ть, словно  какая-нибудь рыба. В угасающем
свете призрачно парили  двухтрубные пароходы, торговое судно "Марко Поло"  и
британская  канонерка.  Все  как  обычно,  удивлялся  Авраам.  Как  это  мир
ухитряется сохранять иллюзию постоянства, когда в действительности все стало
иным, все необратимо переменилось силою любви?
   Может  быть, размышлял он, дело  в  том, что  нам вообще трудно принять
непривычное, иное. Если не лгать самим себе,  то человек, одержимый любовью,
заставляет нас вздрагивать; он подобен лунатику, разговаривающему с незримым
собеседником  в пустом  дверном проеме,  или смотрящей  на  море сумасшедшей
женщине с огромным  мотком бечевки на коленях;  мы бросаем на  них взгляд  и
проходим  мимо. И  сослуживец, о чьих  необычных  сексуальных склонностях мы
случайно узнаем,  и ребенок, раз за разом повторяющий бессмысленное для  нас
сочетание  звуков,   и  увиденная  в  освещенном   окне  красивая   женщина,
позволяющая собачке лизать свою обнаженную грудь;  ох,  и  блестящий ученый,
который на  вечеринке забивается в укромный угол, чешет там задницу  и затем
тщательно обследует свои пальцы, и одноногий пловец, и... Авраам остановился
и покраснел. Куда увели его мысли! До нынешнего утра он был самым методичным
и аккуратным из людей, живущим лишь бухгалтерскими книгами и колонками цифр,
а теперь, Ави, только послушай  сам,  что ты мелешь, что за немыслимый вздор
ты несешь, а  ну прибавь шагу,  не то  дама явится в церковь раньше  тебя, и
помни, что отныне всю жизнь  тебе  придется лезть из кожи вон,  только бы не
заставить ждать свою благоверную...
   ...Пятнадцать лет! Ничего,  ничего. В  наших краях это не такой уж юный
возраст.

x x x
   А в  церкви св. Франциска: кто это там тихонько постанывает?  Кто  этот
рыжеволосый бледный коротышка, яростно скребущий ногтями кисти рук с тыльной
стороны? Кто  сей кривозубый херувим,  у  которого  по брючине стекает  пот?
Священник, господа. А  кого  вы  предполагали увидеть в этих стенах, если не
смирного  пса в воротнике  ошейником? Нашего зовут Оливер  д'Эт, это молодой
кобелек прекрасной англиканской породы, не так давно с парохода и страдающий
в индийском климате фотофобией.
   Он прятался от лучей солнца,  как от  чужих  злобных собак, но они  все
равно  до него  добирались, вынюхивали его, в какую конуру он ни заползал  в
поисках  тени.  Огненные  псы  тропиков  норовили застать его  врасплох, они
налетали стаей и вылизывали его с ног до головы, как он ни молил о пощаде; и
мигом кожа сплошь  покрывалась мелкими, словно  в шампанском, аллергическими
пузырьками,  и,  как  шелудивая  шавка,  он  начинал  скрестись, не в  силах
сдержаться. Воистину он был  затравлен неимоверным  полыханием дней.  Ночами
ему  снились  облака,  все  нежные оттенки  серого в низеньком  уютном  небе
дальней родины; а помимо  облаков  -  потому  что, хоть  солнце и  заходило,
тропический жар продолжал  терзать  его чресла  -  помимо  них  еще девушки.
Точнее, одна  высокая девушка,  которая приходила в церковь св.  Франциска в
красной   бархатной  юбке  до  пят  и   наброшенной   на  голову  совершенно
неангликанской  белой кружевной  мантилье, девушка,  из-за которой  одинокий
молодой  пастор  исходил потом,  уподобляясь прохудившемуся  водяному  баку,
из-за  которой  его  лицо приобретало в высшей  степени  церковный пурпурный
оттенок.

x x x
   Она приходила раз или два в неделю  посидеть у пустой гробницы Васко да
Гамы. Стоило ей впервые горделиво пройти мимо д'Эта, подобно императрице или
великой  трагической актрисе, как он был сражен.  Он еще не видел ее лица, а
его  собственное  лицо  уже  изрядно  налилось  пурпуром.  Потом она  к нему
повернулась, и он словно утонул в солнечном сиянии. Мигом на него напал зуд,
и он залился потом; шея и кисти рук горели, несмотря на взмахи подвешенных к
потолку больших опахал, медленно реявших наподобие женских  волос. Чем ближе
подходила Аурора, тем хуже ему становилось: жестокая аллергия желания.
