овских  счетов  и  заканчивают путь, видимые и чистые  как стеклышко, на
счете  у  хорошего  друга.   Он  показал,  как  продолжительная  невидимость
города-грезы над водами  может принести пользу тем хорошим  друзьям, которые
имели  или приобрели по случаю долю  в том,  что  до недавнего  времени было
невидимо,  но теперь  поднялось из  моря, как  некая  Венера Бомбейская.  Он
показал,  как  легко  будет  убедить  облеченных  властью чиновников,  в чьи
обязанности  входит  отслеживание  и контроль количества  и этажности  новых
зданий в насыпной зоне, что  они  получат большие преимущества,  потеряв дар
зрения - "метафорически, конечно, мой милый,  -  это фигура речи, успокойся;
не  думай,  что  мы собирались кому-нибудь выкалывать глаза, как  Шах-Джахан
этому соглядатаю, который хотел  раньше времени посмотреть на Тадж-Махал", -
так  что  большие  скопления  новых  зданий  будут  фактически  невидимы для
общества,  они  будут,  так  сказать,  парить  высоко-высоко  в  небесах.  И
невидимые эти здания  -  чудеса,  да и только! - родят целые горы денег, они
станут, может быть, самым доходным недвижимым имуществом  на свете; нечто из
ничего,  волшебная  сказка,  и  все  хорошие  друзья,  которые  помогут  это
сотворить, будут вознаграждены за труды.
   Колаткар был  сметливым учеником и  даже внес собственное  предложение.
Что  если все эти невидимые  здания  будут  выстроены  с  помощью  невидимой
рабочей силы? Не будет ли это  в высшей  степени элегантным  и  экономически
грамотным решением? "Естественно, я согласился, - рассказывал старик Авраам.
-  Этот  головастый  малыш Кеке  попал  в самую точку". Вскоре  после  этого
городские   власти  издали   распоряжение,  согласно  которому   все   лица,
поселившиеся  в  Бомбее  после  последней  переписи  населения,  объявлялись
несуществующими. Вследствие этого город не нес никакой ответственности за их
размещение  и  социальное  обеспечение,  что  было большим  облегчением  для
честных  и реально существующих  граждан, плативших налоги  для  поддержания
нормальной жизни динамичного современного города. Нельзя,  однако, отрицать,
что  для  миллиона с лишним законодательно сотворенных призраков жизнь стала
тяжелее. Тут-то и вступили в игру Авраам Зогойби и другие, кто успел вовремя
включиться  в  грандиозный  проект освоения  насыпных  земель, и великодушно
протянули фантомам руку помощи, в огромных количествах нанимая их для работы
на  гигантских  стройплощадках, покрывших  всю  новую  землю  до  последнего
клочка, и даже пойдя на то - о филантропы! - чтобы понемножку  платить им за
работу наличными. "Раньше никто  никогда не платил привидениям, мы первые, -
сказал, сипло  хихикая, престарелый Авраам. - Но,  естественно, мы  не брали
никаких обязательств на случай болезни или  увечья. Это, если ты  следишь за
моей мыслью,  было бы  нелогично. В  конце концов  эти люди  были  не просто
невидимки, их, согласно всем официальным документам, не было там вовсе".
   Мы  сидели  в  густеющих  сумерках на  тридцать первом  этаже жемчужины
Нью-Бомбея, шедевра архитектора И. М. Пей - небоскреба Кэшонделивери. В окно
я видел прорезающее тьму  подсвеченное острие "башни  К. К."  Авраам встал и
открыл дверь.  В  проем  полился  яркий  свет,  звонкими  арпеджио зазвучала
музыка. Он ввел меня в гигантский застекленный сад-атриум, где росли деревья
и растения из более умеренных, чем наша, климатических зон, - яблони, груши,
роскошный  налитой  виноград - все под стеклом,  при идеальной температуре и
влажности, о  чем заботилась система поддержания микроклимата, чья стоимость
была бы невообразимой, не будь она невидимой; ибо,  по счастливому  стечению
обстоятельств, Аврааму ни разу никто  не предъявил счета за электричество. В
этом атриуме мы  с ним увиделись в последний  раз - с  моим старым-престарым
отцом, на которого  я в свои тридцать шесть  лет, тянувшие  на все семьдесят
два,  все  больше  и   больше  становился  похож;   с   моим  нераскаявшимся
отцом-змеем, который в отсутствие Ауроры и Бога взял над раем полную власть.
   - Ну, теперь-то  я  рухлядь уже, - вздохнул он. -  Все валится из  рук.
