ощущал  некое  полужелание  в  отношении Ренегады  Лариос,  но,
поскольку остаться с ней наедине  возможности  не  было, я не сделал никаких
шагов  ей навстречу. Каждый вечер после  ужина сестры  шли наверх, где у них
была одна  кровать на двоих, и я до  поздней ночи слышал их перешептывания и
шевеления;  тем  не менее  утром они  всегда были на ногах  до  того,  как я
просыпался.
   В конце концов я не утерпел и спросил их за ужином, почему они не вышли
замуж.
   - Потому что в наших краях все мужчины дохлые выше плеч, - отпарировала
Ренегада, бросая на сестру яростный взгляд. - Ниже, впрочем, тоже.
   - Моя сестра, как всегда, чересчур капризна, - сказала Фелиситас. -  Но
мы действительно не похожи на тех, кто живет  вокруг.  И никто в нашей семье
не был похож.  Все остальные уже  умерли, и  мы не хотим терять  друг  друга
из-за каких-то  там мужей.  Наша связь более тесная. Видите  ли,  мало кто в
Бененхели разделяет наши предпочтения. Например, мы рады тому, что кончилось
правление  Франко  и вернулась демократия. А если говорить  о  более  личных
вещах, мы не любим табака и детей, а все вокруг просто свихнулись и  на том,
и на другом. Курильщики вечно расхваливают радость приобщения, которую дарят
им эти пачки "фортуны" и "дукадос", и интимную  чувственность момента, когда
ты даешь  прикурить другу;  но  нам претит просыпаться и  надевать пропахшую
дымом одежду или ложиться спать, ощущая застарелый запах курева в волосах. А
что  касается детей -  полагается вроде бы думать,  что  чем  их больше, тем
лучше,  но нам  вовсе не  улыбается оказаться во власти  команды  скачущих и
визжащих маленьких тюремщиков. И, честно говоря, нам потому так нравится ваш
песик, что он - чучело и не требует от нас внимания.
   - Но за мной вы ухаживаете великолепно, - возразил я.
   - Это другое, - объяснила Фелиситас. - Вы нам платите.
   - Безусловно, могли бы  найтись мужчины, которые любили бы вас ради вас
самих, а не ради семьи и детей, - не уступал я. - А если в Бененхели у людей
не те политические взгляды, почему  не отправиться  в Эрасмо, к  примеру?  Я
слыхал, у них там по-другому.
   - Если вы так  настырны, что требуете ответа, - сказала Фелиситас, - то
знайте, что я в жизни не встречала мужчину, который ценил бы женщину саму по
себе. Что касается Эрасмо: туда нет от нас дороги.
   Я  уловил  в  глазах   Ренегады   странное  выражение.  Возможно,   она
соглашалась не со всем, что говорила сестра. Порой  после  этого разговора я
воображал  одинокими ночами, что  вот-вот  дверь  моей  комнаты откроется  и
Ренегада Лариос скользнет  в мою постель, в  своей длинной ночной рубашке на
голое тело... но  этого так и не случилось. Я лежал один  и прислушивался  к
шепотам и шорохам над моей бессонной головой.

x x x
   Пока  тянулся месяц  ожидания,  я  бродил  по улицам Бененхели - иногда
тащил  за  собой Джавахарлала, но чаще один, -охваченный тупым безразличием,
не позволявшим  мне сосредоточиться  на прошлом.  Я задавался  вопросом,  не
приобрел  ли  я  ту  же  пустоту  взгляда, какой отличались  многие  из  так
называемых  "паразитов", которые проводили большую  часть времени на "своей"
улице в ходьбе и толкотне, покупали одежду, ели в ресторанах, пили в барах и
все  время  что-то  говорили  с пеной у рта,  но  со  странным отсутствующим
выражением  лица, указывавшим на  их полное  безразличие к  теме  разговора.