   - Вы похожи, -  сказала она сладким голосом, - на красное ракообразное.
И еще на блошиный стадион после того, как все блохи  разбежались. А воды-то,
воды! Стоит  ли  завидовать  бомбейцам  с их фонтаном  Флоры, когда  в наших
владениях есть вы, ваше преподобие?
   Воистину она им завладела. Целиком и полностью. С того самого дня  муки
аллергии  стали  для  него  пустяком  в   сравнении  с  муками  невыразимой,
невозможной  любви. Он  отдавал себя презрению Ауроры, упивался им,  ибо это
было все, что  он мог  от  нее получить. Но  мало-помалу  в  нем совершалась
перемена.  Донельзя  скованный,  водянистый, косноязычный,  посмешище даже в
своей  среде,  настоящий   английский  школьник,  над  чьей  бессловесностью
постоянно  трунила  Эмили  Элфинстоун,  вдова торговца  кокосовым  волокном,
которая  по   четвергам  кормила  его  бифштексом  и  пудингом   с  почками,
рассчитывая  (пока что  тщетно) на нечто  в ответ, -  он превращался, внешне
оставаясь,  каким  был, в совершенно  иное существо;  его  страсть, медленно
темнея, становилась ненавистью.
   Может быть, он  возненавидел ее  из-за этой  ее привязанности  к пустой
гробнице  португальского путешественника, из-за  своего страха смерти,  да и
как  вообще  она смела являться лишь для того, чтобы сидеть у гробницы Васко
да Гамы  и вести с нею нежный разговор, как  она  смела, когда живые  ловили
каждое ее движение и каждое слово, предпочесть мертвящую  близость  с ямой в
земле, откуда Васко перекочевал, пролежав всего четырнадцать лет, обратно, в
давно  покинутый  им  Лиссабон?  Один  только раз  имел д'Эт  неосторожность
приблизиться к Ауроре и спросить - не нужна ли вам моя помощь, дочь моя, - и
в ответ она обрушила на него весь высокомерный гнев бесконечно богатых:
   - Это наши семейные дела, нечего вам соваться!
   Потом,  смилостивившись, она  объяснила ему, что пришла исповедаться, и
Оливера  д'Эта  потрясло  это богохульство:  испрашивать отпущения грехов  у
пустой могилы.
   - У нас здесь англиканская церковь, - промямлил он, и, услышав это, она
вскочила на  ноги, выпрямилась  во  весь рост  и ослепила его, восстающая из
красного бархата Венера, а затем обдала иссушающим жаром презрения.
   - Скоро, - сказала  она, - мы всех вас опрокинем в  море вместе с вашей
церковью,  которая  оттого   только  у   вас  возникла,  что   один   старый
король-пердила вздумал жениться на молоденькой.
   Потом  она спросила, как его величать. Услышав ответ, она  захохотала и
хлопнула в ладоши.
   - Нет, это уж слишком. Всеобщая Смерть, прошу любить и жаловать!***
   После  этого он не  мог  с  ней  больше разговаривать:  она  ударила по
больному месту. Индия лишала  Оливера  д'Эта  всяческих сил; его  сновидения
были то эротическими  фантазиями о чаепитиях голышом со вдовой Элфинстоун на
лужайках, покрытых бурыми покалывающими циновками из кокосового волокна,  то
мучительными  кошмарами, когда он  попадал в такое место, где  его неизменно
лупили, как мула,  как  пыльный ковер; а  также  пинали  ногами.  Мужчины  в
головных уборах, плоских сзади, так что  они могли,  если  нужно,  прижаться
спиной к  стене  и  не позволить врагу заползти с  тыла,  в головных уборах,
сделанных  из   чего-то  черного,  твердого  и  блестящего,  -  эти  мужчины
подстерегали его на  каменистых  горных тропах. Они били  его, не говоря  ни
слова. Сам он, напротив, громко вопил, отчего страдала  его гордость. Стыдно
было так кричать, но он не мог удержаться. И  при этом он знал в своих снах,
что  злополучное место было и останется его домом; он снова  и  снова  будет
идти по этой горной тропе.
   После того, как он  увидел в церкви Аурору, она стала появляться в этих
тяжких,  напоенных  болью  сновидениях.  Людские  предпочтения  непостижимы,
сказала она ему  один  раз, видя,  как  он  тащится по  тропе после особенно
жестоких побоев.  Осуждала  ли  она  его? Порой  он  думал,  что  она должна
презирать его за то, что он мирится с таким унижением. Но бывало, он замечал
в  ее  глазах,  в  гладких  линиях рук, в  птичьем  повороте головы  начатки
мудрости. Словно она говорила, что если людские предпочтения непостижимы, то
людей нельзя судить и нельзя презирать.