Какие могут быть фокусы, когда  зрителям  видны веревочки? К  чертям! Я знал
славные времена. Бери яблоко, угощайся.

   *Абба - обращение к отцу.
   **Блофельд  - злодей из романа И. Флеминга "Шаровая  молния"  о Джеймсе
Бонде. Мориарти - злодей из рассказов А. Конан Доила о Шерлоке Холмсе.
   ***  Морарджи  Десаи  (1896-1996)  -  индийский  политический  деятель,
стоявший в оппозиции к Индире Ганди. Премьер-министр с 1977 по 1979 г.
   **** Бессмысленная мешанина слов на хиндустани и английском.
   ***** Дворец в ансамбле правительственных зданий в Дели.
   ******Бабу - господин (хинди).
   ******* Намек на парсское происхождение семьи Кэшонделивери.
   ********  Палимпсест  -  рукопись  на  пергаменте  поверх  смытого  или
соскобленного текста.


12
   Волей-неволей  я  рос  во  всех трех измерениях.  Мой отец  был крупный
мужчина, но мне к десяти годам его  пиджаки  уже были узки в плечах.  Я  был
небоскребом,  свободным  от  всех  законодательных  ограничений, единоличным
демографическим  взрывом,  мегалополисом,  гигантом,  у   которого  лопались
рубашки и отлетали пуговицы.
   - Ух,  какой, - дивилась моя старшая  сестра Ина,  когда я достиг моего
полного роста и веса. - Ты у нас мистер Гулливер, а мы твои лилипуточки.
   Что было верно, по  крайней мере, вот  в каком  отношении:  если Бомбей
стал моей личной не Радж-,  но Лили-путаной*, то мои большие размеры связали
меня по рукам и ногам.
   Чем  дальше  расширял  я  свои  физические  границы,  тем  ограниченней
становились мои горизонты. Образование  было  проблемой.  Многие мальчики из
"хороших домов" Малабар-хилла,  Скандал-пойнта и Брич-кенди начинали учиться
у  мисс  Ганнери  в  заведении  "Уолсингем хаус",  где  были  детский сад  и
начальная  школа  с  совместным обучением  мальчиков  и девочек;  потом  они
переходили  в  "Кэмпион",  или  "Катидрал",  или  другую  элитную школу  для
мальчиков. Но легендарная "Ганнер", то есть "канонирша", в  своих знаменитых
роговых очках  с "крылышками" на манер "бэтмобиля"  не поверила тому, что ей
было сказано обо мне.
   -  Слишком  большой  для  детского  сада,  -  прохрипела  она  в  конце
собеседования,  во  время которого  она невольно обращалась ко мне,  ребенку
трех с  половиной лет,  как  к  семилетнему.  -  А для  начальной  школы,  к
сожалению, недоразвит.
   Моя мать была вне себя.
   -  Кто,  интересно, у вас тогда учится? -  возмутилась  она. -Эйнштейны
одни,   что   ли?   Сплошь   Альбертики   и   Альбертиночки?   Полный  класс
эмцеквадратников?
   Но знаменитая Ганнери  была непреклонна,  и моим уделом стало  домашнее
обучение.  Чередой пошли учителя-мужчины,  из которых мало  кто задерживался
более  чем  на несколько  месяцев. Я не держу  на  них зла.  Столкнувшись, к
примеру, с  восьмилетним мальчиком,  который в честь дружбы  с художником В.
Мирандой носил остроконечные вощеные усики,  они,  естественно,  испарялись.
Несмотря  на  все  мои  усилия выглядеть  опрятным,  аккуратным,  послушным,
скромным - обыкновенным, - я был для них невозможной диковиной; пока наконец
не пригласили учительницу. О Дилли Ормуз, сладко-памятная! Она носила очки с
толстыми стеклами  и "крылышками", как  мисс  Ганнери; но  у Дилли это  были
поистине  ангельские крылья.  Когда она пришла  к нам в начале  1967 года  в
белом  платьице  и  коротких  носочках, с волосами,  собранными  в жиденькие
хвостики,   с   прижатыми   к   груди   книжками,   близоруко   мигающая   и
нервно-разговорчивая, она  выглядела куда более по-детски, чем ваш  покорный
слуга. Но Дилли заслуживала того,  чтобы вглядеться в нее пристальнее,  ведь
она тоже прятала свое истинное лицо под маской. Она носила туфли без каблука
и чуть  сутулилась, как все высокие девушки, стесняющиеся своего  роста;  но
вскоре стала,  когда мы  оставались наедине, распрямляться  - о  эта  щедрая
бледная  удлиненность, от небольшой  головы до  красивых,  но  таких крупных
ступней!  К тому же  - и даже спустя столько лет  чувственно-ностальгическое
воспоминание  об  этом  заставляет  меня  жарко  краснеть  -  она  принялась
потягиваться.  Потягивающаяся Дилли -  якобы для того, чтобы достать книжку,
линейку или ручку, - являла  мне, мне единственному,  всю роскошь  тела  под
белым  платьем  и  скоро начала отвечать  спокойным немигающим взором на мое
бесстыдное  пучеглазое  разглядыванье.  Миловидная  Дилли  -  ибо  когда  мы
оставались  одни  и она распускала  волосы, когда  она снимала  очки,  чтобы
близоруко мигать своими тревожащими  душу, глубоко посаженными,  отрешенными
глазами, с ее облика спадала пелена -долго  и пристально смотрела  на своего
нового ученика, затем вздыхала.
