и цветочные
лепестки.  Филдинг  салютовал им вытянутой вверх рукой; Надья Вадья,  увидев
нацистское приветствие,  отвернулась. Но Филдинг в  тот день был в настоящем
экстазе;  когда шум людского месива  достиг  почти  оглушительной  силы,  он
обернулся ко мне - я стоял позади него рядом с  Железякой Сэмми, притиснутый
к задним  перилам заполненной людьми маленькой трибуны,  - и проревел во всю
глотку:
   - Самое время за твоего папашу браться! Нам и Зогойби, и Резаный теперь
по зубам, и все остальные. Ганапати Баппа морья! Кто против нас устоит?
   Охваченный похотью власти, он взял парализованную ужасом Надью Вадью за
изящную длинную руку и поцеловал ее в ладонь.
   - Вот, я целую Мумбаи, я целую Индию! - выкрикнул он.
   - Смотрите все, я целую планету!
   Ответ Надьи Вадьи потонул в реве толпы.

x x x
   Вечером  того  дня  я  узнал из  теленовостей,  что  моя мать  упала  и
разбилась  насмерть во  время своего ежегодного богоборческого танца. Словно
похвальба Филдинга  начала оправдываться:  ее  смерть  ослабляла  Авраама  и
усиливала  Мандука.  В  репортажах  по радио  и  телевидению я ощущал  нотки
горестного  раскаяния,   как  будто  журналисты,   обозреватели  и   критики
сознавали,  какую  жестокую  несправедливость  вынесла  эта   яркая,  гордая
женщина,  как   будто  они  чувствовали   свою  ответственность  за  мрачное
отшельничество ее последних лет.  И, разумеется, в первые дни и месяцы после
гибели Ауроры звезда ее засияла ярче,  чем когда-либо,  люди кинулись менять
оценки  и  превозносить  ее  работы с  бесившей  меня  поспешностью  "скорой
помощи". Если она заслуживает этих похвал сейчас, значит, она заслуживала их
всегда. Я не знал женщины с таким же сильным  характером,  не знал  женщины,
столь же ясно понимающей,  кто она и  что  она,  - но  она была уязвлена,  и
слова,  которые,  будь  они  сказаны  вовремя,  возможно,  исцелили  бы  ее,
прозвучали   слишком  поздно.  Аурора  да   Гама-Зогойби,  1924-1987.   Даты
сомкнулись над ней, как морская вода.
   На картине, которую нашли у нее на подрамнике, был изображен я. В своей
последней работе, названной "Прощальный вздох мавра",  она вернула мавру всю
его  человеческую  сущность.  Он  уже не был  ни абстрактным  арлекином,  ни
мусорным  коллажем.  Это был  портрет ее  сына, скитающегося  в  лимбе,  как
бродячая тень; портрет человеческой души в  аду. А  позади  сына - мать, она
сама, уже  не  на другой  створке  диптиха,  а  воссоединенная с  несчастным
султаном.  Не  осуждающая  -  плачь   же,  как  женщина,  -  но  испуганная,
протягивающая к нему  руку. Это тоже  было  запоздалое раскаяние,  это  было
прощение, плодами  которого я уже  не  мог воспользоваться. Я  потерял ее, и
картина только усилила боль потери.
   Мама,  мама. Теперь я знаю,  почему ты отреклась  от меня.  Моя великая
покойная мамочка, моя облапошенная родительница, моя дуреха.

   * Кали - в индуистской мифологии  одна  из ипостасей Леви (Дурги), жены
Шивы. Посвященный  ей  храм  Калигхата (Калькутта), дал название бенгальской
столице (ред.).
   ** Беовульф, Грендель - герои англосаксонского эпоса.
   *** Кима - индийское мясное блюдо.
   **** Лунги - набедренная  повязка;  курта-пайджама  -  широкие  брюки и
свободная рубаха до колен.
   ***** Бхаван - дом (хиндустани).
   ****** Сати - самосожжение вдовы на погребальном костре мужа.
   ******* Намаскар - здравствуй (хиндустани).
   ******** Патаны - афганская народность.
   ********* Цитата из "Вступления" к "Цветам зла" Ш. Бодлера:
   И, смело шествуя среди зловонной тьмы,
   Мы к Аду близимся, но даже в бездне мы
   Без дрожи ужаса хватаем наслажденья. (Перевод Эллиса)
   ********** Буквально: моя вина (лат.).
   *********** Хариджаны ("дети бога")  -  название, данное  неприкасаемым
Махатмой  Ганди.  Далиты  ("задавленные")   -  общественное  движение  среди
неприкасаемых.


