что  вызывало у  нас, детей, лишь
смущение и  скуку. Она и  вправду заказала флаг  своему портному и  дала его
чоукидару,  то бишь  привратнику.  "Ну-ка  живенько,  мистер  Ламбаджан!  На
флагшток его, на самую верхотуру, и посмотрим, кто отдаст  ему  честь, а кто
нет".
   Что  до меня, я не отдавал честь  черепу  и  костям;  в  ту пору я  был
человеком  не  пиратского  склада. К  тому  же я  знал,  как  на  самом деле
Ламбаджан лишился ноги.

x x x
   Первым  делом  хочу  отметить,  что  в  то  время  люди  вообще  теряли
конечности легче, чем сейчас. Знамена британского владычества висели по всей
стране, подобно липучкам от мух, и, пытаясь  отклеиться от этих  губительных
флагов, мы, мухи, - если допустимо мне употреблять слово  "мы" применительно
к годам, когда меня еще не было на свете, - часто оставляли на них ножки или
крылышки, предпочитая увечье рабству. Разумеется,  теперь,  когда английская
клейкая бумага стала достоянием истории, мы находим способы  калечить  себя,
сражаясь с другими, столь же  смертельно,  опасными,  столь  же  устарелыми,
столь же липучими штандартами нашего собственного изготовления.  - Довольно,
довольно; пора  слезть  с  трибуны!  Вырубим  громкоговоритель и  перестанем
грозить пальцем. - Я продолжаю. Второй существенный момент в истории с ногой
Ламбаджана связан с занавесками моей матери - точней, с тем обстоятельством,
что  задние стекла в кабине ее  американского авто постоянно были  задернуты
зелеными с золотом занавесками...
   В феврале  1946 года, когда Бомбей, эта сверхэпическая, полная движения
кинокартина за одну ночь была превращена в стоп-кадр грандиозной забастовкой
военных моряков и портовых служб, когда  не отчаливали суда, не выплавлялась
сталь, на  ткацких фабриках  замерли  челноки, на киностудиях прекратились и
съемка,  и  монтаж, -  в эти дни Аурора, которой  шел  двадцать второй  год,
носилась  по парализованному городу  в своем ревущем занавешенном  "бьюике",
направляла шофера Ханумана в самую гущу захватывающего  действа или, точнее,
великого  бездействия,  покидала  машину  у  ворот  фабрик  и  судоремонтных
заводов, углублялась в одиночку  в  трущобы Дхарави, смело шла мимо питейных
заведений   Дхоби  Талао  и  пылающих  неоном  злачных  мест  Фолкленд-роуд,
вооруженная лишь складной деревянной  табуреткой  и этюдником. Разложив то и
другое, она принималась запечатлевать историю угольным карандашом.
   - Забудьте  про меня,  - властно говорила она изумленным забастовщикам,
стремительной  рукой зарисовывая  их,  стоящих в пикетах, пьющих по кабакам,
пристающих  к  девкам. - Я  ничего вам  худого не  сделаю  - я как ящерка на
стене. Или, если хотите, божья коровка.
   - Сумасшедшая, - дивился Авраам Зогойби много лет спустя. -  Мама твоя,
сынок. Сумасшедшая, как обезьяна на дереве. Не знаю, о  чем  она думала. Это
даже в Бомбее нешуточное дело, когда женщина одна разгуливает по переулкам и
заглядывает мужчинам  в лица или  идет в притон, где пьют и играют, и делает
зарисовки в блокноте. Кстати, божьими коровками звались тогда бомбы.