   - Десять лет,  подумать только,  - мягко сказала она, когда мы  впервые
остались вместе. - Детка, ты восьмое чудо света, точно тебе говорю.
   И затем,  вспомнив  о своих обязанностях педагога, начала первый урок с
того, что заставила меня выучить наизусть -"вытвердить", как она говорила, -
список из семи древних и семи современных  чудес света, отметив по ходу дела
интересное  сосуществование  на Малабар-хилле меня лично (малыша-Колосса)  и
Висячих  садов** -  словно чудеса потихоньку начали концентрироваться здесь,
принимая индийские формы.
   Мне  представляется  теперь, что в моей юной персоне, в этом  наводящем
страх монстре с  душою ребенка, в смятении  выглядывающей  из красивого тела
молодого мужчины (ибо, несмотря на мою руку,  несмотря на все мое отвращение
к  себе и потребность в утешении, Дилли разглядела во мне красоту; ох уж эта
красота, воистину она  - проклятие нашей семьи!), моя учительница мисс Ормуз
нашла для  себя нечто  освобождающее, почувствовав, что может  распоряжаться
мной  как  ребенком,  и одновременно  -  тут я вступаю в  деликатные сферы -
обмениваться со мной прикосновениями как с мужчиной.
   Не  помню,  сколько  мне   было  лет  (но,  безусловно,  я  уже   сбрил
васкообразные  усы),  когда Дилли  от  простого  любования  моей наружностью
перешла к робким на первых порах, но  затем все более и более смелым ласкам.
Мой душевный возраст  был  таким,  когда подобные  нежности принимаются  как
невинные  знаки любви,  по которой я испытывал истинно волчий голод; телесно
же я  был  способен  на вполне взрослые реакции.  Не  осуждайте  ее,  как не
осуждаю я; я был ее чудом света, она была заворожена мной, вот и все.
   Почти три года она приходила учить меня в "Элефанту", и в течение  всех
этих тысячи  и одного  дня  существовали  ограничения, наложенные  местом  и
риском  быть застуканными на месте преступления.  Не спрашивайте, прошу вас,
как далеко зашли наши ласки; не заставляйте меня, вспоминая, вновь медлить у
границ,  для  пересечения  которых  у  нас  не было  паспортов! Память о том
времени  отзывается  во мне  спирающей дыхание  болью, она заставляет сердце
колотиться, это  рана, которая не заживет  никогда; ибо тело  мое  знало то,
чего душа  еще не знала, и  хотя  ребенок по-прежнему сидел, озадаченный,  в
темнице  собственного  тела,  мои  губы,   язык,  руки  начали   под  умелым
руководством  Дилли  действовать совершенно независимо  от разума;  и бывали
благословенные дни, когда мы ощущали себя в безопасности или же то, что нами
двигало, становилось слишком сильным, чтобы обращать внимание  на риск,  - и
тогда ее руки, губы,  груди, двигаясь,  нажимая  на  мой пах,  приносили мне
отчаянное, обжигающее облегчение.