17
   Владыка  не   подполья,  но  надкрышья  -  несгибаемый,   упорствующий,
всевластный - клекочущий в смехе, угнездившийся в  поднебесном висячем саду,
богатый сверх безумных мечтаний любого богача, Авраам Зогойби  в восемьдесят
четыре года тянулся к  бессмертию, длинноперстый, как  утренняя заря. Всегда
боявшийся безвременной смерти, он дожил до глубокой старости;  Аурора умерла
первая. Его здоровье  улучшалось  с  годами.  Он  по-прежнему  прихрамывал и
испытывал трудности с дыханием, но сердце его билось сильнее, чем когда-либо
после  Лонавлы,  взгляд  стал  зорче, слух  острее. Он смаковал пищу, словно
пробовал  все впервые, и  в  бизнесе его  нюх  был безошибочен.  Подтянутый,
бодрый духом, крепкий физически,  активный сексуально, он уже обрел свойства
божества,  уже высоко  взмыл над людской массой и,  разумеется,  над  утесом
Закона.  Не  для  него   извилистые  словопрения,  установленные  процедуры,
бумажная волокита. Ныне, после падения Ауроры, он возжелал отвергнуть смерть
как  таковую.  Порой,  оседлав  высочайшую  иглу в  огромной яркой подушечке
южного Бомбея, он дивился  своей судьбе, переполнялся чувством, смотрел вниз
на освещенное  луной  море и  словно бы видел  под  его  переливчатой маской
разбитое тело жены  посреди угрюмых  крабьих  перебежек, звяканья  раковин и
ярких ножевых  рыбьих взмахов  - целый буфет разобранных  по сортам столовых
принадлежностей, режущих на  ломтики ее гибельное море. Не для меня, - решал
он. - Я только начал жить.
   Когда-то   на  южном  побережье  он  увидел  себя  как  часть  Красоты,
волшебного  кольца,  второй   половинкой  которого   была  своевольная  юная
красавица. Он страшился  за эту хрупкую прелесть, столь уязвимую перед лицом
земных, морских и человеческих мерзостей. Как давно  это  было! Две дочери и
жена умерли, третья дочь  отправилась к Иисусу,  а старомолодой  сын - в ад.
Как давно блистала  его  красота, которая сделала его любовным заговорщиком!
Как  давно неосвященные  обеты обрели законность благодаря силе  их желания,
подобно   тому,  как  спрессованный  тяжкими   эрами  уголь  превращается  в
светоносный алмаз! Но  она отвернулась  от  него, его  возлюбленная, она  не
выполнила свою половину сделки, а он потерял себя в своей половине. Во всем,
что было мирского, что было от земли и природы вещей, искал он возмещения за
утрату  возвышенного, преображающего, бесконечного, чего он  вкусил в любви.
Теперь, когда  она ушла, оставив  весь мир в его  руках,  он кутался  в  его
великолепие,  как в  золотой  плащ.  Назревают  войны -  он  выйдет  из  них
победителем.  Виднеются  новые  берега  -  он  возьмет  их приступом.  Он не
повторит ее судьбу.
   Ее удостоили государственных похорон. Он  стоял в соборе у ее открытого
гроба  и  обдумывал  пути будущих  обретений.  Из  трех  опор  жизни, какими
являются  Бог, семья  и  деньги, у него была  только одна, а нуждался он как
минимум  в двух.  Минни  пришла проститься  с матерью,  но  выглядела что-то
слишком  уж радостной.  Благочестивые радуются смерти, - думал Авраам, - для
них это врата  в чертог  Божьей славы. А на самом  деле там пустая  каморка.
Бессмертие  - здесь,  на  земле, и за деньги его не купишь.  Бессмертие -  в
династии. Мне нужен мой блудный сын.

x x x
   Обнаружив записку  от  Авраама  Зогойби, аккуратно  засунутую  под  мою
подушку в  доме Рамана Филдинга, я впервые  понял,  насколько возросла  мощь
моего отца. "Знаешь, кто такой  есть твой папаша в его небоскребе?" -спросил
меня как-то  Мандук прежде, чем разразиться бешеной тирадой об антииндусских
роботах  и всем  таком прочем. Найденная под подушкой записка заставила меня
задуматься  о том, сколько еще всего скрыто от  глаз: здесь, в святая святых
подпольного мира, небрежно продемонстрировав длину своих рук, Авраам дал мне
понять, что будет страшным  противником в  предстоящей  войне  миров,  войне
подполья с надкрышьем, священного с безбожным, Бога с Маммоной,  прошлого  с
будущим, канавы  с небом  - в смертельной схватке  полюсов власти,  во время
которой  я,  Надья  Вадья,  Бомбей  и  сама  Индия  окажемся  стиснутыми   и
беспомощными, как пылинки меж двумя слоями краски.
