*  прибавляли  к  ее
красоте эти  серебряные  каскады!), -  о, как  он позировал, мой  двоюродный
дедушка! Помню, какой смешной у него был вид на маленьких, два на два дюйма,
черно-белых   фотографиях:   монокль,   жесткий    крахмальный   воротничок,
костюм-тройка  из  великолепного  габардина.   В  одной  руке   -  трость  с
набалдашником  из слоновой  кости (и со стилетом внутри, - шепчет мне на ухо
семейное  предание), в другой - длинный мундштук;  и я  должен  с сожалением
отметить, что он носил  гетры. Добавить бы сюда высокий рост  да закрученные
усы, и  вышел  бы  законченный  опереточный  негодяй; но  Айриш был таким же
маломерком,  как его  брат,  и  чисто  брил  лицо,  которое  у  него  слегка
лоснилось, так что его облик прожигателя жизни производил скорее жалкое, чем
отталкивающее впечатление.
   Здесь  же,  на  другой странице  фотоальбома памяти,  -сутулая,  слегка
косоглазая двоюродная бабушка Сахара, "женщина  без  оазисов", жующая бетель
верблюжьими челюстями и выглядящая так,  словно у нее вырос  горб. Кармен да
Гама была двоюродной  сестрой Айриша, осиротевшей дочерью сестры Эпифании по
имени Блимунда и владельца мелкой типографии,  некоего Лобу. И мать,  и отец
Кармен умерли  во  время  эпидемии  малярии, шансы на замужество  были у нее
абсолютно ничтожные,  - и вдруг Айриш,  к  изумлению своей матери, заявляет,
что не прочь на ней жениться. Эпифания, мучась сомнениями, неделю не смыкала
глаз, не в  состоянии  решить, что важнее: ее мечта  о том, чтобы  подыскать
Айришу  приличную партию, или настоятельная необходимость пристроить Кармен,
пока не поздно. В конце концов долг перед умершей сестрой перевесил заботу о
счастье сына.
   Кармен  никогда не выглядела молодой,  ни  разу не забеременела,  всеми
правдами или  неправдами мечтала присвоить  наследную  долю  Камоинша  и его
ветви семейства и ни одной живой  душе не обмолвилась  о том,  что  в первую
брачную  ночь  ее  муж  вошел в  спальню  поздно вечером, не  удостоил  даже
взглядом  лежащую  в  постели  и  охваченную  девственным  трепетом  молодую
костлявую  невесту, с неторопливым тщанием разделся догола,  затем столь  же
аккуратно  облачился (будучи одного  с ней роста)  в  ее подвенечное платье,
которое,  как символ их союза, служанка оставила  красоваться на портновском
манекене,  и  вышел  наружу  через  дверь уборной. С  воды до Кармен донесся
свист, и, стоя у  окна в простынном саване меж  тем,  как тяжкое предвидение
будущего  наваливалось  ей  на  плечи  и  пригибало  их книзу,  она  увидела
мерцающее  в лунном свете  свадебное платье и молодого гребца, увлекающего и
платье,  и  одетого  в  него  человека вдаль,  навстречу  тому, что  у  этих
загадочных существ зовется наслаждением.
   История  костюмированной эскапады  Айриша, оставившего  мою  двоюродную
бабушку Сахару в холодных барханах не запятнанных кровью простынь, дошла  до
меня  вопреки  ее молчанию.  Даже в обычных  семьях  секреты  большей частью
выходят  наружу;  а в  нашем  далеко не обычном клане многое  из  того,  что
хранилось в  глубокой  тайне,  рано или  поздно писалось маслом по холсту  и
вывешивалось  на  стенах  галерей...  но  тогда, опять-таки,  возможно, весь
инцидент был выдумкой, семейной  легендой, сочиненной,  чтобы шокировать, но
не  слишком, чтобы сделать более  приемлемым - то  есть  более экзотическим,
более  красивым  - гомосексуализм Айриша?  Ибо при  том, что Аурора да  Гама
впоследствии изобразила эту сцену - на ее холсте мужчина  в освещенном луной
платье сидит очень прямо, глядя на блестящий от пота обнаженный торс гребца,
- двойной портрет, несмотря на всю богемную репутацию художницы,  вполне мог
быть  приукрашивающей  жизнь  фантазией, лишь в меру скандальной,  и история
эта,  как она писалась красками и рассказывалась словами,  может быть, имела
единственной  целью набросить на  тайный  порок Айриша изящную вуаль, скрыть
член и задницу, кровь и  сперму, боязливую решительность  малорослого денди,
выискивающего крепких  телом  партнеров в кишащем  крысами порту,  восторг и
ужас покупных объятий, наслаждение на темных задворках и в бедных  лачугах с
плечистыми грузчиками, мускулистые  ягодицы молодых велорикш  и  малокровные
губы базарных мальчишек;  ведь  она, эта история,  умалчивала о  реальностях
капризной,  изобиловавшей  ссорами  и   весьма  далекой  от  верности  amour
fou******* - многолетней связи Айриша с ночным гребцом, которого он окрестил
Принцем   Генрихом-мореплавателем********...  короче,   она   показала   нам
принаряженную  истину, быстренько отослала ее за кулисы и стыдливо  опустила
глаза.