   В иные дни она брала мою  увечную руку и клала ее туда и сюда. Она была
первым человеком,  давшим  мне в  эти тайные  миги возможность почувствовать
себя  полноценным...  и  к чему  бы ни вели нас  наши тела, исходящий от нее
поток сведений  не  иссякал.  У нас не  было  любовной  болтовни; битва  при
Серингапатаме  и  главные  статьи японского  экспорта - вот  наше  голубиное
воркованье.  Пока ее трепещущие  пальцы поднимали  температуру моего тела до
немыслимых  высот,  она  держала положение  под  контролем,  заставляя  меня
повторять  таблицу   умножения  на   тринадцать  или   называть  валентности
химических элементов. Дилли была из тех, кому всегда есть что сказать, и она
заразила меня разговорчивостью, которая до сего дня является для меня мощным
источником эротической энергии. Когда я болтаю сам или  попадаю в поле чужой
болтовни, я нахожу  это -как бы сказать - возбуждающим.  Частенько в  разгар
bavardage***  мне приходилось как бы  невзначай класть руки себе  на колени,
чтобы  скрыть  некое  вспучивание   от  собеседников,  которые  были  бы  им
озадачены;  или,  скорее,  им  было  бы  весело.  До  сей поры  я  не  хотел
становиться  причиной подобного веселья. Но теперь все  должно  быть и будет
сказано;  взбухавшая  многоглаголанием пещеристая  ткань  моей жизни  готова
успокоиться навек.
   Дилли  Ормуз,  когда  мы  впервые  встретились,  была  незамужней,  лет
двадцати пяти, а когда мы увиделись в последний раз - примерно на десять лет
старше. Она жила со своей крохотной, старенькой и совершенно слепой матерью,
которая  весь  день  сидела  на  балконе  и  простегивала покрывала  чуткими
пальцами швеи,  давно  переставшими  нуждаться  в  помощи  глаз.  Как  такая
маленькая, хрупкая женщина смогла родить столь крупную  и чувственную  дочь,
недоумевал я, когда в тринадцать лет родители стали отправлять меня на уроки
к  Дилли, решив, что в этом возрасте мне полезно  будет иногда покидать дом.
Иногда я отпускал машину, махал на прощание шоферу и шел  -  вернее сказать,
скакал - к ней вниз по холму, минуя прелестную старую аптеку на Кемпс-корнер
- это место еще не превратилось тогда в нынешнюю духовную пустыню  эстакад и
бутиков,  - а  затем и "королевскую парикмахерскую", где главный цирюльник с
заячьей губой предлагал помимо основных услуг еще и обрезание. Дилли жила  в
темных осыпающихся глубинах старого серого парсского дома, сплошь балкончики
и завитушки, на Говалия-танк-роуд, за  несколько  домов от  магазина Виджая,
этого  мистически-универсального торгового  предприятия, где вы могли купить
"время",  служившее   для   полировки  деревянной   мебели,   и   "надежду",
предназначенную  для  подтирания  задницы.  В  семье  Зогойби  его  называли
магазином  Джайи,  прикидываясь,  будто  он назван  в честь нашей бранчливой
нянюшки мисс Джайи  Хе, -  она наведывалась туда покупать  пакетики "жизни",
содержавшие   эвкалиптовые  зубочистки,   и  "любви",  которой  она  красила
волосы... С  колотящимся сердцем,  испытывая прямо-таки  экстаз, я  входил в
жилище  Дилли, в  эту маленькую квартирку, которая дышала обедневшим,  но не
лишившимся вкуса благородством. Стоявшее в гостиной пианино и фотографии  на
нем  в  серебряных  рамках, изображавшие  патриархов в  фесках,  похожих  на
перевернутые цветочные горшки, и кокетливую светскую красавицу, которая, как
выяснилось, была не  кто иная, как миссис Ормуз,  - все это  говорило о том,
что  семья  знавала   лучшие  времена;   как  и  эрудиция  Дилли  в  области
французского  и  латыни.  Латынь  я  забыл,  можно  считать, напрочь, но  то
французское,  что   я   помню,  -   язык,   литературу,   поцелуи,   способы
предохранения; влажные от пота радости cinq a sept**** - всем этим, Дилли, я
обязан  тебе...  Как  бы  то  ни  было,  теперь  двум  женщинам  приходилось
зарабатывать частными уроками и шитьем покрывал.  Это, возможно,  объясняет,
почему  Дилли  испытывала  такой  голод  по мужчине  и  почему  соблазнилась
мальчиком-переростком;  почему  она  вспрыгивала  ко  мне на колени,  крепко
обхватывала меня ногами и шептала, кусая мою нижнюю губу:
   - Я очки сняла,  ты  понял, зачем? Затем,  чтобы  видеть  только  моего
любимого, ничего кроме.