Впрочем, чары Бененхели  явно действовали и на  людей с нормальными глазами:
всякий раз,  как  я проходил  мимо старого слюнявого Готфрида  Хельзинга, он
игриво, заговорщически мне подмигивал, приветливо махал рукой и кричал: "Как
насчет нового  бесподобного  собеседования?  Поскорее  бы!" - словно мы были
закадычные друзья.  Я пришел к выводу, что оказался в таком месте, куда люди
приезжают забыться - или, точнее, затеряться в себе самих, окунуться в некий
сон о том, кем они могли  бы или предпочитали быть,  - или, запамятовав, кем
они были  в прошлом, тихо отстраниться от себя нынешних. Эти люди могли быть
лжецами, как Хельзинг, или почти что кататониками*****, как бывший мэр, этот
"почетный паразит", с утра до ночи сидевший неподвижно на  табуретке бара на
открытом воздухе и не произносивший ни слова, как  будто он все еще пребывал
в тиши и мраке алькова за большим деревянным  гардеробом в доме его покойной
жены. Атмосфера тайны, окутывавшая эту улицу, была, по сути дела, атмосферой
незнания;  что  казалось загадкой,  было в  действительности  пустотой.  Эти
вырванные  с  корнем  и  плывущие  по  течению  люди  стали  по  своей  воле
человеческими автоматами. Они не жили - только имитировали жизнь.
   Местные,  насколько   я  мог  видеть,  были  в   меньшей  степени,  чем
"паразиты", одурманены наркотическими  испарениями городка; но преобладающие
в Бененхели рассеянное отчуждение и апатия в какой-то  степени сказывались и
на них. Мне пришлось  три раза спрашивать Фелиситас  и  Рене-гаду о  недавно
приезжавшей сюда  молодой женщине,  которая, по словам  Готфрида  Хельзинга,
искала встречи с Васко Мирандой. В первых двух случаях они пожимали  плечами
и напоминали мне, что Хельзингу нельзя доверять; но когда однажды  вечером я
вернулся к этой теме еще раз, Ренегада подняла глаза от шитья и проговорила:
   -  Да,  да,  действительно,  сейчас подумала  и  вспомнила  -приезжала,
богемная такая, вроде как искусствовед из Барселоны,  реставратор картин или
что-то  в  этом  роде. Но  ничегошеньки она не добилась  своим  кокетством и
сейчас должна уже быть в своей Каталонии, там ей самое место.
   У  меня  опять  создалось сильное  впечатление,  что Фелиситас осуждает
сестру за ее длинный язык. Она  почесала бородавку и поджала губы, но ничего
не сказала.
   -  Так что же,  эта  каталонка все-таки увиделась с Васко? -спросил я в
возбуждении от открывшегося.
   - Никто вам этого не сказал, - отрезала Фелиситас. - Нет  смысла больше
поднимать эту тему.
   Ренегада покорно склонила голову и вновь занялась шитьем.
   Во время  моих прогулок я иногда встречал обильно потеющего  Сальвадора
Медину - шефа  гвардии, который  при  виде  меня неизменно  хмурился, снимал
фуражку  и принимался скрести  свои  мокрые от  пота  кудри, словно  силился
сообразить, что  это за тип такой  идет ему навстречу.  Мы  никогда с ним не
разговаривали - отчасти из-за того, что в испанском я все еще был слаб, хотя
постепенно осваивался в нем благодаря ночному  чтению книг и дневным урокам,
даваемым  мне  сестрами Лариос, которым  я  за  это приплачивал  вдобавок  к
еженедельным  расчетам за комнату и  еду, отчасти из-за того, что английский
язык  отразил все  попытки Сальвадора Медины овладеть им,  подобно  матерому
преступнику, всегда на два шага опережающему закон.
   Я был рад  тому, что Медина настолько мало мною заинтересован,  что тут
же обо мне забывает: это значило, что индийским властям нет никакого дела до
моего местопребывания.  Я напоминал себе, что недавно совершил  убийство,  и
приходил к  выводу,  что  взрыв в  доме  жертвы  наверняка стер  следы моего
преступления.  Поверх  сцены с моим  участием бомба написала новую  картину,
навсегда скрыв от глаз  следователей меньшее насилие под слоем большего. Еще
одно доказательство  отсутствия подозрений на мой счет я получил  из банков.
За годы, проведенные в небоскребе отца, я сумел припрятать  солидные суммы в
иностранных банках, в  том числе на  номерных счетах  в Швейцарии (так  что,
видите,  я  не  был  простым громилой и "тормозом",  каким меня считал "Адам
Зогойби"!)  Насколько я мог понять,  никаких  вмешательств  в мои финансовые
дела   не   было,  хотя  многие  стороны   деятельности  лопнувшей  компании
"Сиодикорп"   подверглись  расследованию  и  многие  банковские  счета  были
заморожены или помещены под контроль официального управляющего.
   Странно,  однако, что  это преступление,  которое, как  ни  верти, было
убийством, и  убийством жестоким, единственным убийством, за  которое  я нес
ответственность,  - что  оно так быстро ушло на  периферию  моего  рассудка.