   Нет, господа. Авторитет картины  неоспорим. Что  бы ни  случилось потом
между ними тремя - о странной  близости на склоне лет между Принцем Генрихом
и Кармен  да Гамой будет рассказано  в  свой черед,  - эпизод  с подвенечным
платьем лежит у истоков всего.
   Нагота  под присвоенным  свадебным  нарядом,  лицо  жениха  под  вуалью
невесты  - именно это соединяет  мое  сердце с  памятью  о  моем чудаковатом
двоюродном дедушке. Многое в нем мне противно; но в этом  царственно-женском
образе, в  котором многие у меня на родине (и не  только на родине) способны
увидеть только ущербность, я вижу и отвагу, и величие - да, величие.
   -  Но если  это  не член  в  заднице,  - говорила о  жизни с  нелюбимым
дядюшкой  Айришем   моя  дорогая  мама,   унаследовавшая  от   своей  матери
бесстрашный язык, - то, милый мой, уж точно кость в горле.

x x x
   Если мы хотим копать всерьез, если хотим добраться до корня  всех наших
семейных  раздоров,  преждевременных  смертей,  попранных  любовей,  бешеных
страстей,  слабых  грудей,  соблазнов  власти  и  денег, наконец, еще  более
нравственно  сомнительных соблазнов и тайн  искусства  - не забудем же того,
кто заварил всю  кашу, кто первым покинул  свою естественную среду и утонул,
чья смерть в пучине выбила чеку колеса, краеугольный камень, положила начало
постепенному упадку  семьи,  завершившемуся  моим  низвержением;  не забудем
Франсишку да Гаму, покойного супруга Эпифании.
   Да, и Эпифания была когда-то  невестой.  Она происходила из старинного,
но сильно обедневшего торгового клана Менезишей из Мангалуру. Эпифания  дала
немалую пищу зависти, когда  после  случайной встречи на свадьбе в  Каликуте
отхватила самый  жирный кусок, - вопреки  всякой справедливости,  рассуждали
многие  разочарованные  мамаши,  ибо столь  богатому  человеку следовало  бы
погнушаться  тощими   банковскими  счетами,  поддельными  драгоценностями  и
дешевыми нарядами пришедшего в  безнадежный упадок семейства этой  маленькой
авантюристки.  В начале столетия на  нравах  супруги моего прадеда Франсишку
она  появилась   на   острове  Кабрал,  который   стал  первой   из  четырех
обособленных, змеиных, эдемско-преисподних приватных  Вселенных той истории.
(Салон моей  матери на Малабар-хилле был второй из них; поднебесный сад отца
-  третьей;  диковинная цитадель  Васко Миранды,  его  "Малая  Альгамбра"  в
испанском  городке  Бененхели  была,  есть   и  останется  в  моем  рассказе
последней.) Там она увидела величественный старый лом в традиционном стиле с
восхитительной вязью внутренних двориков, с зацветшими водоемами и заросшими
травой  фонтанами,  с резными деревянными  круговыми  галереями,  с высокими
потолками комнат, образующих настоящий лабиринт, с крутой черепичной крышей.
Подлинный  рай  для  богатого  человека среди тропической  растительности  -
именно то,  что нужно, решила  про себя Эпифания, ибо, хотя  в девичестве ее
жизнь была относительно  скудной,  она всегда  считала,  что  имеет талант к
роскошеству.
