рода. Пациенты  постепенно  пошли  на  поправку; и
настал день, когда  к Айришу, который сидел в саду в шелковом халате, гладил
растянувшегося  рядом  бульдога Джавахарлала и  потягивал  известковую воду,
пришла  его жена  и  тихо  сказала,  что Принцу Генриху можно  будет  у  них
остаться.
   -  Хватит  войн, домашних  и  мировых,  -  сказала  она.  -Навоевались.
Предлагаю трехсторонний мир.
   Весной  1945 года  Аурора  Зогойби достигла  совершеннолетия.  Двадцать
первый свой день рождения она отпраздновала в Бомбее без Авраама; на вечере,
устроенном  в  ее  честь  Кеку  Моди,  были  многие   из   художественных  и
политических светил  города.  Англичане как  раз  выпустили тогда  из  тюрем
конгрессистов,  поскольку затевались новые  переговоры; сам Джавахарлал Неру
был  освобожден и послал Ауроре из Шимлы,  из  гостиницы  "Армсделл" длинное
письмо, в котором извинялся за свое отсутствие на торжествах. "Я  совершенно
охрип, - писал он. - Не  могу понять, чем  я  привлекаю эти громадные толпы.
Очень лестно,  разумеется, но изматывает  и часто вызывает досаду. Здесь,  в
Шимле,  мне то и  дело приходится выходить  на  балкон или веранду, даруя им
даршан  -  лицезрение.  Из-за  осаждающих  меня  толп  о  том,  чтобы  выйти
прогуляться, не может быть и речи,  разве что глубокой ночью... Появись я на
твоем  празднике,  он  был  бы  безнадежно испорчен".  В качестве подарка он
прислал ей "Основы наук для гражданина" и "Математику для миллионов" Хогбена
с  тем, чтобы  "стимулировать твой художественный  талант воздействием  иной
стороны человеческого духа".
   Слегка поморщившись, она отдала книги Кеку Моди.
   - Сдалась Джавахару эта заумь. Мне незачем - я девушка односторонняя.

x x x
   Вернемся к Флори Зогойби;  она была еще жива, но явно повредилась умом.
Однажды, в конце июля, люди увидели, что она ползает на четвереньках по полу
синагоги  в Маттанчери,  и услышали от нее, что  она зрит будущее на голубых
китайских плитках и  что очень скоро целая страна поблизости от  Китая будет
съедена  гигантскими прожорливыми  грибами. Старый Моше  Коген  с  печалью в
сердце освободил ее  от должности. Его до сих пор незамужняя дочь Сара знала
от  кого-то, что  в Траванкуре  около  моря  есть  церковь,  которую  начали
посещать  душевнобольные  всех  религий, поскольку  считалось,  что  церковь
способна  исцелить недуг;  Сара сказала  отцу,  что хотела бы  свозить  туда
Флори, и свечной фабрикант согласился оплатить поездку.
   Первый день по приезде Флори  провела, сидя  на  земле внутри церковной
ограды, проводя  веточкой линии  и  беспрестанно разговаривая  с  невидимым,
потому что несуществующим, внуком. Во второй день Сара на час оставила Флори
одну,  а  сама  пошла  пройтись  вдоль  берега,   глядя  на  приплывающие  и
отплывающие баркасы рыбаков. Когда она вернулась, у церкви был ад кромешный.
Один из сумасшедших облил  себя бензином  и совершил самосожжение у подножия
большого  распятия.  Когда он  чиркнул роковой спичкой,  гигантский  всполох
лизнул край цветастой юбки сидевшей рядом старухи, и ее тоже охватило пламя.
Это была  моя бабушка. Сара привезла ее тело  обратно, и  ее  похоронили  на
еврейском  кладбище.  После  похорон  Авраам  долго  стоял  у  могилы  и  не
отстранился, когда Сара Коген взяла его за руку.
   Через несколько дней гигантский гриб пожрал японский город Хиросиму, и,
услышав об этом, свечной фабрикант Моше Коген зарыдал горькими слезами.

x x x
   Теперь кочинские евреи почти все уже уехали. Осталось доживать не более
пятидесяти человек;  те, кто помоложе,  отбыли  в Израиль.  В  Кочине  живет
последнее поколение;  уже решено, что синагога  станет собственностью  штата
Керала и  в ней  откроют музей.  Последние беззубые холостяки  и старые девы
греются на  солнышке в переулках Маттанчери, не оглашаемых детскими криками.
УХОД в небытие этой общины также должен быть оплакан; хоть и не истребление,
как в других местах, но все же конец истории, длившейся два тысячелетия.