Возможно, мое подсознание, подобно правоохранительным  органам, оказалось во
власти и под впечатлением подавляющей реальности взрывов, которая стерла все
письмена  с  грифельной доски моей совести.  А  может быть,  это  отсутствие
чувства вины - это нравственное отупение - было подарком мне от Бененхели.
   Физически я  тоже чувствовал себя в неком межеумочном положении, в краю
остановившегося  времени,  под  знаком  закупоренных  песочных   часов   или
клепсидры, в  которой перестала течь ртуть.  Даже  астма не так меня мучила;
какая, думал я, удача для моих легких, что я попал здесь в единственный дом,
где не курят, - ибо действительно  в Бененхели везде, где бы я ни был,  люди
дымили как  ненормальные. Чтобы избавиться от сигаретной вони,  я шел  на те
увешанные  колбасами улицы,  где  находились пекарни, кондитерские и  мясные
лавки; вдыхая  сладкие  ароматы  мяса,  теста  и  свежеиспеченного  хлеба, я
отдавал себя во власть непостижимых законов городка. Местный кузнец, главным
занятием которого было  изготовление цепей  и наручников  для  авельянедской
тюрьмы, кивал  мне, как кивал  всем  проходящим, и выкрикивал  по-испански с
сильным  местным акцентом: "Пока на воле гуляем, да? Поглядим, поглядим",  -
после  чего  он  бренчал  тяжелой цепью и  разражался  хохотом.  Чем лучше я
понимал  испанский, тем  дальше от "улицы паразитов"  я забредал,  благодаря
чему мне удалось бросить  несколько  взглядов на другую ипостась Бененхели -
городка, побежденного ходом истории, где ревнивцы в  стоящих колом  костюмах
шпионили  за  своими  невестами,  убежденные, что эти  невинные  девушки  им
изменяют;  где по  ночам  с громким цоканьем копыт  давно умершие распутники
проносились галопом по булыжной мостовой. Я начал понимать, почему Фелиситас
и  Ренегада  Лариос проводят все  вечера  дома за  закрытыми ставнями,  тихо
переговариваясь  между  собой,  пока я  в  моей  маленькой  уютной  комнатке
штудирую испанские книжки.

x x x
   В среду на пятой неделе  моего  пребывания в Бененхели я вернулся домой
после  прогулки,  во  время  которой  угловатая  молодая  одноногая  женщина
насильно сунула  мне  в  руку кое-как  отпечатанный  листок  с  требованиями
противников абортов, чья организация называлась "Пожалейте Невинных Крошек -
революционный крестовый поход в защиту нерожденных христиан"; она пригласила
меня на митинг. Я резко оборвал ее,  но тут же  ощутил наплыв воспоминаний о
сестре   Флореас,   которая   несла  знамя   "защитников   жизни"  в   самые
перенаселенные районы  Бомбея  и  которая теперь пребывает там, где проблема
нежелательной  беременности вряд ли существует;  милая моя  фанатичка Минни,
теперь, надеюсь, ты счастлива... и еще я подумал о моем тренере по боксу, об
одноногом, как эта женщина, Ламбаджане Чандивале Боркаре и его попугае Тоте,
которого я всегда недолюбливал и который бесследно исчез во время бомбейских
взрывов.  Размышляя о  пропавшей  птице, я  почувствовал прилив ностальгии и
горя и заплакал  прямо на  улице,  сильно удивив молодую активистку, которая
немедленно ретировалась к своим соратникам, в логово ПНК.
   Таким  образом, Мавр, вернувшийся к сестрам Лариос в их маленький домик
на  Calle  de  Miradores,  был  уже  другим  человеком,  возвращенным  силою
случайного совпадения в  мир  чувств  и  страданий.  Переживания,  так долго
спавшие во  мне, омывали  меня мощным  потоком.  Однако прежде,  чем я  смог
сказать об  этой перемене  своим домохозяйкам, они  наперебой  затараторили,
спеша сообщить мне, что украденные картины наконец  прибыли, как я и ожидал,
в "малую Альгамбру".
   - Приехал грузовик... - начала Ренегада.
   - ...глухой-глухой ночью, как раз  под нашими  окнами прогрохотал...  -
перебила ее Фелиситас.
   - ...я закуталась в ребосо и выбежала...
   - ...и я тоже...
   - ...и мы увидели, как открылись ворота большого дома и грузовик...
   - ...въехал внутрь...
   - ...а сегодня камины были полны деревянных обломков...
   - ...похожих на куски упаковочных ящиков - ну, вы понимаете...
