го
прочего - каждая общность. Христиане, парсы, джайны, сикхи, буддисты, евреи,
магометане. Мы не отрицаем этого.  Это  тоже часть идеологии  "Рам  раджья",
принцип правления Всемогущего Рамы. Только когда другие общности посягают на
наши  индуистские  святыни,  когда  меньшинство  хочет  диктовать свою  волю
большинству, тогда мы говорим,  что малое  должно  немножко посторониться  и
уступить дорогу великому. На живопись это тоже распространяется. Я сам был в
молодости  художником.  И со  знанием дела  могу  сказать, что  искусство  и
творчество   тоже  должны  служить  национальным  интересам.  Мадам  Аурора,
поздравляю вас  с открытием  этой почетной выставки.  А насчет  того,  какое
искусство останется  в веках  -  интеллектуально-элитарное или популярное  в
массах, благородное или декадентское, скромное или  напыщенное,  возвышенное
или   низкопробное,   духовное   или  порнографическое,  -  вы,   я  уверен,
согласитесь, - он ухмыльнулся, предваряя шутку, - что  на этот вопрос только
"Тайме" в состоянии ответить.
   На следующее утро "Таймс  оф Индиа" (бомбейское  издание) и  все другие
газеты  города  на  видных  местах  напечатали   репортажи  о  торжественном
открытии, сопровождаемые пространными  обзорами  представленных работ. Этими
обзорами на  долгой и славной  художнической карьере  Ауроры да Гама-Зогойби
был фактически поставлен  крест. Привыкшая  за долгие годы  и  к безудержной
хвале, и к жестоким нападкам на почве эстетики, политики и морали, слышавшая
в  свой   адрес  обвинения  в  высокомерии,  нескромности,   непристойности,
вторичности и даже - как  в случае  с  картиной "Uper the gur gur the annexe
the  bay  dhayana the  mung  the  dal of the  laltain" по мотивам Манто  - в
скрытых пропакистанских симпатиях, моя мать  была стреляной птицей; но она и
подумать не могла, что ее  объявят, попросту  говоря,  анахронизмом.  Тем не
менее,  вследствие одного из тех резких и сбивающих с толку  сдвигов, какими
меняющееся   общество   сигнализирует  о   перепаде  в   настроениях,  тигры
искусствоведческой   братии,   светло   горящие  и  исполненные  устрашающей
симметрии,**  дружно набросились  на Аурору  Зогойби  и  заклеймили  ее  как
"салонную художницу", чуждую и  даже враждебную  духу времени. В тот же день
на первых  полосах всех  газет сообщалось  о  роспуске парламента вследствие
распада коалиционного правительства, сменившего  у власти Индиру Ганди после
периода  чрезвычайщины;  авторы  некоторых  редакционных  статей сыграли  на
контрасте в судьбах двух  издавна враждебных друг другу женщин. "Заря Ауроры
меркнет, - гласил заголовок на  первой странице "Тайме", - а у Индиры  новый
рассвет".
   Тем временем в  галерее "Чемоулд",  которой  покровительствовала  семья
Ганди, происходил  первый бомбейский показ произведений  молодого скульптора
УМЫ  Сарасвати. Центром экспозиции  была группа из  семи  грубо-шарообразных
каменных  изваяний   с   небольшими  выемками   вверху,  наполненными   ярко
окрашенными   порошками   -   ярко-красным,   ультрамариновым,    шафранным,
изумрудным, пурпурным, оранжевым, золотым. Работа,  озаглавленная  "Сущность
материнства:  перемены  и  улучшения  в постсекуляристскую эпоху", год назад
произвела фурор на выставке "Документа" в Германии и только что вернулась на
родину,  побывав в  Милане, Париже, Лондоне и Нью-Йорке. Те же отечественные
критики, что  расправились  с  Ауророй  Зогойби,  объявили Уму  -  "молодую,
красивую и глубоко верующую" - новой звездой индийского искусства.
   Все это были,  конечно, сенсационные события; но я испытал от этих двух
выставок потрясение более личного свойства. Впервые увидев работы УМЫ - ведь
она по-прежнему не разрешала мне приезжать в Бароду, где была ее мастерская,
- я также впервые  узнал, что она религиозна. Посыпавшиеся  теперь интервью,
где она заявляла  о  своей истовой вере  во  Всемогущего  Раму, меня  просто
сразили. Несколько дней после открытия выставки она отказывалась встречаться
со  мной, ссылаясь на  занятость;  когда она наконец согласилась свидеться в
"номерах для отдыха" на вокзале Виктории, я спросил, почему она скрывала  от
меня такую важную часть своей души.