   В  конце 1945 года Аурора и  Авраам уехали  из Кочина, купив просторный
дом  под  сенью  тамариндов, платанов и  хлебных деревьев  на  склоне  холма
Малабар-хилл в Бомбее; из круто спускавшегося  террасами сада открывался вид
на пляж Чаупатти, бухту Бэк-бей и набережную Марин-драйв.
   - В любом случае в Кочине больше делать нечего, - рассуждал Авраам. - С
деловой точки зрения переезд - абсолютно разумный шаг.
   Он оставил надежных людей руководить операциями на юге  и регулярно, из
года в год, совершал туда инспекционные  поездки... но Аурора не нуждалась в
разумных  обоснованиях. В день приезда она вышла на  смотровую  площадку  на
последней  террасе сада  -  дальше  был  головокружительный  обрыв к  черным
прибрежным  камням  и  кипящему  морю  -  и  во  всю  силу  голоса  крикнула
прокатившееся эхом "Ура!"
   Авраам смиренно стоял в нескольких шагах позади нее, сцепив перед собой
пальцы рук,  и  постороннему взгляду  мог  показаться дежурным  управляющим,
каким он когда-то был.
   -   Надеюсь,   новое  местоположение  благотворно  скажется   на  твоей
творческой деятельности, - сказал  он  с  болезненной  церемонностью. Аурора
подбежала к нему и кинулась ему в объятия.
   - На творческой деятельности, говоришь?  - спросила она, глядя  на него
так, как не глядела уже годы. - Тогда пошли, мистер, в дом, и давай творить.

   * Гаты - горы в южной Индии.
   ** В. Шекспир, "Венецианский купец".
   *** Румпельштильцхен  - гномик из немецкой народной сказки.  За услугу,
оказанную невесте короля, он требовал у нее ее первенца.
   ****  Имеется  в виду герой романтической пьесы  Э. Ростана (1868-1918)
"Сирано  де Бержерак", писавший по просьбе друга любовные  признания от  его
имени.



Часть вторая. МАЛАБАРСКИЕ ПРЯНОСТИ

9
   Единожды  в  году моя  мать  Аурора  Зогойби танцевала  превыше  богов.
Единожды  в  году боги приходили  на  пляж Чаупатти  плескаться в загаженном
море;  тысячи  и  тысячи  толстобрюхих  идолов из  папье-маше,  изображавших
слоноголового бога Ганешу  или  Ганапати Баппу,  двигались к  воде верхом на
крысах из того же материала - ведь индийские крысы,  как мы знаем, переносят
не  только чуму,  но и богов. Иные из этих кентавров бивня и хвоста были так
малы, что  могли  поместиться на человеческих плечах  или их  можно  было бы
взять  в  охапку;  другие  - размером с небольшой  дом  -  передвигались  на
деревянных  платформах с  огромными  колесами,  толкаемых  множеством людей.
Вдобавок  в  огромных  количествах появлялись  танцующие  Ганеши,  и  вот  с
этими-то  вихлявыми  Ганапати,  сладострастными  и толстобрюхими,  сражалась
Аурора,  противопоставляя  свои  безбожные вращения  развеселому покачиванию
бесконечно растиражированного бога. Единожды в году небо заволакивали облака
всех мыслимых оттенков;  розовые и фиолетовые, пурпурные и алые, шафранные и
зеленые,  эти  порошковые  облака,  выпускаемые  из  бывших  в  употреблении
инсектицидных  пистолетов  или  вылетающие  из связок  лопающихся  в воздухе
воздушных  шаров, осеняли копошащихся внизу богов  "подобно  aurora borealis
или, точнее, aurora bombayalis*", как говорил  художник Васко Миранда. И там
же,  в  небесах,  над  толпами богов и людей,  год за годом -сорок  один год
подряд, - не страшась крутизны под бастионами нашего  дома на Малабар-хилле,
дома,   который  из  иронического   озорства  или  своенравия  мать  назвала
"Элефантой"**, то  есть  обиталищем  слонов,  кружилась  почти  божественная
фигура  нашей  собственной  "Бомбейской зари",  облаченная в  ослепительные,
переливающиеся  всеми  огнями  радуги  одежды,  превосходящие яркостью  даже
праздничное  небо  с  его  висячими садами  из  крашеного порошка.  Длинными
прядями взметались ее  белые  волосы-возгласы  (о пророчески преждевременная
седина в моем роду!), живот ее - не жирно-трясучий, а  стройно-летучий - был
обнажен, босые ступни мелькали, на щиколотках  звенели серебряные браслеты с
бубенчиками,  голова   гордо  поворачивалась  из  стороны  в  сторону,  руки
изъяснялись на непостижимом  языке...  Так  исполняла великая художница свой
танец  вызова,   танец  презрения   к   извращенности   рода  человеческого,
заставлявшей людей лезть в толпу, рискуя погибнуть  в давке, "лишь бы только
куклу в жижу макнуть", как  моя мать язвила, закатывая глаза  к небу и кривя
рот в горькой улыбке.