x x x
   Она была моей первой  любовницей, но думаю,  что я не  любил ее. Просто
она  заставила меня  радоваться  моему  состоянию, радоваться  внешней  моей
взрослости, опережавшей годы. Я был еще ребенком, но  хотел ради нее нестись
сквозь время со  всей возможной скоростью. Ради  нее я хотел быть  мужчиной,
настоящим  мужчиной, а  не  симулякром, и  если бы для  этого  потребовалось
отдать  еще  больше из  моего  уже съежившегося  жизненного промежутка, я  с
радостью согласился бы на эту сделку с дьяволом. Но когда после Дилли ко мне
пришла настоящая любовь,  великая и невозможная, как горько сетовал я на мой
удел! С каким бешенством, с каким гневом тщился я  обуздать неумолимый галоп
моих внутренних  часов! Дилли  Ормуз  не поколебала  во  мне  детской веры в
собственное  бессмертие  -  вот почему  я  так  легкомысленно хотел поскорей
распрощаться с детством. Но Ума,  моя Ума, когда я любил ее, заставляла меня
слышать шаги приближающейся Смерти, подобные ударам молнии; воистину мне был
внятен тогда каждый свистящий взмах ее косы.

x x x
   Я становился  мужчиной в мягких, умелых, умных  руках Дилли Ормуз. Но -
здесь  мне  предстоит  трудное  признание, может  быть, труднейшее  из всех,
сделанных до  сих пор, -она была не первой притронувшейся  ко мне  женщиной.
Так, во всяком случае,  мне говорили, хотя должен отметить, что говорившая -
мисс  Джайя  Хе, наша няня и жена  одноногого Ламбаджана, державшая  его под
башмаком, - была лгунья и воровка.
   В  богатых семьях  детей воспитывают  бедные,  и поскольку мои родители
были с головой  погружены в работу, я часто оставался в обществе  одних лишь
чоукидара и няни. И хотя  мисс Джайя была  цепкая, как коготь, хотя глаза ее
были узкие,  как клювы, а  губы  тонкие, как писк, хотя она была острая, как
лед, и властная, как  не знаю что, - я был  и остаюсь ей благодарным, потому
что  в  свободное время она была бродячей  птицей, любила путешествовать  по
городу  с тем, чтобы ругать  его,  щелкать  языком, поджимать губы и  качать
головой, глядя на его бесчисленные изъяны. В обществе мисс Джайи  я ездил на
трамваях и автобусах компании "БЕСТ" и, слушая ее сетования по поводу давки,
втихую радовался  всей  этой  спрессованной  человечности, радовался людской
близости, столь тесной, что никто не существовал отдельно и границы личности
начинали  размываться, - ощущение, которое испытываешь только  в толпе или с
любимой.  С  мисс  Джайей  я  погружался в сказочный водоворот Кроуфордского
рынка,  чей  фриз  спроектировал отец  Киплинга,  где  продавались  живые  и
пластмассовые  куры;  с  ней я входил  в  питейные  заведения  Дхоби Талао и
посещал  многоквартирные дома  в  трущобах Байкуллы (туда  она брала  меня в
гости к своим бедным -лучше сказать, более бедным, чем она, - родственникам,
которые, вконец разоряясь  на  пирожные и прохладительные напитки, принимали
ее чуть ли не как королеву); с  ней я ел арбузы на  причале Аполло Бандер  и
чаат*****  на морском  берегу в Варли - и во все эти места  с их  горластыми
обитателями, во все  эти  съедобные и  несъедобные товары  с  их назойливыми
продавцами, в неистощимый  мой, избыточный Бомбей я влюбился беззаветно и на
всю  жизнь,  как ни  изощрялась мисс  Джайя,  давая  волю своей  неимоверной
брюзгливости,  изрекая  осуждающие  приговоры,  не  подлежащие  обжалованию:
"Дорогие больно!" (Куры).  "Вонючий больно!" (Темный ром).  "Ветхие больно!"
(Трущобы). "Сухой больно!" (Арбуз). "Острый больно!" (Чаат).
   И   всегда,  вернувшись  домой,   она  смотрела  на   меня  блестящими,
возмущенными  глазами  и  изрекала:  "Ты, баба, счастливый больно  у нас!  В
рубашке родился".
   Однажды,  на восемнадцатом  году  жизни  -  как раз, кажется,  объявили
чрезвычайное  положение******,  -  я  пошел  с ней на  рынок Завери,  где  в
маленьких,  сплошь  зеркально-стеклянных  лавчонках, как  обезьянки,  сидели
ювелиры, скупая и продавая на вес старое серебро. Когда мисс  Джайя вынула и
протянула оценщику два массивных браслета, я тут же узнал в них материнские.
Взгляд мисс Джайи пронзил меня, как копье; мой язык присох к небу, и я слова
не мог  вымолвить.  Сделка в