   - Ты ведь называла Мандука ублюдком, - напомнил я ей. - А теперь газеты
полны твоими высказываниями, которые звучат как музыка для его ушей.
   - Я  не говорила тебе, потому что религия - личное дело, -ответила она.
- А я,  как ты знаешь,  чересчур,  может быть,  оберегаю  свое  личное.  И я
действительно  считаю, что Филдинг  - бандит,  скотина и  гад, потому что он
пытается превратить  мою  любовь к Раме в оружие против "моголов"  -то  есть
мусульман,  кого  же  еще.  Но,  милый мой  мальчик, -она  никак  не  хотела
отказаться от этих ласкательных выражений, хотя в 1979 году,  через двадцать
два года после  моего рождения, телу моему было  сорок четыре, - пойми,  что
если  ты  принадлежишь  к  крохотному  меньшинству,  то я  -  дитя  огромной
индийской нации  и как художница не могу  с этим не считаться. Я должна сама
прийти к моим корням, познать вечные истины. Бас,  мистер, это не  касается;
совершенно  не касается. К тому же, если я такая фанатичка, тогда скажите на
милость, сэр, что я делаю здесь?
   Последнее звучало убедительно.
   Аурора, глухо затаившаяся в "Элефанте", смотрела на все иначе.
   - Извини меня, но эта твоя девица - самая амбициозная личность из всех,
кого я знаю, - сказала она мне. - Даже близко никого нет. Чует, как меняется
ветер, и поворачивается в нужную сторону. Погоди  еще; через две минуты  она
будет стоять на трибуне ОМ и  изрыгать проклятия. - Тут ее лицо потемнело. -
Думаешь, я не знаю, как она старалась изо всех сил провалить мою выставку? -
произнесла она мягким голосом.  - Думаешь, я не проследила ее связи с  теми,
кто издевался надо мной в газетах?
   Это было чересчур; это  было недостойно. Аурора в опустевшей мастерской
-  ибо  все "мавры" находились  в музее Принца Уэльского - смотрела на  меня
глубоко запавшими глазами поверх нетронутого холста,  и кисти падали на  пол
из ее пучка волос, как стрелы, летящие мимо цели. Я  стоял  в дверях и кипел
от злости. Я  пришел драться  -  потому что ее  выставка  тоже была для меня
личным потрясением; до  ее открытия я не  видел этих монохромных полотен, на
которых ромбовидно-клетчатый мавр и его белоснежная Химена любили друг друга
под  взглядами  его черной матери. Выпад  против  УМЫ  - довольно абсурдный,
подумал я в бешенстве, со стороны  тайной любовницы Мандука - дал  мне повод
ринуться в атаку.
   - Мне очень жаль, что они разнесли твои картины в пух  и прах! - кричал
я. - Даже  если бы  Ума хотела что-нибудь подстроить, как бы она смогла? Как
ты не видишь,  насколько она  смущена  тем, что  ее  хвалят,  а тебя ругают?
Бедняжке так стыдно, что она даже не смеет показываться! С самого начала она
тебя боготворила, а ты в ответ льешь на нее  грязь! Твоя мания преследования
перешла все границы! А что касается прослеживания связей - что, по-твоему, я
должен думать, глядя на эти картины, на которых  изображена ты, шпионящая за
нами? С каких пор ты стала этим заниматься?
   - Берегись  этой  женщины, -  тихо  сказала  Аурора.  -  Она  лгунья  и
сумасшедшая.  Она  ящерица-кровосос, и не тебя она любит, а  кровь твою. Она
высосет тебя, как манго, а косточку выбросит.
   Я был в ужасе.
   - Ты  больна, что  ли?!  - заорал  я. -Тебе  нужно  лечиться, у тебя  с
головой не в порядке!
   - Нет,  я здорова,  сын мой, - сказала она  еще мягче.  -  А  вот с той
женщиной дело обстоит иначе. Больная, или дурная, или то и другое вместе. Не
мне  определять. Что до моего соглядатайства,  тут признаю себя виновной  по
всем статьям.  Некоторое время назад я попросила Дома Минто разузнать правду
о твоей таинственной подружке. Сказать, до чего он докопался?