   - Людская извращенность сильней, чем людской героизм, -  дин-дин-дон! -
чем трусость, - топ-хлоп! - чем искусство, -возглашала в танце Аурора. - Ибо
у  всего  этого есть пределы,  границы,  дальше  которых  мы не  пойдем;  но
извращенность безгранична,  и предел ей не положен. Что на  сегодняшний день
крайность, завтра уже будет в порядке вещей.
   И словно в подтверждение ее слов о многоликой  мощи извращенности танец
Ауроры стал с годами главным событием праздника, который она презирала, стал
частью того, против чего был направлен. Ликующие толпы ложно, но неисправимо
видели в кружении и яркости ее безбожных юбок свою же веру; они считали, что
Аурора тоже  возносит хвалу богу.  "Ганапати Баппа  морья"***,  -  пели они,
приплясывая, под  резкие  звуки  дешевых труб и огромных  рогов-раковин, под
оглушительную дробь, выбиваемую пришедшими в наркотический раж барабанщиками
с белыми выкаченными глазами и пачками бумажных денег в зубах от благодарных
верующих, и чем  высокомернее легендарная женщина танцевала  на недосягаемом
парапете,  чем сильней  в ее  собственных глазах  возносилась над  тем,  что
презирала, тем с большей жадностью толпа всасывала ее в себя и переваривала,
видя в ней не мятежницу, а храмовую танцовщицу - не гонительницу богов, а их
фанатичную поклонницу.
   (Авраам  Зогойби, как мы  увидим,  находил для храмовых танцовщиц  иное
применение).
   Однажды  в  разгар  семейной   ссоры   я  со   злостью   припомнил   ей
многочисленные газетные сообщения о  ее постепенном врастании в торжества. К
тому времени праздник  "Ганеша Чатуртхи" стал поводом для  демонстраций силы
со   стороны  индуистско-фундаменталистски  настроенных  молодых  громил   в
головных повязках шафранного цвета, подстрекаемых крикливыми политиканами  и
демагогами из так называемой "Оси Мумбаи****" - такими, как Раман Филдинг по
прозвищу Мандук (Лягушка).
   - Раньше ты была  бесплатным зрелищем для  туристов, -насмехался я. - А
теперь ты составная часть "программы облагораживания".
   За   этим   благозвучным  названием  стояла  деятельность   мумбаистов,
заключавшаяся, попросту говоря, в очистке городских улиц от неимущих; однако
броня Ауроры Зогойби была слишком крепка для моих примитивных ударов.
   - Думаешь, я поддамся похабному давлению? - презрительно кричала она. -
Думаешь,  меня  очернит  твой черный язык? Сыскались,  видите  ли,  какие-то
мумбисты-джумбисты тупоголовые! Я  на  кого, думаешь,  иду войной? На самого
Шиву Натараджу*****  и на его носатого  пузатого  пресвятого сына-кретина  -
сколько лет уже я гоню их со сцены вон! А ты мотай на ус, черномазый. Может,
научишься когда-нибудь поднимать ветер, сеять бурю. Нагонять ураган.
   Тут же, конечно, над нашими головами  прокатился гром. Щедрый, обильный
дождь хлынул с небес.
   Сорок  один  год  подряд  танцевала  она  в  день  Ганапати  -танцевала
безрассудно,  с риском для жизни, не удостаивая  взглядом  оскаленные  внизу
обросшие ракушками терпеливые  черные каменные зубы. Когда  она в первый раз
вышла  из  "Элефанты"  во всем убранстве  и начала крутить  пируэты  на краю
обрыва, сам Джавахарлал Неру просил  ее образумиться. Это  было вскоре после
антианглийской забастовки военных моряков в бомбейском порту и  объявленного
в ее поддержку хартала - прекращения торговли  по  всему городу, акция  была
остановлена  по совместному призыву Ганди и  Валлабхая  Па-теля, и Аурора не
упустила случая съязвить на этот счет:
   - Что, пандитджи, ваш Конгресс так и будет, чуть запахнет порохом, идти
на попятный? УЖ я-то, будьте уверены, не потерплю компромиссов.