   - С  меня сдирают шкуру, - сказал он  ей во  сне. - В  этом мое  святое
призвание. Чтобы до конца стать человеком, надо лишиться кожи.
   Проснувшись, он так и  не смог решить, чем объясняется этот сон:  то ли
его верой в единство всех человеческих рас, то ли  аллергией, из-за  которой
его кожа зудела и свербела; героическое видение это было или банальность.
   Индия была неопределима. Она была обманом, иллюзией. Здесь, в кочинском
форте, англичане изо всех  сил старались  поддержать  свой английский мираж,
здесь английские домики окружали  английскую лужайку, здесь играли в гольф и
крикет,  устраивали чаепития с танцами, здесь было отделение  Ротари-клуба и
масонская ложа.  Но д'Эт  не мог не видеть  здесь фальши, не мог не  слышать
грубого притворства  в речах  торговцев  кокосовым волокном,  лгущих о своей
образованности,  не мог  не  вздрагивать от движений в танце  их, по  правде
сказать,  большей  частью  довольно  неотесанных  жен,  не  мог  не замечать
кровососущих ящериц под английскими живыми изгородями или попугаев на ветвях
джакаранды, не слишком-то напоминающей растительный мир родины. А стоило ему
взглянуть  на  море,  как  иллюзия  Англии  вовсе  исчезала;  ибо гавань  не
замаскируешь, и как бы англизирована ни была суша, вода твердила свое -могло
показаться, что Англию омывает  чужое море. Чужое и неспокойное; Оливер д'Эт
знал достаточно, чтобы  понимать, что граница между  английскими анклавами и
окрестной чужеродностью стала  проницаема, начала рассасываться. В свой срок
Индия их заполонит. Британцы, как  напророчила Аурора,  будут  опрокинуты  в
Индийский океан, который здешние на свой лад называют Аравийским морем.
   И  все  же,  считал  он,  нельзя  опускать   руки,  надо   поддерживать
преемственность. Путь бывает верный и неверный, есть Господень тракт и тропа
заблуждений. Хотя,  конечно, это всего лишь метафоры,  не стоит понимать  их
слишком буквально,  не  стоит слишком  громко славить рай и  слишком  многим
грешникам сулить муки ада. Он делал  это  добавление, пожалуй, даже яростно,
потому что Индия начала подтачивать его  кротость; Индия,  где Фома Неверный
учредил то, что можно назвать христианством сомнения, встретила англиканскую
церковь  с ее  мягкой рассудочностью облаками  жаркого фимиама  и всполохами
религиозного  пыла... Он смотрел  на  стены церкви  св.  Франциска, где были
начертаны  имена  умерших  молодых  англичан,  и  ему  становилось  страшно.
Восемнадцатилетние девушки приезжали в надежде подцепить на крючок жениха и,
едва успев  сойти  на берег, ложились в индийскую  землю. Девятнадцатилетние
отпрыски  славных  семейств, прожив  здесь всего  несколько месяцев,  падали
замертво.  Оливеру д'Эту,  который  ежедневно задавался  вопросом, когда  же
индийская  пасть  проглотит  его самого, шутка Ауроры по поводу его  имени и
фамилии представлялась такой же безвкусной, как ее беседы с пустой гробницей
Васко да Гамы. Он,  конечно, молчал об этом. Такое  не следует  говорить.  К
тому  же  от  ее красоты у него отнимался язык;  она ввергала  его  в жаркое
смущение - ибо, когда его пронзал этот презрительный, насмешливый взгляд, он
желал, чтобы земля поглотила его, - и  вдобавок эта красота  вызывала у него
зуд.

x x x
   Аурора  в  кружевной мантилье,  распространяя  сильный  запах  перца  и
мужского семени, ждала возлюбленного у гробницы  Васко да Гамы; Оливер д'Эт,
едва не лопаясь от  похоти и негодования, таился в темном  углу. Кроме них в
сумрачной церкви,  слабо  освещенной  несколькими желтыми лампами на стенах,
были   только  сестры  Аспинуолл  -  три  англичанки-мемсахиб****,   которые
недовольно причмокнули, когда облаченная в бесстыдный багрянец юная папистка
гордо  прошествовала  мимо;  одна из сестер  даже поднесла к носу надушенный
платочек, на что тотчас же отреагировал острый язычок Ауроры:
   -  Что  это за  куры  здесь  раскудахтались? Да  нет, не куры, пожалуй.