   Однако в один прекрасный день, через несколько лет после рождения двоих
сыновей, Франсишку да Гама привел в дом неприлично молодого и что-то слишком
обходительного французика,  некоего  Шарля Жаннере, считавшего  себя  гением
архитектуры, хотя ему  едва сравнялось двадцать  лет. Эпифания и  глазом  не
успела  моргнуть,  как  легковерный  муженек  подрядил  нахального  юнца  на
возведение даже не  одного, а сразу двух новых домов в ее драгоценных садах.
И  что за  безумные  вышли  строения!  Одно  -  из  каменных  плит, странной
угловатой  формы, причем  сад проникал в интерьер настолько прихотливо,  что
иной  раз  трудно  было понять, снаружи  или внутри ты находишься, а мебель,
казалось, была предназначена для больницы  или  уроков геометрии,  сядешь на
что-нибудь - и  непременно напорешься на  острый угол;  другое  -  карточный
домик из дерева и бумаги, "в японском стиле", объяснил архитектор охваченной
ужасом  Эпифании, чрезвычайно хрупкий и готовый вспыхнуть от малейшей искры,
с раздвижными пергаментными  ширмами вместо стен, где в комнатах можно  было
только стоять  на  коленях, потому  что  сидеть было не  на  чем,  где спать
следовало  укладываться  на  расстеленные  по  полу тюфяки,  подкладывая под
головы  деревянные  чурки,  словно  мы  слуги  какие-нибудь,  где  все  было
настолько  у  всех на виду и на  слуху, что,  как заметила однажды Эпифания,
"тут по  крайней мере всегда  знаешь, у  кого  из домашних  болит  живот,  -
стены-то в уборной из туалетной бумаги сделаны".
   Но это еще  полбеды;  куда хуже,  что, когда оба  сумасшедших дома были
готовы,  Франсишку  частенько стало надоедать их роскошное  старое жилище, и
тогда он  за завтраком  хлопал  рукой по столу и объявлял, что  они едут "на
Восток"  или  "на Запад", после  чего  домочадцам ничего не оставалось,  как
перебираться со всем хозяйством  и  скарбом в один  или другой архитектурный
каприз француза,  и  никакие  протесты  не помогали.  Прожив  там  несколько
недель, они опять снимались с места.
   Франсишку да  Гама  не только оказался неспособен жить,  как  все люди,
оседлой  жизнью;  вдобавок, к ужасу Эпифании, он возомнил себя  покровителем
искусств.  Орды пьющих ром  и виски,  потребляющих  наркотики, возмутительно
одетых личностей  низкого  пошиба  начали совершать длительные набеги на оба
французских дома, наводняя их режущей слух музыкой, поэтическими марафонами,
обнаженными моделями, марихуанными окурками, карточной игрой  на всю  ночь и
прочими  проявлениями своего во всех отношениях  нетрадиционного  поведения.
Наезжали заграничные художники и скульпторы, после которых оставались висеть
странные конструкции, шевелящиеся от легкого ветерка и напоминающие огромные
вешалки  для одежды, да еще изображения женщин-дьяволиц  с обоими глазами по
одну сторону носа и гигантские холсты, где словно  случилась какая-то беда с
красками, и все это безобразие Эпифания должна была терпеть на стенах комнат
и во двориках  своего милого  дома и каждый день на него  любоваться, словно
это невесть как красиво.
   -  От  твоего  художества-убожества,  Франсишку,  -  сказала  она  мужу
ядовито, - я скоро ослепну. Но никакие яды на него не действовали.
   - Старой красоты недостаточно,  - заявил он.  - Сколько можно  строить,
жить, верить по  старинке? Мир сдвинулся с места, и теперь красота проявляет
себя по-новому.
   Франсишку обладал  героическими задатками,  был рожден для  дерзаний  и
подвигов  и ладил с домашним укладом  не лучше  Дон-Кихота. При  дьявольской
красоте он  был  адски  даровит и  на  крикетных  площадках,  которые  тогда
покрывали волокном кокосовой пальмы, демонстрировал коварную крученую подачу
слева  и   элегантный  прием  мяча.  В  колледже  он   был  самым  блестящим
студентом-физиком  на  своем  курсе,   но   рано  осиротел  и  после  многих
размышлений решил пожертвовать  научной карьерой, исполнить семейный  долг и
войти  в  бизнес.  Возмужав,  Франсишку  в  совершенстве   овладел   вековым
искусством  рода  да  Гама  превращать  пряности и орехи  в золото.  У  него
развилось тончайшее чутье на деньги, он мог повести носом и сказать, прибыль
ожидается или убыток; но  при этом он был еще  и филантропом - давал  деньги
приютам для сирот, открывал бесплатные  поликлиники, строил школы в деревнях
по  берегам  лагун,  финансировал  исследования болезней  кокосовой  пальмы,
защищал от  истребления  слонов,  что  водились в  горах над его плантациями
пряностей, и учредил  ежегодный конкурс сказителей,  приурочив его к Онаму -
празднику урожая.  Столь  щедрым потоком изливалась его благотворительность,
что Эпифания не раз ударялась в бесплодные причитания:
   - Ты же так все по ветру пустишь, дети побираться пойдут!  Что мы тогда
кушать будем - антропологию?