   - Дома  Минто? - Услышав это имя, я остановился на полном ходу. С таким
же успехом она могла сказать: "Эркюля Пуаро", "Мегрэ" или "Сэма Спейда". Она
могла  сказать: "инспектора  Гхоте" или "инспектора Дхара".  Все слышали это
имя, все читали "Тайны Минто", грошовые книжки-страшилки, описывающие разные
случаи  из практики этого  великого бомбейского сыщика. В пятидесятые годы о
нем было  снято несколько  фильмов,  в последнем из которых рассказывалось о
его роли в  знаменитом преступлении (ибо  когда-то действительно существовал
"реальный" Минто, который "реально" работал частным детективом), совершенном
капитаном Сабармати, знаменитым индийским военным моряком, который выстрелил
в свою жену  и ее  любовника,  убив мужчину и серьезно ранив женщину. Не кто
иной, как Минто, обнаружив их любовное гнездышко, дал разгневанному капитану
адрес.  Глубоко  опечаленный  убийством и тем, как изобразили в  фильме  его
самого,  старик -ибо уже тогда он был в возрасте и хромал -  ушел на покой и
позволил  сочинителям   разгуляться  на  всю  катушку,  создать  героическую
детективную   суперсагу  из   дешевых  книжек   в  бумажных   переплетах   и
радиосериалов (а  в последнее время - также из кинематографических римейков,
безумно дорогих и со звездным актерским составом, основанных на второсортной
продукции пятидесятых) и превратить его из дряхлого пенсионера в легендарное
существо.  Что,  спрашивается,  делает  в  моей  жизни  этот приключенческий
персонаж?
   - Да, настоящего Дома Минто, - сказала  Аурора не без тепла в голосе. -
Ему уже за восемьдесят. Кеку мне его разыскал.
   О,  Кеку, Еще один твой воздыхатель. О, милый Кеку его мне разыскал,  а
он просто невозможно милый, милый старикан, и задала же я ему работку.
   - Он был в Канаде, - продолжала Аурора. - От дел отошел, жил с внуками,
скучал, отравлял молодым жизнь как  мог. Потом вдруг выясняется, что капитан
Сабармати вышел из тюрьмы и помирился с женой. Вот ведь как бывает. В тех же
краях, в Торонто,  там они  зажили себе мирно  и счастливо.  И  тогда,  Кеку
говорит, у  Минто полегчало на душе, он вернулся в  Бомбей и взялся вновь за
работу пат-а-пат - немедленно. Мы с Кеку большие его поклонники. Дом  Минто!
В те времена он был лучший из лучших.
   -  Чудненько! - сказал я, насколько мог, саркастически. Но  мое сердце,
должен признать, мое грошово-пугливое сердце бешено  колотилось. - И что же,
скажи на милость, этот болливудский Шерлок Холмс разнюхал о женщине, которую
я люблю?
   - Она замужем, - ответила Аурора сухо. -И в настоящее время забавляется
не с  одним, не с двумя - с тремя любовниками. Желаешь видеть снимки? Глупый
Джимми Кэш, вдовец нашей бедной покойной Ины;  твой глупый папаша; и ты, мой
глупый павлин.

x x x
   - Слушай внимательно, второй раз не буду повторять, -сказала она мне до
этого  в  ответ на  мои  настойчивые расспросы  о ее прошлом. Она родилась в
уважаемой,  хоть и  достаточно бедной  брахманской семье  в штате Гуджарат и
очень рано осиротела. Ее мать, страдавшая депрессией, повесилась, когда  Уме
было  двенадцать,  а  отец,  школьный учитель,  обезумев  от  горя, совершил
самосожжение. От нужды Уму спас добрый "дядюшка" - на  самом деле никакой не
дядюшка, а сослуживец отца,  - который платил за ее обучение,  требуя взамен
сексуальных услуг (так что и не "добрый" тоже).
   - С двенадцати лет, - рассказывала она. - И до недавнего времени. Дай я
себе волю, я всадила бы нож ему в глаз. Вместо этого я молилась о том, чтобы
Бог его покарал, и просто терпела. Понял теперь, почему я не хочу говорить о
прошлом? Больше никогда о нем не спрашивай.
   Версия Дома Минто, как мне ее изложила  мать,  звучала несколько иначе.