Скорей уж рыбы, поперхнувшиеся костями других рыб.
   И молодой священник,  не в силах приблизиться к ней, не в силах отвлечь
от нее свое внимание, теряя рассудок от ее немыслимого запаха, почувствовал,
что вдова Элфинстоун оттеснена на задворки его сознания, несмотря на то, что
она была красивая женщина всего двадцати  одного года и отнюдь не испытывала
недостатка в поклонниках. "Можно не иметь золотых гор, но быть разборчивой",
- сказала она ему раз.  Немало мужчин  стучалось в двери молодой вдовы, и не
все имели  благородные  намерения.  "Многие  вопрошают,  но  немногим дается
ответ,  - сказала  она. - Надо  провести  черту, которую  непросто перейти".
Эмили Элфинстоун,  статная молодая женщина, но  отвратительная кухарка, уже,
наверно,  стоит у плиты в надежде, что  сегодня наведается Оливер  д'Эт; так
оно  и случится, так оно и случится. Пока что, однако, он оставался где был,
и  взгляды,  бросаемые  им  украдкой на  предмет  своих  мечтаний,  отдавали
неверностью. Авраам ворвался, как вихрь, и чуть  не бегом ринулся к гробнице
Васко.  Когда Аурора  зажала  его  ладони  меж своих  и  они повели разговор
торопливым шепотом,  Оливер  д'Эт ощутил прилив гнева. Он резко повернулся и
пошел прочь, стуча каблуками  своих  черных ботинок по  каменному  полу, и в
желтых конусах света сестрам Аспинуолл было видно, что молодой человек идет,
сжав кулаки. Повскакав с мест, они перехватили его у дверей; почувствовал ли
он  запах,  в  котором  нельзя  было  ошибиться  и  который  длинные опахала
постепенно  разносили по всей  церкви до  самых  отдаленных  ее  уголков?  -
Почувствовал, уважаемые дамы. - Видел  ли он,  как эта бесстыдница-католичка
милуется с любовником у всех  на глазах? - И, может быть,  он  еще не знает,
ведь он недавно приехал, что этот, который тискает ее в доме молитвы, что он
работает  в  ее  семейной  фирме  мелким  служащим  и,  вдобавок  ко  всему,
придерживается  иудейской веры?  -  Он  этого не  знал,  уважаемые дамы,  он
премного  благодарен за эти  сведения.  - Но  это  же недопустимо, он этого,
конечно же,  не  потерпит, намерен ли он  действовать?  - Намерен, уважаемые
дамы,  правда, не  сию минуту, следует  избегать неприятных сцен,  но  меры,
безусловно, будут приняты, и самые решительные, на этот счет  они могут быть
спокойны.
   -  Ну  что  ж! Он  обещал и должен  отвечать  за  свои слова. Утром они
возвращаются  в  Ути***** и  надеются,  когда вновь  спустятся сюда, увидеть
результаты. "Эта бешарамная парочка должна зарубить себе  на носу, - сказала
старшая из сестер Аспинуолл, - что такая тамаша не лезет ни в какие ворота".
   - Уважаемые дамы, я весь к вашим услугам.
   Позднее в тот  же  вечер,  выпив  у молодой вдовы  немного портвейна  и
приходя в себя после огромной тарелки  с кожистыми полуобгорелыми трупиками,
Оливер д'Эт упомянул о событиях в церкви св. Франциска.  Но едва он произнес
имя "Аурора  да Гама", потение  и зуд возобновились с новой силой, поскольку
сами  эти  звуки  были  способны  воспламенить  его,  и Эмили  взорвалась  в
неожиданном, необузданном приступе гнева:
   -  Эти люди не  более здешние,  чем мы, но мы,  по  крайней мере, можем
уехать домой.  Когда-нибудь  Индия им  тоже задаст перцу,  им  придется либо
плыть, либо тонуть.
   - Нет, нет, - стал  возражать д'Эт,  - здесь,  на юге,  почти не бывает
столкновений такого рода, - но она обрушилась на него со всей яростью. Они -
отщепенцы,  кричала  она,  эти  так  называемые  христиане с  их  невнятными
дикарскими  обрядами, не говоря уже о вымирающих  евреях, это все не люди, а
шваль, отребье из  отребья, и если им приспичило устроить... случку,  то это
самое неинтересное, что только  есть на свете и совершенно  не то, о чем она
хотела думать в сегодняшний  хороший вечер,  и пусть  даже эти три мегеры из
богатенького  пошленького Утакаманда, эти  три  чайные  дамы  решили поднять
вселенский вой, все равно она не намерена уделять этой теме  больше ни одной
секунды, и  еще она должна сказать, что он, Оливер, сильно упал в ее глазах,
она  думала, что у него достанет  деликатности  не обсуждать с ней такое, не
говоря уже о  том, чтобы краснеть как рак,  и сочиться  от одного лишь имени
этой особы.