   Да, это было нешуточное  дело. Дюжие грузчики с золотыми зубами всерьез
думали, что она пытается похитить у них души, перенося их из тел в портреты;
бастующие сталевары подозревали, что под личиной художницы  кроется шпионка,
подосланная полицией.  Вопиющая  странность такого  занятия, как  искусство,
сделала ее  сомнительной фигурой -как оно бывает  везде и всюду,  как всегда
было и, вероятно, всегда будет. Все это и многое другое она превозмогла; все
похабные  посягательства, все угрозы  рукоприкладства прекращались  под этим
спокойным неуступчивым взглядом. Моя мать всегда обладала сверхъестественной
способностью делаться в  ходе напряженной  работы невидимой.  День  за днем,
собрав свои длинные белые волосы в пучок и надев дешевенькое ситцевое платье
с  Кроуфордского  рынка,  она  бесшумно  и неотвратимо  появлялась  в  своих
излюбленных  местах, и  мало-помалу  волшебство  начинало действовать,  люди
переставали ее замечать; они забывали, что она шикарная леди, приезжающая на
автомобиле  величиною  с  дом и даже с занавесками  на окнах, и правда жизни
возвращалась в их лица  - вот почему угольный карандаш в  ее летучих пальцах
ухватил столь многое: бешеные потасовки голых детей у  водопроводного крана;
злобу и отчаяние праздных  рабочих, курящих самокрутки  на ступенях закрытых
аптек;  вымершие  фабрики; кровь  в  глазах  мужчин,  готовую выплеснуться и
затопить улицы; напряженные позы женщин,  плотно закутанных  в сари, сидящих
на  корточках  у крохотных  примусов в джопадпатти  -  нищенских хибарах - и
пытающихся  из   ничего  соорудить  обед;  панику  в  глазах  полицейских  с
бамбуковыми дубинками, опасающихся, что  скоро,  когда наступит свобода,  их
скопом  запишут  в  каратели;  тревожное  возбуждение моряков-забастовщиков,
стоящих у ворот морского арсенала или жующих орешки на причале Аполло Бандер
и с виноватой наглостью шалых детей доглядывающих на красные флаги недвижных
судов  в  порту;   беззащитное  высокомерие  английских   офицеров,   словно
выброшенных на  берег крушением и чувствующих, что  власть отхлынула от них,
как бурлящая  вода, оставив им лишь  осанку  и позу былой неуязвимости, лишь
лохмотья  роскошных имперских одежд; и во всем  этом сквозило ее собственное
ощущение,  ощущение  неадекватности  мира  и его неспособности  оправдать ее
ожидания, так что злость и разочарование персонажей нашли отражение в злости
и  разочаровании  самой  художницы,  поэтому  ее  этюды   стали  не   просто
репортажами,  а личным  переживанием, которое  передает уже сама эта линия -
яростная, рвущаяся за все мыслимые пределы, резкая, как удар в лицо.
   Кеку Моди спешно арендовал зал в районе форта и выставил там эти этюды,
которые были окрещены  "чипкалистскими", то есть "ящеричными", потому что по
предложению   Моди,  понимавшего,   что   рисунки  носят   явно   подрывной,
прозабастовочный характер и бросают вызов британским  властям, Аурора их  не
подписала,  а просто нарисовала  в углу каждого листа маленькую ящерку. Кеку
был совершенно уверен, что его арестуют, и счастлив заслонить  собою  Аурору
(ибо он с первой  же встречи  подпал  под  ее  обаяние), и  когда  этого  не
произошло - англичане полностью проигнорировали выставку, - он увидел в этом
еще  одно  доказательство  паралича  не  только их  власти,  но  и их  воли.
Долговязый, угловатый, бледный, величественно близорукий, в очках с круглыми
стеклами такой толщины, что они казались пуленепробиваемыми, он мерил шагами
выставочный зал  в ожидании  так  и  не  состоявшегося  ареста,  то  и  дело
прикладывался к невинного вида термосу, который был  наполнен дешевым ромом,
похожим  по  цвету  на  крепкий  чай,  и,  хватая  посетителя  за  пуговицу,
принимался пространно разглагольствовать о неизбежном закате империи. Авраам
Зогойби, пришедший  однажды  на выставку без  ведома  Ауроры,  придерживался
иного мнения.
   - Эх  вы, художники-рисовальщики, - сказал он  Кеку. -Послушать вас, вы
горы можете сдвинуть.  С каких это пор массы стали ходить на выставки? А что
касается  англичан,  то,  по  моему  скромному мнению,  в  настоящий  момент
искусство для них - дело десятое.
   Поначалу Аурора гордилась своим  псевдонимом:  воистину она стала  тем,
чем   хотела  стать,  немигающей  ящеркой  на  стене  истории,  смотрящей  и
всматривающейся; но когда у  ее новаторской манеры появились  последователи,
когда другие молодые художники принялись делать зарисовки на  улицах  и даже
окрестили  себя  "чипкалистским движением",  моя  мать, что  очень  для  нее
характерно, публично  от них  отмежевалась. В газетной статье, озаглавленной
"Ящерица - это  я",  она признала  свое  авторство,  заявила,  что  готова к
репрессиям  со стороны англичан  (их  не  последовало),  и  пренебрежительно
отозвалась о своих имитаторах как о "карикатуристах и фотографах".
   -  Быть птицей высокого  полета -  это прекрасно, -  сказал мой  отец в
старости, вспоминая  былые годы. - Но надо понимать, что такая птица - птица
одинокая.