Выходило, что Ума родом не из Гуджарата, а  из Махараштры -  другой половины
бывшего штата Бомбей - и жила  в  Пуне, где  ее отец был крупным полицейским
чином. С детства она проявляла исключительные  художественные способности, и
родители, всячески стараясь их  развивать,  дали ей  подготовку, позволившую
получить стипендию  в университете,  где  все сошлись во мнении, что девушку
ждет  блестящее  будущее. Вскоре,  однако, стали у нее  проявляться признаки
сильного душевного расстройства.  Хотя  теперь,  когда она стала  популярной
фигурой, люди уже не хотели или боялись говорить о ней  начистоту, Дом Минто
после  тщательных  выяснений  узнал, что  три  раза  она соглашалась  пройти
интенсивный   медикаментозный   курс,  предписанный  для  предотвращения  ее
неоднократных  срывов,  но  все  три  раза  бросала лечение, едва начав.  Ее
способность быть  совершенно разной в  обществе  разных  людей - становиться
тем,  что  данному  мужчине  или  данной женщине (чаще  мужчине) должно было
показаться  наиболее привлекательным, - превышала всякое  разумение; это был
актерский  талант,  доведенный  до  точки  помешательства.  Мало  того;  она
выдумывала чрезвычайно  яркие,  длинные и  подробные  истории якобы из своей
жизни и упрямо  настаивала  на  их истинности,  даже  когда  ей указывали на
внутренние противоречия в  ее россказнях или  на подлинные факты.  Возможно,
она уже утратила представление о своей "реальной"  личности,  независимой от
этих  ролей, и ее  внутреннее смятение начало переходить границы  ее самое и
заражать,  как инфекция, всех, с кем она  вступала  в общение.  Например,  в
Бароде она не раз распространяла зловредную ложь об абсурдно пылких романах,
которые будто бы  случались у  нее с теми  или  иными преподавателями и даже
писала их  женам  письма,  излагая  в них  подробности воображаемых  половых
сношений, что становилось причиной семейных драм и разводов.
   - Она потому не разрешала тебе приезжать к ней в университет, - сказала
мне мать, - что все ее там, как чуму, ненавидят.
   Ее родители, узнав о  ее психической болезни,  бросили  ее на  произвол
судьбы - довольно распространенная реакция, как мне было известно. Никто там
не повесился и не сжег себя - эти свирепые  фантазии  были порождением гнева
дочери  (довольно законного,  впрочем). Насчет  развратного  "дядюшки":  как
утверждали Минто и Аурора, Ума после того, как ее отвергла семья, - вовсе не
в двенадцать лет, как она мне сказала! - быстренько пристроилась к жившему в
Бароде старому  знакомому отца, отставному помощнику полицейского инспектора
по  имени Суреш  Сарасвати,  грустному  пожилому  вдовцу,  которого  молодая
красотка  с  легкостью  подбила  на  скоропалительный брак,  поскольку после
отречения  родителей   она  отчаянно  нуждалась  в  респектабельном  статусе
замужней   женщины.   Вскоре   после   женитьбы   старика   разбил   инсульт
("Догадываешься,  что было  причиной?  -  вопрошала  Аурора.  - Или сказать?
Может, картинку нарисовать?"), и теперь он влачил  жалкое полусуществование,
парализованный и бессловесный, на попечении самоотверженного соседа. Молодая
жена улепетнула со всем,  что  у него было, и даже  не  оглянулась. Теперь в
Бомбее она разгулялась по-настоящему. Привлекательность УМЫ и убедительность
ее актерства достигли вершины.
   - Ты должен разорвать ее чары, - сказала мне мать. -Иначе ты погиб. Она
как ракшаса из "Рамаяны", - ты опомниться не успеешь, как она обглодает твои
бедные косточки.
   Минто   потрудился   на  славу,   Аурора   показала  мне  документы   -
свидетельства  о рождении и браке, конфиденциальные  медицинские заключения,
полученные путем  обычного подмасливанья и без того скользких чиновников,  и
прочее, и прочее, - что практически не  оставляло сомнений во всех важнейших
частностях. И все же сердце мое отказывалось верить.
   - Нет, ты ее не понимаешь, - доказывал я матери. - Ладно, допустим, она
лгала про родителей. Будь у меня такие родители, я бы тоже лгал. Может быть,
этот  бывший  полицейский  Сарасвати   не  такой  ангел,  как  ты  пытаешься
представить. Но дурная? Больная? Демон в человеческом облике? Мама, я думаю,
тут примешиваются чисто личные факторы.