   "Ипподром,  -  гласила  записка,  написанная  его рукой. -Паддок. Перед
третьим заездом". Сорок  дней прошло с тех пор, как  в  мое  отсутствие, под
гром  пушечного салюта, похоронили мать.  Сорок дней - и вот  оно здесь, это
волшебным образом доставленное и  донельзя банальное  послание, эта  увядшая
оливковая ветвь. "Не пойду, разумеется", -подумал я с предсказуемой злостью.
Но столь же предсказуемо и тайком от Мандука я отправился.
   На  ипподроме Махалакшми  дети играли в  анкх мичоли (прятки),  лавируя
между ногами густо стоящих  взрослых. Вот,  думал я, кто мы  друг для друга,
разделенные границей поколений. Понимают ли звери джунглей, какова подлинная
природа  деревьев,  меж которыми проходит их  повседневное существование?  В
родительском лесу, среди его мощных стволов  мы прячемся и  играем; но какие
деревья здоровые, а какие больные, в чьих кронах живут добрые, а в чьих злые
духи -  этого  нам  знать не дано. Не  знаем мы  и самой великой тайны:  что
когда-нибудь мы станем такими же древесными, как они сейчас.  А деревья, чью
листву мы поедаем, чью  кору грызем,  с грустью  вспоминают, что раньше  они
были зверями, карабкались, как белки, и прыгали, как  олени, пока однажды не
остановились, призадумавшись, и не вросли ногами в землю, не пустили корни и
не покрыли зеленью свои качающиеся головы. Они помнят это как факт; но живую
реальность их фаунских лет,  чувственный опыт хаотической свободы память  их
восстановить не в силах. Они  помнят это как шелест в их собственной листве.
"Я не знаю отца, - думал я  у паддока перед третьим заездом. - Мы чужие друг
другу. Он не узнает меня, когда увидит, и слепо пройдет мимо".
   Что-то -  маленький  пакет - вдруг сунули мне  в руку. Кто-то торопливо
прошептал:  "Мне нужен твой  ответ,  чтобы перейти к дальнейшему". Мужчина в
белом костюме и белой панаме вошел в людской  лес  и  скрылся из виду.  Дети
кричали и возились у моих ног. Вот он я, готовый ли, нет ли...
   Я разорвал  пакет. Предмет, который там был, я видел раньше, он висел у
моей УМЫ  на поясе. Эти наушники когда-то украшали  ее  милую голову. "Вечно
мял мне ленту. Выкинула его в урну". Значит, еще одна ложь; еще одна игра  в
прятки.  Я  видел, как она от меня убегала, как лавировала в  людской чаще с
пронзительным кроличьим  визгом. Что бы я обнаружил, наткнись  я  на нее?  Я
надел наушники, удлинив их по  размеру моей головы. Там была кнопка play. Не
хочу играть, подумал я. Не люблю такие игры.
   Я  нажал  кнопку. В  уши мне полился  мой собственный голос,  напоенный
ядом.
   Вы знаете,  что есть люди, которые утверждают, будто побывали в плену у
инопланетян и подверглись там несказанным пыткам и мучительным экспериментам
- лишению  сна,  операциям без анестезии, беспрерывному щекотанию  подмышек,
перечным клизмам, продолжительному прослушиванию китайской оперы? Скажу вам,
что,  кончив слушать кассету, вставленную в "уокмен" Умы, я чувствовал  себя
так, словно вырвался  из лап такого вот неземного чудища. Мне  представилось
некое  подобие  хамелеона,  холоднокровная  ящерица  из  космических  далей,
способная принимать облик человека, мужчины или женщины по своему желанию, с
одной, совершенно определенной  целью - творить как можно больше бед, потому
что беды составляют  ее главный рацион  - рис, чечевицу,  ее  хлеб насущный.
Ссора, разрыв, несчастье, катастрофа, горе  -  вот  излюбленные кушанья в ее
меню.  Она  явилась среди  нас  как сеятельница  тревог, как раздувательница
войны,  видящая  во мне (какой же дурак! какой безмозглый осел!) плодородную
почву  для  своих чумных  семян.  Мир, спокойствие,  радость  были  для  нее
бесплодной пустыней - ибо, не собрав зловонного своего урожая, она умерла бы
с голоду. Она питалась нашими раздорами и крепла на наших неурядицах.