   - Покойный  мистер Элфинстоун, - сказала она  прерывающимся  голосом, -
имел слабость к местным девочкам. Но он уважал меня хотя бы настолько, чтобы
не афишировать передо  мной свои похождения с танцовщицами; а  вы, Оливер, -
духовное лицо! - вы сидите за моим столом и весь течете.
   Оливер д'Эт,  которого вдова  Элфинстоун попросила более  не  утруждать
себя визитами к ней, удалился; и поклялся отомстить. Эмили совершенно права.
Аурора да Гама  и ее еврей - это  не более чем мухи, ползающие  по огромному
индийскому  алмазу;  как  смеют  они  с  таким  бесстыдством  бросать  вызов
естественному   порядку  вещей?   Прямо  напрашиваются   на   то,  чтобы  их
прихлопнули.

x x x
   У  пустой гробницы легендарного португальца, протянув обе ладони к юной
возлюбленной,  которая   зажала   их  меж   своих  ладоней,  Авраам  Зогойби
исповедался:  ссора, изгнание, бездомность.  Вновь  подступили  слезы. Но он
ушел от  матери ради еще более  крепкого орешка;  Аурора  начала действовать
немедленно.  Она подхватила  Авраама и  перенесла его на  остров Кабрал, где
поселила в подновленном "западном" домике Корбюзье.
   -  Жаль,  что  ты такой высокий и широкоплечий, -  сказала она  ему.  -
Костюмы моего бедного  папочки тебе будут малы. Сегодня  ночью, правда, тебе
не понадобится костюм.
   И отец  мой,  и  мать потом  называли эту ночь  подлинной своей брачной
ночью,  несмотря  на  более  ранние события  на  верхотуре  среди  мешков  с
"малабарским золотом"; а дело все в том, что:
   после того,  как пятнадцатилетняя  наследница торгового  дома  вошла  в
спальню своего избранника, складского управляющего, бывшего на двадцать один
год старше ее, облаченная в один лишь лунный свет, с гирляндами из жасмина и
ландышей,  которые старая  Джози вплела  в  ее  распущенные  черные  волосы,
ниспадавшие,  подобно королевской  мантии,  почти до  прохладного  каменного
пола, по которому ее обнаженные ступни двигались так легко, что потрясенному
Аврааму на миг почудилось, будто она летит;
   после второго их пряного  соития, в котором  старший  мужчина полностью
подчинился воле юной возлюбленной, словно истощив  самим актом соединения  с
ней свою способность к выбору и принятию решений;
   после того,  как  Аурора  шепотом  поведала  ему свою тайну, потому что
долгие годы я  исповедалась только пустому месту, но теперь, муж мой, я могу
рассказать  тебе  все,   и,  узнав  об  убийстве  бабушки   и  о  старухином
предсмертном  проклятии,  он,   не  моргнув  глазом,  смирился  с   судьбой;
извергнутый  из среды своего народа,  он принял на себя бремя последней злой
воли главы  семейства, воли,  которую  Эпифания  прохрипела Ауроре  на ухо и
которую  сладкой отравой  Аурора теперь вдохнула в него:  дом, разделившийся
сам в  себе, не устоит******, вот что  она мне  сказала, муж мой, пусть  дом
твой вечно будет расколот, пусть фундамент его  обратится в пыль, пусть дети
твои восстанут против тебя, пусть низвержение твое будет ужасным;
   после  того,  как  Авраам,  успокаивая  ее,  поклялся  защитить  ее  от
проклятия, поклялся стоять подле нее плечом к плечу, какие бы невзгоды их ни
постигли;
   после того,  как  он пообещал  ради брака  с  нею  сделать великий шаг,
принять наставление  и  перейти в католичество, а перед ее обнаженным телом,
приведшим его в некий религиозный трепет,  дать такое обещание было вовсе не
трудно, в этом вопросе он тоже готов был подчиниться ее воле, условностям ее
окружения, хотя у нее самой было не больше веры,  чем у москита, хотя внутри
него  звучал  некий голос,  о чьих  требования