   Она билась с ним за каждую пядь и проиграла все битвы, кроме последней.
Подлинный  прогрессист,  постоянно вперявший взор в будущее,  Франсишку стал
последователем  сначала  Бертрана  Рассела  ("Религия   и   наука"  и  "Вера
свободного человека" - вот были две его безбожные Библии), затем - все более
и более  национально ориентированного Теософского  общества,  возглавляемого
госпожой  Анни  Безант. Не нужно забывать, что Кочин,  Траванкур,  Майсур  и
Хайдарабад  формально не входили в Британскую Индию - это  были княжества со
своими местными  махараджами.  Кочин,  к примеру,  по  уровню  образования и
грамотности намного  опережал  районы,  напрямую  управлявшиеся  британцами,
однако, скажем, в Хайдарабаде существовало то, что  Неру называл "абсолютным
феодализмом",  а  в  Траванкуре даже  Индийский  национальный  конгресс  был
объявлен вне закона; но не будем смешивать (Франсишку не смешивал) видимость
и сущность; фиговый листок - он фиговый и есть. Когда Неру  поднял в Майсуре
национальный  флаг,  местные  (индийские)  власти,  едва он  покинул  город,
уничтожили не только  флаг, но и флагшток, лишь бы не прогневались  истинные
владыки... Вскоре после того, как в тридцать восьмой день рождения Франсишку
началась первая мировая война, что-то у него внутри сдвинулось.
   - Британцы должны уйти, - торжественно провозгласил он за обедом,  сидя
под портретами чопорных предков.
   - О Господи,  куда  они  уходят?  - забеспокоилась  Эпифания, не совсем
верно его поняв. - Неужели в такое тяжелое время они бросят  нас на произвол
судьбы, на растерзание этому негодяю Вильгельму?
   Тут Франсишку  взорвался - двенадцатилетний  Айриш  и одиннадцатилетний
Камоинш так и приросли к стульям.
   - Нас уже бросили на растерзание! - грохотал он. - Налоги удвоены! Наши
юноши гибнут  в британских мундирах! Национальное богатство вывозится - люди
голодают, а  британским томми  подавай  нашу муку, рис, джут и  кокосы. Меня
принуждают сбывать товар дешевле  себестоимости. Они опустошают наши недра -
забирают селитру, слюду, марганец. Какого черта! Бомбейские богачи жируют, а
народ нищенствует.
   - Ты задурил себе голову учеными книжками! - возмутилась Эпифания. - Мы
самые что ни на есть дети Империи. Британцы дали нам все, все - цивилизацию,
закон, порядок,  тебе мало? И пряности твои,  которыми пропах весь дом,  они
покупают у  тебя  из милости, чтобы  твои дети  были сыты и одеты. Так зачем
нести околесицу и пачкать детские уши безбожной клеветой и изменой?
   После  этого дня они мало что могли  друг другу сказать. Айриш  в  пику
отцу  взял  сторону  матери;  они  с   Эпифанией  стояли  за  Англию,  Бога,
филистерство, традиции, тихую жизнь.  Франсишку был  весь  - пыл и  энергия,
поэтому Айриш  сделался  подчеркнуто  праздным  и  нарочно бесил  отца своим
ленивым роскошеством. (По  иным причинам я в юности тоже отдал дань лени. Но
это  не  было никому  в пику  -просто  я тщетно пытался противопоставить мою
медлительность ускоренному  бегу Времени.  Об  этом тоже будет рассказано  в
надлежащем месте.) Зато Франсишку нашел союзника в младшем сыне, Камоинше  -
мальчик  заразился  от  него   идеями  национальной  независимости,  разума,
искусства, новизны и,  что  было  в ту  пору главным,  - протеста. Франсишку
разделял тогдашнее  презрение Неру к  Индийскому национальному  конгрессу  -
говорильне для местных", - и Камоинш вдумчиво соглашался.
