, нет.  Мое  падение  не
Люциферово,  а Адамово. Я падаю, чтобы стать мужчиной. Я счастлив, что падаю
так.
   - Сэр мой капитан сэр.
   Мандук издал зычный радостный возглас и стал выкарабкиваться из кресла.
Ламбаджан - Боркар - шагнул вперед и подал ему руку.
   - Так,  так,  - сказал Филдинг. -  Хорошо,  кувалда  твоя  без дела  не
останется. А какие еще таланты?
   - Сэр кулинария сэр, - ответил я, вспомнив счастливые часы на  кухне  с
Эзекилем и его тетрадями. - Англо-индийский  суп с пряностями, южноиндийское
мясо с кокосовым молоком, каурма по-могольски,  кашмирский чай с пряностями,
"шелковый"  кебаб;  рыба   по-гоански,  баклажаны  по-хайдарабадски,  рис  с
простоквашей по-бомбейски  и так  далее.  Если вам  нравится,  даже  розовый
соленый чай.
   Восторгу Филдинга не было границ. Было ясно, что он любитель покушать.
   - Выходит, ты настоящий универсальный игрок,  - сказал он, хлопнув меня
по  спине.  - Посмотрим,  годишься ли  ты для ответственных матчей, можно ли
тебя поставить на ключевую  шестую позицию и закрепишься ли ты на ней. Хами,
Уолтере, Рави Шастри,  Капил Лев. -  (Индийские крикетисты  совершали  в это
время турне  по  Австралии  и  Новой Зеландии.) -  Для такого парня  в  моей
команде всегда есть место.

x x x
   Моя  служба  у  Рамана  Филдинга  началась   с   того,  что  он  назвал
"испытательным  сроком" в его домашней кухне, к большому неудовольствию  его
постоянного  повара Чхаггана Одним Кусом Пять - верзилы с торчащими вкривь и
вкось  зубами,   который,  казалось,  носил  в  огромном  рту  переполненное
надгробьями кладбище.
   - Чхагга-баба, он  свирепый у нас, - восхищенно сказал Филдинг, знакомя
меня с  ним  и объясняя его прозвище. -Однажды,  когда  боролись,  откусил у
противника пальцы на ноге, все сразу.
   Чхагган хмуро  посмотрел  на  меня, являя собой в этой чистенькой кухне
невообразимо  косматую  фигуру  с жирными  пятнами  на  одежде,  и,  зловеще
бормоча, принялся точить большой нож.
   - Ну, теперь-то он присмирел, - басил Филдинг. _ Правду говорю, Чхагго?
Ну перестань, перестань дуться. Нового повара следует принять как брата. Или
нет. - Он посмотрел на меня из-под тяжелых век.  - Боролся-то с ним  как раз
его братец. Ох  уж эти пальцы! Точь-в-точь тефтельки  маленькие, если  бы не
грязные ногти.
   Я вспомнил давнюю байку Ламбаджана  о том, как  сказочный  слон откусил
ему  ногу,  и  подивился,  сколько же  гуляет по городу  всяких  невероятных
историй о потере конечностей - историй, исходящих как от субъектов, так и от
объектов ампутации. Я похвалил  Чхаггана за образцовую  чистоту  на кухне  и
сказал персоналу, что  не потерплю снижения  стандартов. Любовь к опрятности
нас роднит,  заявил  я, умалчивая о неприглядной внешности зубастого повара;
еще роднит нас, добавил я про себя, постоянное ношение оружия. У него клыки,
у  меня  кувалда; одно другого стоит,  решил я. Я  улыбнулся ему сладко, как
только мог.
   - Сэр нет проблем сэр, - бойко отрапортовал я хозяину. - Мы великолепно
поладим.
   Готовя Мандуку еду,  я узнал о кое-каких особенностях этого человека. Я
понимаю,  что  сейчас пошла  мода на мемуары  вроде  записок  личного  слуги
Гитлера,   и  многие  этим  недовольны  -  дескать,  не  надо  очеловечивать
бесчеловечное. Но дело-то в том, что вовсе они не бесчеловечны, эти Мандуки,
эти маленькие Гитлеры, и человечность их лучше всего указывает на нашу общую
вину,  вину человечества в человеческих преступлениях;  ибо если бы они были
просто  чудовищами  и  вопрос  сводился  бы к  бесчинствам  Кинг  Конга  или
Годзиллы,  пресекаемым  с  помощью  самолетов,  то  все  остальные  были  бы
оправданы.
   А я не хочу  оправданий  для  себя  лично. Я  сделал  выбор и жил своей
жизнью. Все! Хватит об этом! Продолжаю рассказ.
   Одной  из многих неиндусских черт Филдинга  была любовь к  мясной пище.
Яг