x x x
   Когда Аурора Зогойби  узнала, что  забастовочный комитет  под давлением
руководства  Конгресса  решил прекратить стачку  и созвал собрание  моряков,
чтобы  объявить им о возобновлении  работы,  ее  разочарование  в  мире  как
таковом вышло  из берегов. Не раздумывая, не подождав даже шофера  Ханумана,
она ринулась к  занавешенному "бьюику"  и газанула к военно-морской базе. Но
когда она миновала  афганскую  мечеть близ военного городка  в Колабе, кокон
неуязвимости, обволакивавший ее все это время, вдруг лопнул, и на нее напали
сомнения - стоило  ли  ехать?  Дорога  к базе  была  запружена  подавленными
матросами; мрачные молодые  парни,  одетые в  чистую форму, но  с  нечистыми
помыслами влеклись  куда-то  бесцельно и безвольно,  как  сухие  листья.  На
платане глумливо раскричались вороны; один матрос подобрал камень и запустил
в направлении карканья. Черные силуэты  презрительно  колыхнулись, описали в
воздухе круг и, вновь опустившись на ветки, взялись за старое. Полицейские в
шортах, стоя маленькими кучками,  тревожно переговаривались, как нашкодившие
дети, и до  моей  матери,  наконец, дошло,  что нечего здесь делать  леди со
складной табуреточкой и  этюдником, прикатившей  в  одиночку, без шофера, на
сверкающем "бьюике". Был жаркий, влажный, недобрый предвечерний час. Детский
сиреневый  воздушный  змей,  чья   бечевка  была   оборвана  в  своем,  тоже
проигранном сражении, многозначительно рухнул на землю.
   Ауроре не нужно было опускать стекло и спрашивать матросов, что они обо
всем  этом  думают, поскольку  она думала ровно  то  же, что  и  они,  - что
конгрессисты  поступили  как  чамча,  как  холуи,  что  даже  сейчас,  когда
англичане  не  настолько  уверены в армии, чтобы  посылать  ее на  усмирение
моряков,  они  могут быть вполне уверены в Конгрессе, готовом избавить их от
всех  неприятностей.  Когда  массы  поднимаются  всерьез, думала  она, боссы
поджимают  хвост,  -  что  белокожие  боссы,   что  темнокожие.  "Забастовка
перепугала наших не меньше, чем тех". Аурора  была в мятежном настроении; но
она  понимала, что  для столпившихся  здесь озлобленных парней  она  богатая
фифа, прикатившая  в шикарном  авто, и  для них  она  чужая, а может быть, и
враг.
   Угрюмое, беспричинное сгущение толпы  вынудило  ее  ползти со скоростью
пешехода; и когда внезапным движением, быстрота и небрежность которого таили
в  себе  пугающую   силу,  один  хмурый  молодой  верзила  так  крутанул  ее
оправленное в хромированную сталь зеркальце заднего вида, что оно беспомощно
повисло наподобие сломанной конечности,  - тут сердце ее заколотилось, и она
решила, что пора сматываться. Она дала задний ход, поскольку развернуться не
было никакой возможности, и, уже нажав на газ, сообразила, что без зеркальца
и при занавешенном заднем стекле она не  может  видеть, что делается  позади
машины.  Она не  знала, что некоторые  матросы  в  последнем приливе  куража
уселись  прямо посреди  дороги;  и  кроме  того,  из-за  растущей,  толчками
прибывающей паники она тронулась слишком резко  и двигалась намного, намного
быстрей, чем следовало бы.
   Тормозя, она почувствовала небольшой толчок.
   Крайне  редко  Аурора  Зогойби  теряла  голову  от  страха,  но  теперь
случилось именно это: после толчка моя объятая ужасом мать, мгновенно поняв,
что  кто-то   расположился  на  сидячую  демонстрацию   позади   ее  машины,
переключила  "бьюик"  на  первую скорость.  Автомобиль  дернулся  теперь уже
вперед и еще раз,  с новым толчком переехал вытянутую  ногу  матроса. В этот
миг к  "бьюику", размахивая  дубинками и дуя в свистки, бросилось  несколько
полицейских,  и  Аурора  уже  в каком-то помрачении, повинуясь  нахлынувшему
чувству  вины и желанию бегства, вновь дала задний. И ощутила третий толчок,
существенно менее  заметный, чем первые два. Сзади  вздымалась волна гневных
криков,  и, совершенно обезумев,  инстинктивно реагируя на  крики и почти не
чувствуя четвертого толчка, она опять рванулась вперед -и  сшибла наземь, по
крайней мере,  одного  полицейского. После  чего,  к счастью, мотор "бьюика"
заглох.