   - ...он, наверно, всю ночь их разбирал!..
   - ...а в мусоре были кучи этого белого материала...
   - ...который дети любят кидать в огонь, чтобы хлопало...
   - ...пенопласта, вот...
   - ...да, и пенопласт там был, и волнистый картон, и железная лента...
   - ...значит, грузовик привез что-то крупное в упаковке, как же иначе?
   Полной  уверенности,  конечно, не  было,  но  я не  мог в  этом городке
неясностей  рассчитывать  на  большее.  В первый  раз за  все время я  начал
размышлять  о  том, как пройдет  моя  встреча  с Васко  Мирандой.  Когда-то,
ребенком, я любил сидеть у его  ног;  но  теперь,  когда мы оба состарились,
нам, можно сказать, предстояло сразиться  за женщину,  и сражение не обещало
быть менее яростным из-за того, что женщина уже умерла.
   Пора было думать о дальнейшем.
   - Раз он не хочет меня видеть, придется  вам провести меня туда тайком,
- сказал я сестрам Лариос. - Другого пути я не вижу.
   На  рассвете  следующего  дня, когда солнечный  свет  лишь  еле заметно
коснулся  вершин  дальних гор, я отправился  с Ренегадой  Лариос к  месту ее
работы. Фелиситас, более полнотелая  из двух, дала мне  свою  самую  широкую
черную  юбку и  блузку. На ногах  у меня были безликие каучуковые  сандалии,
купленные в  испанской части  городка. Согнув  в локте правую руку, я нес на
ней  корзину с моей собственной одеждой, скрытой под кучей тряпок,  губок  и
флаконов; мой увечный кулак и  моя  голова были скрыты под ребосо, которое я
крепко придерживал левой рукой.
   -  Не  слишком-то  вы похожи на женщину,  - сказала  Фелиситас  Лариос,
оглядывая  меня своим,  как всегда, критическим  взором.  - Хорошо, что  еще
темно и идти  недалеко. Чуть пригнитесь и делайте  шаги  покороче. Будь  что
будет! Ради вас мы рискуем нашим заработком - надеюсь, вы это чувствуете.
   - Ради вашей покойной матери, - поправила Ренегада единокровную сестру.
- Наши матери тоже умерли. Поэтому мы вас понимаем.
   - Оставляю пса на ваше попечение, - сказал я Фелиситас. - Особых хлопот
с ним не будет.
   - Это уж точно, -  отозвалась она ворчливо. - Как только вы выйдете  за
дверь, он  окажется  вот в этом  чулане,  и  не воображайте, что он  высунет
оттуда  нос до  вашего возвращения. Мы тут не настолько сошли  с ума,  чтобы
выгуливать чучело собаки.
   Я попрощался  с  Джавахарлалом. Он,  как  и я, проделал долгий путь  и,
конечно, заслуживал  под  конец лучшей участи, чем чулан  в чужой стране. Но
чему  быть, того  не  миновать.  Я  отправлялся выяснять  отношения с  Васко
Мирандой, и Джавахарлалу  предстояло стать всего-навсего еще одним брошенным
андалусским псом.

x x x
   Мой первый  в  жизни опыт пребывания  в  женской  одежде  напомнил  мне
историю о том, как Айриш  да Гама облачился в  свадебное платье своей жены и
отправился развратничать  в  обществе  Принца  Генриха-мореплавателя; какой,
однако,  упадок,  насколько  обыденнее   выглядела  эта  темная  ткань,  чем
сказочный  наряд Айриша,  и насколько  менее  приспособлен  я  был к  такому
переодеванию!  Когда мы пошли,  Ренегада Лариос сказала мне, что бывший  мэр
городка  -  тот самый человек, который теперь, безымянный и одинокий, целыми
днями сидит и пьет кофе на "улице паразитов" - когда-то был вынужден идти по
этим улицам  в платье своей бабушки, потому  что под  конец его заточения их
дом  был  назначен  к  сносу  и семье пришлось  переехать. Так  что,  помимо
прецедента в семье, у меня нашелся предшественник среди местных жителей.
   В  первый  раз  за  все  время  мы  с  Ренегадой  оказались  одни,  без
бдительного  присмотра   Фелиситас,  но   хотя  она  послала  мне  несколько
недвусмысленных  взглядов,  я  был  слишком скован  (и  женским  платьем,  и
нервозностью  из-за того, что ближайшее будущее сулило неожиданности), чтобы
реагировать.  Мне  показалось,  что   мы  незамеченными   проделали  путь  к
служебному входу  в  "малую  Альгамбру",  хотя  нельзя было  с  уверенностью
сказать, что  никакие  любопытные глаза  не смотрели на нас  из  темных окон
домов на  "улице  застекленных  балконов",  пока мы  поднимались  по  ней  к
нелепому и уродливому слоновьему фонтану Васко.