   Б ответ  на новые  просьбы Неру она поставила  условие: она  спустится,
лишь если он  от начала  до  конца прочитает  наизусть  "Моржа  и  Плотника"
Кэрролла,  что  он, ко всеобщему ликованию, сделал. Помогая ей спуститься  с
опасного парапета, он сказал:
   - С забастовкой все не так просто.
   - С  забастовкой все предельно  ясно, - возразила она. -Скажите  лучше,
что вы думаете о стихотворении.
   Мистер Неру густо покраснел и мучительно сглотнул.
   - Это печальное стихотворение, -  сказал он после короткой  заминки,  -
потому  что устрицы  еще  очень юные.  Здесь, можно  сказать,  идет  речь  о
пожирании детей.
   -  Мы все пожираем  детей, - отрезала она. Это  было за десять  лет  до
моего рождения. - Не чужих, так своих.
   Нас  было у нее  четверо. Ина, Минни, Майна, Мавр -волшебная трапеза из
четырех  блюд:  сколь часто и  сколь  плотно  она  ни  наворачивала, пища не
иссякала.
   Четыре десятилетия она наедалась досыта. В  шестьдесят три года, танцуя
свой  сорок второй  танец  в день Ганапати, она упала.  Тихие слюнявые волны
облизали ее тело, и черные каменные челюсти  взялись за  работу. В то время,
однако, хотя она оставалась мне матерью, я уже не был ей сыном.

x x x
   У ворот  "Элефанты"  стоял, опираясь на  костыль,  человек с деревянной
ногой. Закрываю  глаза,  и  вот он  передо  мной,  отчетливо  виден,  этакий
немудрящий Петр у врат земного рая, ставший по  совместительству моим личным
уцененным  Вергилием,  моим  вожатым  по аду  -  по  великому адскому  граду
Пандемониуму,  по темному, недоброму,  зазеркальному двойнику моего  родного
златого  града, по низинам, а не высотам Бомбея.  Возлюбленный мой одноногий
страж! Мои  родители, постоянно  изощрявшиеся в языковых вывертах, звали его
Ламбаджан Чандивала. (Можно  подумать,  Айриш  да Гама заразил их  привычкой
всему на свете давать  прозвища.) Эта двуязычная шутка в те дни была понятна
гораздо  большему,  чем  сейчас,  числу  людей:  ламба  -  долговязый;  джан
(душенька) - звучит почти как Джон; чанди -  серебро, silver; вала - суффикс
деятельности или обладания. Итак, долговязый Джон Сильвер, жутко бородатый и
косматый, но младенчески беззубый в прямом и переносном смысле, перетирающий
бетель кроваво-красными  деснами. "Наш  приватный  пират",  говорила  о  нем
Аурора, и само собой, вы  верно догадались, на плече у него обычно  сидел  и
орал всякие  гадости зеленый  попугай  Тота  с подрезанными  крыльями. Птицу
купила моя  мать,  во  всем стремившаяся к  совершенству, на  меньшее она не
соглашалась.
   -  А  то что  за  пират без  попугая? - спрашивала она, изгибая брови и
делая правой рукой крутящее движение,  словно  поворачивала дверную ручку, и
добавляла,  непринужденно  и  достаточно  скандально,  потому  что  вольными
шуточками о Махатме Ганди тогда просто так не  бросались:  -  Все равно, что
Маленький человек без его набедренной повязки.
   Она  пыталась научить  попугая говорить по-пиратски, но увы  - это была
упрямая старая бомбейская птица.  "Пиастры! Пиастры!" - выкрикивала мать, но
ученик  хранил  возмутительное  молчание.  И  вот,  когда  прошли  уже  годы
бесплодного натаскиванья, Тота вдруг сдался и недовольно проскрипел: "Писе -
сафед  -  хати!" Эта достопамятная фраза,  которая  переводится примерно как
"пюре из белых слонов", стала излюбленным семейным ругательством. Я не видел
последнего  танца  Ауроры Зогойби,  но многие  из  бывших на месте  говорили
впоследствии, что  во время ее  рокового падения за ней шлейфом тянулось это
диковинное  проклятие:  "Пюр-р-ре-е-е.." -  и  глухой  удар о  камни.  Волны
прибили  к  ее телу  сплюснутую  и разбитую  фигуру  танцующего  Ганеши. Но,
конечно, она не это пюре имела в виду.
   Заклинание Тоты сильно подействовало и на  самого Ламбаджана Чандивалу,
ибо  он -  как и столь многие из  нас -был слегка  сдвинут на слонах;  когда
попугай заговорил, Ламба признал в сидящей у него на плече птице родственную
душу  и  впустил  в  свое сердце  это  временами  пророчествующее,  но  чаще
безмолвное, как рыба, и, сказать по правде, злобное и дрянное создание.