   Даже Аурора - Аурора, которая видела правду с самого начала, - в  конце
концов  не устояла. Без  сомнения, для УМЫ  тут был своего  рода  спортивный
интерес: этой великой хищнице больше всего хотелось поймать самую неуловимую
дичь. Ее слова, что бы она ни сказала, на мою мать не подействовали бы. Зная
это,   она   воспользовалась  моими  словами   -  моими   злыми,   ужасными,
подсказанными  похотью  непристойностями.  Да,  она  все   их  записала,  не
погнушалась;  и как хитро  она завлекла  меня  в  эту ловушку, заставив меня
произносить роковые фразы в полной уверенности, что это нужно ей, что это ее
возбуждает!  Я не оправдываю  себя.  Слова были  мои,  произнес  их  я.  Кто
поумней,  прикусил бы язык. Полный любви к ней, помня о враждебности матери,
я  говорил сперва гневно, потом - желая утвердить верховенство половой любви
над материнско-сыновней  привязанностью;  у  меня,  выросшего  в  доме,  где
разговор  то  и дело приправляло острое словцо, грубости спокойно слетали  с
языка.  И  я  все  повторял  и  повторял эти темные бормотанья, потому что в
минуты близости она, моя возлюбленная, просила меня - о,  как часто просила!
-чтобы я их произносил якобы ради лечения - о коварная! о гнусно-коварная! -
ее уязвленной гордости. В разгар  любви ваша любимая просит у вас поддержки;
нуждаясь в чем-то, она нуждается также, чтобы вы нуждались в том же самом, -
разве вы ей откажете? Может, конечно, и откажете. Я не знаю ваших секретов и
не хочу их знать. Но, возможно, вы не откажете. Да, скажете вы, любимая моя,
да, мне тоже это нужно, да, нужно.
   Я говорил это в предвкушении  любовного акта и во время его. И это тоже
было частью задуманного Умой обмана, промежуточным звеном ее интриги.
   Две  стороны  по  сорок  пять  минут  избранных  отрывков нашей  любви,
записанных на этой  злосчастной кассете с постоянно звучащим на  фоне глухих
толчков и шорохов отвратительным лейтмотивом. Вставить ей. Да, я хочу. Хочу,
о  Господи.  Трахнуть мою  мамашу.  Трахнуть  ее.  Трахнуть суку безмозглую.
Каждое хриплое слово - как ржавый гвоздь в разбитое сердце Ауроры.
   Представив мне свой  вояж ненависти паломничеством любви, тварь выбрала
момент, когда Аурора и без того была глубоко потрясена  смертью Майны. В тот
вечер  она  дала моим  родителям  кассету,  это  была  единственная  цель ее
приезда, и  я могу только догадываться, каковы  были  их  ужас и  боль, могу
только рисовать эту сцену в  воображении: Аурора всю  ночь сидит сгорбившись
на  фортепьянной табуретке в ее оранжевой с золотом гостиной,  старый Авраам
стоит у стены, беспомощно обхватив себя руками, и в сумрачном дверном проеме
- испуганные взгляды слуг, трепещущих у края картины, как пальцы.
   А наутро, когда я поднялся с ее постели, Ума  знала уже, что  ждет меня
дома, - угрюмые  пепельные лица в саду и рука, указывающая на ворота: уходи,
убирайся отсюда  вон и не возвращайся никогда. Когда я в смятении вернулся к
ней, тут она превзошла себя!  Какой устроила спектакль! Но теперь я знал все
до  конца. Никаких  сомнений в пользу  подозреваемой. Ума,  возлюбленная моя
предательница, ты готова была вести игру до конца; готова  была убить меня и
наблюдать мою  смерть сквозь  наркотический  дурман. Потом,  разумеется,  ты
объявила  бы о моем трагическом самоубийстве: "Такой  тяжелой семейной ссоры
этот  бедный  мягкосердечный  человек  вынести не  смог.  К тому  же  гибель
сестры..." Но вмешался фарс - резкое движение, клоунское столкновение лбами,
и тогда, великая актриса и  азартная женщина,  ты  решила доиграть  сцену до
конца  с шансами  пятьдесят на пятьдесят; и  вытянула  плохой  жребий.  Даже
абсолютное зло  имеет  свою впечатляющую  сторону.  Снимаю, леди, перед вами
шляпу, и доброй ночи.
   Опять этот  кроличий визг; повис  на секунду в воздухе  и затих. Словно
какое-то древнее зловредство,  неспособное вынести свет истины, рассеялось в
прах...  нет,  не буду позволять  себе подобных  фантазий. Она была женщина,
рожденная женщиной. Будем смотреть на нее так... Больная или дрянная? Теперь
уже  этот вопрос трудностей не  вызывает.  Отвергнув  все сверхъестественные
теории (гостья из космоса, визгливая вампирша-крольчиха), я также не намерен
считать ее безумной. Космические ящерицы, неумирающие кровососы и психически
больные избавлены от нравственного суда, а Ума такой суд заслужила. Она была
инсан (человек), а вовсе не insane (сумасшедшая).