   Над  стеной крепости я на  мгновение  увидел  яркое, порхающее  зеленое
пятнышко. "В Испании  есть попугаи?" -  шепотом  спросил  я Ренегаду,  но не
получил ответа. Возможно,  она дулась  из-за моего нежелания воспользоваться
такой редкой возможностью для флирта.
   В терракотово-красную стену около двери была вделана маленькая панель с
кнопками,  и  Ренегада  быстро  набрала четырехзначный код. Дверь,  щелкнув,
открылась, и мы вошли в логово Миранды.
   Я испытал столь мгновенное и  мощное ощущение  "дежа вю", что  голова у
меня  закружилась. Немного придя в себя,  я подивился  изобретательности,  с
какой Васко Миранда выстроил интерьер своей крепости  по  образцу интерьеров
на  картинах  Ауроры  из  цикла  "мавров".  Я  стоял  в открытом  дворике  с
центральной  площадью-пьяццей, вымощенной  плитами  в  шахматном  порядке  и
обрамленной аркадами; в окна на противоположной  стороне видна  была широкая
равнина,  переливающаяся,  как океан,  в  лучах  рассветного солнца. Дворец,
окруженный морским миражем, частью арабский, частью могольский, заставляющий
вспомнить де Кирико******, он был  тем самым местом, где, по словам  Ауроры,
"миры  сталкиваются, вливаются  и выливаются один  из  другого, притекают  и
утекают". Местом, где "воздуходышащий человек  должен отрастить жабры, иначе
он может потонуть; где водяное существо  может напиться воздухом допьяна или
задохнуться  в нем". Хотя  дом несколько обветшал и сады пришли в  упадок, я
действительно оказался в Мавристане.
   Проходя  одну  за  другой  пустые  комнаты,  я  обнаруживал  интерьеры,
имитирующие картины Ауроры,  и чуть  ли не  ожидал,  что сейчас  передо мной
появятся их персонажи и начнут разыгрывать перед моими недоверчивыми глазами
свою печальную повесть; я чуть ли не ожидал, что  сам превращусь в пестрого,
раскрашенного  ромбами  Мавра,  чья  трагедия  -  трагедия  Множественности,
побежденной Единством, - была сквозным мотивом всего цикла. Я воображал, что
моя увечная рука  в любой момент может вспыхнуть цветком, солнцем, пламенем!
Васко, который  всегда  считал, что  Аурора  украла  у  него идею  "мавров",
воспользовавшись его  слезливым  конным кичем,  употребил бешеные  деньги  и
бездну энергии,  рожденной глубочайшим безумием, для того,  чтобы  присвоить
созданный ею мир. На любви зиждился этот дом или на ненависти? Если истории,
которые я слышал, были правдивы, здесь была подлинная Палимпстина, в которой
его нынешний  горький  гнев покрывал  своим  створаживающим слоем  память  о
прежней, утраченной сладости  и романтической сказке. Ибо  воистину  в  этой
блестящей имитации было  нечто скисшее, была  некая зависть; и по мере того,
как разгорался  день  и  у  меня  проходил шок  узнавания, я  начинал видеть
промахи в этом грандиозном сооружении.  Васко Миранда так и  не избавился от
своей  всегдашней вульгарности, и  то,  что  Аурора вообразила столь  живо и
столь роскошно,  Васко пытался передать красками,  которые, как  стало видно
при  свете  дня, отстояли от  первоисточника  на то небольшое,  но  ощутимое
расстояние,  каким подделка бывает отделена от радующего  глаз подлинника. С
пропорциями в этом здании  дело  тоже обстояло  неважно, все его  линии были
смещены. Нет, чудом его все-таки нельзя было назвать; мое первое впечатление
оказалось  иллюзией, и эта иллюзия уже поблекла. "Малая Альгамбра", при всех
ее размерах  и пышности, была отнюдь  не Новым  Маврусалимом, а уродливым  и
претенциозным строением.
   Я  не  увидел даже следа украденных  картин и той  техники,  о  которой
говорили Ренегада и Фелиситас. Дверь, ведущая в высокую  башню, была наглухо
заперта.  Васко  должен быть там, наверху,  со  своей  аппарат