   О каких  же  островах  сокровищ мечтал наш  пират  с  попугаем? Чаще  и
пространней всего он  рассуждал о реальном острове  Элефанта.  Для  детей из
семьи  Зогойби, которых слишком много  чему  учили, чтобы они могли  грезить
наяву, Элефанта была пустяком, горбом посреди  залива. До Независимости - то
есть до  рождения Ины,  Минни и Майны - люди плавали туда, нанимая  лодки, и
гуляли по острову, рискуя напороться  на  змею или иную  гадость; однако  ко
времени моего  появления  на свет  остров давно уже  был освоен, и от "Ворот
Индии"  туда  регулярно  отправлялись экскурсии на катерах. Три  мои большие
сестры  там  откровенно  скучали.  Поэтому  для  меня,  когда  я ребенком  в
послеполуденную жару сидел на корточках подле  Ламбаджана, Элефанта была чем
угодно, только не островом грез; но для
   Ламбаджана, послушать его, это была земля, где текли млеко и мед.
   -  В старые времена там правили  царь-слоны, баба******, -  рассказывал
он. - Думаешь, почему в Бомбее так любят бога Ганешу? Потому что, когда люди
еще  не  народились,  там на  тронах сидели  слоны и  рассуждали про  всякую
философию, а прислуживал им  кто? Обезьяны. Говорят, когда слоны все вымерли
и  люди в первый раз приплыли на Элефанту, они увидели там каменных мамонтов
выше башни Кутб-Минар в Дели,  и так перепугались, что все порушили.  Да уж,
постарались  люди тогда, чтобы о  слонах  памяти  никакой  не  осталось,  но
кое-кто, выходит, и не  забыл.  Там, на Элефанте, есть в холмах такое место,
где мертвые слоны схоронены. Что? Не верим? Качаем головкой? Гляди, Тота, он
нам с тобой не верит. Ладно, баба. Хмурим, значит, лобик? Ну так смотри!
   И под  попугайские крики он доставал - что же, что же еще,  о тоскующее
сердце мое, как не мятый лист дешевой бумаги, который даже я, ребенок, никак
не мог принять за старинный пергамент. В общем, "карту".
   -  Один  большой  слон, может быть,  сам  Великий  Слон  там до сих пор
прячется, баба. Что я  видел, то видел! А кто,  по-твоему, ногу мне откусил?
Кровищи-то было! А потом он отпустил  меня великодушно, и  кое-как я сполз с
холма и добрался до лодки. Чего только я у него не насмотрелся! Он сокровища
бережет, баба, там у него россыпи побогаче, чем у хайдарабадского низама.
   Ламбаджан  охотно  воспринял  пиратский  образ,  который  мы  для  него
нафантазировали,  - поскольку, естественно, моя мать, которая любила во всем
ясность, растолковала  ему его кличку  - и  с  годами, казалось,  постепенно
уверовал  в свою  мечту,  в Элефанту для  "Элефанты", погружаясь  в  нее все
глубже. Сам того  не  зная,  он  сроднился с  семейной  легендой  да Гама  и
Зогойби,  в  которой немалую  роль играют спрятанные сокровища.  Так  пряная
сказка Малабарского побережья продолжилась на Малабар-хилле чем-то еще более
пряным и сказочным, и это, по всей видимости, было неизбежно,  ибо  какие бы
перченые дела ни творились в  Кочине, наш  великий космополис был и остается
точкой  пересечения  всех подобных побасенок, и  самые жгучие  байки,  самые
смачно-бесстыдные истории,  самые  кричаще-мрачные  грошовые  (или,  точнее,
пайсовые)  триллеры разгуливают  в чем мать родила по нашим улицам. В Бомбее
тебя  сминает  эта безумная  толпа,  тебя  оглушают  ее ревмя-реву-щие  рога
изобилия, и - подобно  фигурам Аурориных родичей в ее настенной росписи дома
на  острове Кабрал  -  твоя  собственная история должна  тут  протискиваться
сквозь тесноту и давку. Это-то и нужно было Ауроре Зогойби; рожденная отнюдь
не  для тихой жизни, она  наслаждалась шибающими в  нос испарениями  города,
смаковала его обжигающие  соусы, поглощала его  острые  блюда  до последнего
кусочка.   Аурора  стала   представлять  себя   предводительницей  корсаров,
подпольной  владычицей  города.  "Над  этим домом  развевается один  флаг  -
Веселый  Роджер",  - не  раз говорила она,