   Ведь это тоже присуще нам, людям.  Мы  сеятели ветров, пожинатели бурь.
Есть  среди  нас  такие  - не  ино-,  а  инсанопланетяне  -  что  жиреют  на
опустошении; что не  могут жить без регулярной подпитки бесчинствами. Такова
была и моя Ума.
   Шесть лет! Шесть Аурориных, двенадцать Мавровых лет потеряно. Моя  мать
умерла в шестьдесят три года; я  тогда выглядел на  шестьдесят. Нас могли бы
принять за  брата и  сестру. Мы  могли бы  стать  друзьями.  "Мне нужен твой
ответ",  - сказал отец на  бегах. Да, он  вправе  на него  рассчитывать. Это
должна быть бесхитростная правда: все  как есть про Уму и Аурору, про Аурору
и  меня, про меня и Уму Сарасвати, мою ведьму. Я должен буду выложить все  и
отдать себя  на его суд. Как  там говорил Юл  Бриннер  в "Десяти заповедях",
одетый по фараоновской моде (довольно соблазнительная короткая юбочка)? "Так
и записать. Так и сделать".

x x x
   Потом была и вторая записка, засунутая мне под подушку невидимой рукой.
Там  были  инструкции  и ключ,  отпиравший  некую служебную  дверь с тыльной
стороны небоскреба Кэшонделивери и дверь особого лифта, поднимавшего сразу в
пентхаус  на тридцать  первом этаже. Там произошло  примирение, были даны  и
приняты   объяснения,   сын   припал  к  отцовской   груди,   порванные  узы
восстановились.
   - Ох, сынок, не помолодел ты.
   - И ты, папа, и ты.
   Был  ясный вечер, поднебесный сад и разговор, какого мы не вели до  тех
пор никогда.
   -  Мальчик мой,  ничего  от  меня не скрывай. Я и так все знаю.  У меня
всюду есть глаза и уши, и мне известны твои поступки и проступки.
   И  прежде,  чем  я  начал  оправдываться,  -  его  поднятая  рука,  его
клекочущий смешок.
   - Я  рад, -  сказал он.  - УХОДИЛ  от меня  мальчик,  вернулся мужчина.
Теперь мы можем  потолковать как мужчины о мужских делах.  Раньше  ты  любил
мать сильней, чем меня. Я не виню тебя. Со мной было то же  самое. Но теперь
пришло время любить отца; точней сказать, пришло наше с тобой  время. Я хочу
попросить тебя  стать со  мной заодно и думаю поговорить  открыто  о  многих
тайных  вещах.  В моем  возрасте  возникает  вопрос  о  доверии.  Мне  нужно
выговориться, отпереть замки, раскрыть секреты. Надвигаются большие события.
Этот Филдинг, кто он такой? Букашка. Самое большее  -  Плутон подполья, а мы
знаем по рисункам Миранды в твоей детской,  кто такой  Плутон.  Глупый пес в
ошейнике. А может, не пес, а лягушка.
   Пес,  кстати,  у него  был. В  особом  углу парящего  атриума  - чучело
бульдога на колесиках.
   - Надо же, сохранил, - изумился я. - Это же Джавахарлал дяди Айриша.
   - Сохранил на память. Иногда выгуливаю на этом вот поводке по этому вот
садику.
   Дальше - опасность.
   Согласившись  работать  отныне  на  отца, знать то,  что  он  знает,  и
помогать  ему в его предприятиях, я  согласился  пока остаться  на  службе у
Филдинга. И вот, переметнувшись от хозяина к отцу, я вернулся в дом хозяина.
И рассказал Мандуку - ибо он был не дурак  -  часть правды. "Я  рад положить
конец семейной ссоре;  но на мой  выбор это не влияет". Филдинг, которого  я
расположил  в свою пользу шестилетней безупречной службой, проглотил это; но
взял меня на заметку.
   Я  знал,  что теперь он будет  за мной  следить. Моя  первая оплошность
станет последней. Я - участок поля  сражения, думал я, участок поля сражения
в сволочной войне между ними.
   Когда мои товарищи по команде, мои  боевые соратники  услышали, какая у
меня случилась радость,  Чхагган пожал плечами, словно говоря: "Ты никогда и
не был  одним из нас, богатый мальчишка. Ты не индус и не маратх. Всего лишь
повар с интерес