   Что больше  всего меня  изумляло, когда я слушал про это в детстве, что
ставит  меня в  тупик и по сей день  - каким  образом,  фактически  разрезав
человека  надвое, она  ухитрилась выбраться  из толпы  целой  и  невредимой.
Аурора раз за разом давала своему  спасению новые объяснения, ссылаясь то на
замешательство  несчастных  матросов;  то  на  остатки флотской  дисциплины,
помешавшие превращению  их в  толпу  линчевателей; то  на  присущее индийцам
внутреннее благородство и чувство иерархии, не позволившее им  тронуть даму,
да еще такую изысканную. Или, может быть, дело не в  этом, а в ее глубоком и
очевидном для всех сострадании -какая уж тут изысканность! - к искалеченному
человеку, чья нога омерзительно напоминала ее  болтающееся зеркальце заднего
вида;  а может быть,  в  быстроте и властности,  с какой она  распорядилась,
чтобы его положили на заднее сиденье "бьюика", где его скрыла от возмущенных
глаз зеленая с  золотом ткань, меж тем как она растолковала собравшимся, что
раненого надо немедленно везти  в больницу, а  единственный доступный сейчас
транспорт - ее  машина. В сущности  она сама не понимала, почему ее пощадила
грозно подступившая  людская  масса, но  в самые  мрачные свои  минуты  она,
возможно, ближе всего  подходила  к истине, признавая, что ее спасла  слава;
ведь ее снимки видели  многие, и трудно  было не узнать это красивое молодое
лицо и длинные белые волосы. "Скажите вашим дружкам в Конгрессе, что они нас
предали!" - раздался чей-то голос, и она крикнула в ответ:  "Скажу!" - после
чего они дали ей уехать. (Через несколько месяцев, делая пируэты на парапете
"Элефанты",  она  сдержала  слово, и  Джавахарлал Неру получил  от  нее  все
сполна. Вскоре после этого в Индию  приехали  Маунтбеттены, и Неру с Эдвиной
полюбили друг друга.  Слишком  ли смело  будет  предположить,  что  резкость
Ауроры  в  вопросе о забастовке отвратила  от нее сердце пандитджи,  который
предпочел ей более покладистую дамочку -супругу последнего вице-короля?)
   У Авраама  -  ведь  он,  как мы помним, обещал постоянно заботиться  об
Ауроре - была несколько  иная версия. Он изложил ее мне  спустя долгое время
после ее смерти.
   - Я тогда держал расторопных ребят, чтоб тайком сидели у нее на хвосте,
и  скучать  им редко  приходилось.  Не  скажу,  что  очень  уж  трудно  было
приглядывать за твоей глупой мамашей, когда она выкидывала  свои  фортели, -
но смотреть приходилось в оба. Куда ее "бьюик", туда и мои парни. И ей  ведь
не скажешь! Узнала бы - не жить мне тогда на свете.
   После всех этих лет  я так  и не знаю, чему верить.  Аурора сорвалась с
места совершенно неожиданно - как они могли за  ней поспеть? Но, может быть,
ее  версия  не вполне точна;  возможно, ее  поездка не  была  все  же  такой
внезапной.  Старая, как  мир,  головоломка  для биографа: даже если  человек
рассказывает  свою  собственную жизнь,  он  непременно  приукрашивает факты,
переиначивает события, а то  и  вовсе  выдумывает все  от начала  до  конца.
Аурора хотела выглядеть независимой; ее версия проистекала из этого желания,
тогда как версия Авраама - из его желания доказать всем -доказать мне, - что
ее безопасность целиком зависела от него. Истина, которую открывают подобные
истории, - это истина  человеческих сердец, но  отнюдь не их дел.  С раненым
матросом, однако, все обстоит проще: бедняга остался без ноги.

x x x
   Она взяла его к себе  в дом и изменила  его жизнь.  Она  укоротила его,
лишив ноги и, соответственно, -  флотской будущности; и вот теперь, изо всех
сил  стараясь вновь  его увеличить,  она подарила ему  новую униформу, новую
работу,  новую ногу, новую индивидуальность и  ворчливого попугая  впридачу.