   - Анни то, Ганди се, - дразнила сына  Эпифания. - Неру, Тилак,  вся эта
банда с севера. Давай-давай, действуй! Плюй на родную мать! В тюрьму, видно,
решил угодить.
   В  1916 году  Франсишку  да  Гама  примкнул к  кампании  Анни  Безант и
Балгангадхара Тилака за самоуправление, присоединив  свой голос к требованию
учредить  в  Индии  независимый парламент,  который определил бы  будущность
страны.   Когда  госпожа  Безант  попросила   его  создать  в   Кочине  Лигу
самоуправления  и  у него хватило смелости включить  в нее, наряду с местной
буржуазией, портовых грузчиков, сборщиков чая, базарных кули и рабочих с его
же собственных плантаций, Эпифания пришла в ужас.
   -  Массы и классы в одном клубе! Вот стыдоба-то!  Этот  человек лишился
рассудка, - провозгласила она слабым голосом, обмахиваясь веером, после чего
подавленно умолкла.
   Через  несколько  дней  после  учреждения  Лиги  в  припортовом  районе
Эрнакулама*********  произошли  уличные  столкновения;  несколько   десятков
воинственно  настроенных  членов  Лиги  одолели  маленькое  легковооруженное
воинское подразделение и рассеяли его, отобрав у солдат оружие. На следующий
день  Лига  была  официально  запрещена, а за Франсишку  да Гамой  на остров
Кабрал пришел моторный катер, и его взяли под арест.
   В последующие полгода он то выходил из тюрьмы, то  снова в нее попадал,
чем снискал презрение старшего сына  и непреходящее восхищение младшего. Да,
герой, чего уж там. Эти периоды отсидки  и бешеная политическая деятельность
на свободе, когда, следуя указаниям Тилака, он во многих случаях сознательно
навлекал на себя арест, принесли ему  репутацию человека с будущим,  того, к
кому стоит присмотреться, за кем идут люди, - репутацию звезды.
   Звезда может зайти за тучу;  у героя может зайти ум за разум; Франсишку
да Гама не исполнил своего предназначения.

x x x
   В тюрьме у него нашлось время для работы, которая погубила  его. Никому
не  удалось выяснить, где, на какой  умственной  свалке  подобрал мой прадед
Франсишку "научную" теорию, которая превратила его из потенциального героя в
посмешище всей  страны; так или  иначе, в те годы она чем дальше, тем больше
его  занимала,  постепенно оттесняя на  второй  план  даже идею национальной
независимости.  Возможно,  былой интерес к теоретической физике соединился у
него в  голове с  новыми  увлечениями: теософией  госпожи  Безант,  призывом
Махатмы  к  единению  населяющих  Индию  крайне  разношерстных  миллионов  и
характерными для индийских интеллектуалов-модернистов того времени  поисками
некоего   внерелигиозного  определения  духовной  жизни  и  такого  стертого
понятия, как душа;  словом, в  конце 1916  года  Франсишку отпечатал частным
образом  статью,  которую затем  разослал всем  ведущим научным  журналам  и
которую назвал "К  предварительной теории  трансформационных полей  сознания
(ТПС)".  В  ней  он выдвинул  гипотезу  о существовании  повсюду вокруг  нас
невидимых   "динамических    духовно-энергетических   сетей,    сходных    с
электромагнитными полями" и предположил, что эти "поля сознания" суть не что
иное,  как  хранилище  памяти  людского  рода  -  как  практической,  так  и
нравственной - и  что  они представляют собой, по  сути дела, то  самое, что
джойсовский Стивен********** (в недавней публикации  журнала "Эгоист") желал
выковать в кузнице своей души, - извечно сущее сознание человечества.
   На низшем уровне  своего воздействия ТПСы  облегчают  процесс познания:
то, что где-либо кем-либо на Земле  уже познано,  становится тем самым легче
познаваемо  для любого  другого человека в любом  другом месте; но  в статье
также  утверждалось, что  на  самом  высоком  уровне  - разумеется, наиболее
трудноуловимом - поля оказывают этическое воздействие, влияя на наш выбор  и
испытывая, в  свой черед, его влияние, укрепляясь  от всякого  нравственного
решения  и,  соответственно, слабея от всякого  подлого  деяния; поэтому,  в
теории, переизбыток  дурных поступков  может непоправимо  нарушить структуру
полей  сознания,  и "человечество тогда  сто