Разрушив его жизнь, она спасла его от наихудших последствий этого разрушения
- от житья в канаве, от нищенской сумы.  В  итоге он  влюбился в нее, как же
иначе; он  стал,  согласно ее  желанию,  Ламбаджаном Чандивалой, и  слоновьи
сказки, которые он нам рассказывал, были своего рода объяснениями в любви, в
невозможной, собачьей любви раба к госпоже, в любви, вызывавшей отвращение у
мисс  Джайи  Хе,  нашей  костлявой  и брюзгливой  няни и  домоправительницы,
которая стала его  нареченной и отравой его жизни. "Баап-ре! Господи ты боже
мой! - кричала она на него. -  Отправляйся на "соляной марш"*******  и,  как
дойдешь до моря, не останавливайся!"
   Ламбаджан у ворот Ауроры - у врат зари,-как говорил Васко Миранда, - не
только охранял  госпожу  от грубого  внешнего  мира,  но  также и  некоторым
образом  оберегал  от нее других. Никто не входил, не доложив ему, по какому
делу; но при этом Ламба  считал своим  долгом давать посетителям советы. "По
шерстке, по шерстке  сегодня, - мог он  сказать,  к  примеру. - Ей  уже чего
только не нашептали". Или: "Она не в духе. Есть хорошая шутка наготове?" Эти
предупреждения  помогали гостям  моей  матери  (если  они были  благоразумны
настолько,  чтобы  внять  словам  Ламбаджана)   предотвращать  вспышки  этой
сверхновой звезды, дабы не  быть  испепеленными ее легендарным -  и в высшей
степени артистическим - гневом.

x x x
   Моя  мать Аурора Зогойби была слишком яркой звездой; взглянешь на нее в
упор -  и лишишься зрения. Даже  теперь,  в воспоминаниях, она ослепляет,  и
приходится  двигаться  кругами, держась на расстоянии. Легче воспринимать ее
косвенно,  по ее действию на другие тела - по искривлению  идущего от других
людей света, по гравитационному притяжению, от  которого  никому  из  нас не
дано было спастись, по тающим орбитам  тех,  кто  прекращал  сопротивление и
неудержимо  падал  в пожирающее  пламя  этого  солнца.  О  эти мертвые - как
бесконечна, как нескончаема их кончина;  как длинна,  как богата их повесть!
Нам, живущим, приходится  выискивать  себе место подле них  -  подле мертвых
гигантов, которых мы  не в состоянии надежно  связать, хоть мы хватаем их за
волосы, хоть мы опутываем их веревками во сне.
   Должны  ли  мы   тоже  умереть   прежде,   чем  наши  души,  так  долго
немотствующие, смогут выразить себя?  Прежде, чем наша тайная природа станет
явной?  Тем, кого это касается,  я отвечаю - нет, и вновь отвечаю  -  никоим
образом.  В  юности мне иногда снилось  - как Кармен  да  Гаме,  но  по иной
причине, не  столь мазохистской,  не столь мастурбаторской;  как страдающему
фотофобией, ушибленному верой Оливеру  д'Эту,  -  что  с меня  слезла  кожа,
словно кожура с  банана,  что я иду в мир в полной наготе, как анатомическая
картинка из Британской  энциклопедии, сплошь нервные  узлы, связки, сосуды и
мышцы, хоть таким образом вырвавшись из глухих застенков расы, нации и рода.
(В иных вариантах этого  сна я ухитрялся избавиться не только от кожи,  но и
от всех потрохов, от плоти как таковой, становился вольным сгустком разума и
чувства,  отпущенным  в  мир резвиться на его лугах,  свечением  из  научной
фантастики, не нуждающимся в физической форме.)
   И сейчас, когда я  пишу  эти  строки,  мне  нужно  содрать  с себя кожу
истории,  освободиться, выйти из тюрьмы прошлого. Пришла  пора  для  чего-то
окончательного,  пришла  пора  истины  о себе  самом,  которая  поможет  мне
избавиться наконец  от  удушающей родительской власти,  от  моей собственной
темной кожи.  Эти строки  -  сбывающийся сон. Мучительный сон, что верно, то
верно;  ибо  нелегко  человеку  наяву  очистить себя, как  банан,  сколь  бы
перезрелым  этот  человек ни был. А Аурору  с  Авраамом  поди еще  стряхни с
дерева.
   Материнство - простите меня, если я слишком уж напираю на этот предмет,
-  очень важная тема в Индии, самая,  может быть, важная: родина - как мать,
мать - как  родина, как твердая  земля под нашими  ногами. Я говорю, леди  и
джентльмены,  о  своей  большой родине, ст