   Вечером я сидел у себя в комнате один и куска не мог взять в  рот. Было
ясно, что мне предстоит  выбор.  Если я выберу  Уму, мне придется порвать  с
матерью -  может быть, навсегда. Но если я приму доводы Ауроры  - а в тишине
моей спальни  я не мог не  чувствовать их сокрушительной силы,  - то я почти
наверняка обреку себя  на  жизнь без близкой женщины. Сколько лет у меня еще
осталось? Десять?  Пятнадцать? Двадцать?  Смогу  ли  я  совладать  со  своей
странной, темной судьбой  в одиночку,  не имея  рядом возлюбленной? Что  для
меня важней - любовь или истина?
   Но если верить Ауроре и  Минто, она не любит  меня,  она просто великая
актриса, пожирательница  страстей,  обманщица. Мигом я осознал, сколь многие
мои суждения о своей  семье  основывались на том, что говорила Ума.  У  меня
закружилась  голова.  Пол  стал  уходить из-под ног.  Правда ли все это  про
Аурору и Кеку, про Аурору и Васко,  про Аурору и Рамана Филдинга? Правда ли,
что  мои сестры дурно отзываются обо  мне  за  глаза?  А  если нет,  то  это
означает, что Ума  - о любимая моя! -  сознательно старалась  опорочить моих
родных, чтобы втереться  между ними и мною. Отказаться от своей  собственной
картины мира и  впасть в полную зависимость от чьей-то еще  - не означает ли
это в буквальном смысле сойти сума?  В этом случае - если использовать слова
Ауроры - из нас двоих я был больной. А прелестница Ума - дурная.
   Столкнувшись со свидетельством существования  недоброй воли, с тем, что
под личиной любви в мою  жизнь вошла некая чистая зловредность, столкнувшись
с утратой всего желанного в жизни,  я  забылся. И темные сны потекли  во мне
кругами, словно кровь.

x x x
   На следующее утро я сидел на террасе "Элефанты" и смотрел на сверкающий
залив. Повидаться со мной пришла Майна. По просьбе Ауроры  она помогала Дому
Минто в его разысканиях. Выяснилось, что в отделении "Объединенного женского
фронта против роста цен" в Бароде  никто с  УМОЙ Сарасвати знаком не был и о
ее правозащитной деятельности не знал. .
   -  Так что  даже  рекомендация  была  фальшивая,  -  сказала  Майна.  -
Получается, братишка, что на этот раз мать попала в яблочко.
   - Но я люблю ее, - сказал я беспомощно. - Не могу не любить. Не могу, и
все.
   Майна села подле меня и взяла меня за левую руку.  Она заговорила таким
мягким, таким не своим голосом, что я невольно стал вслушиваться.
   - Мне тоже она жутко нравилась сначала. Но потом все пошло хуже некуда.
Не  хотела  тебе говорить. Не  мое дело вроде  как... Да  ты  бы  и  не стал
слушать.
   - Что слушать-то?
   - Один  раз она явилась  после того,  как была с тобой, -сказала Майна,
отводя взгляд. - И давай откровенничать, как ты и что ты. Ладно. Не важно. В
общем,  сказала,  ей не нравится  с  тобой. Еще много  чего наплела,  но - к
чертям.  Не важно  теперь. Потом про меня  стала  рассуждать. Одним  словом,
психованная. Я послала ее подальше. С тех пор мы не разговариваем.
   -  Она сказала,  что  это ты,  - вяло произнес  я. - В смысле... к  ней
приставала.
   - И ты поверил, - вскинулась Майна, потом быстро чмокнула меня в лоб. -
Еще бы ты не поверил. Что ты вообще обо мне знаешь? О том, кто мне нравится,
что мне нужно? Ты от  любви ополоумел совсем. Бедный простофиля. Хоть теперь
за ум берись.
   - То есть бросить ее? Так вот взять и бросить?
   Майна  встала,  зажгла   сигарету,  закашлялась  -  глубоким,  больным,
судорожным  кашлем.  К  ней  опять  вернулся  ее  резкий  боевой  голос,  ее
перекрестно-допрашивающий   голос   юриста   и  борца   с   коррупцией,   ее
громкоговорящий  агитационный  инструмент  протеста  против убийств девочек,
против изнасилований и сожжения  вдов. Она была  права. Я  ничего не  знал о
том, каково ей приходится, чего ей  стоит сделанный ею выбор, чьи руки могли
бы дать ей утешение и почему  мужские руки  порой внушают женщине  страх,  и
ничего больше. Она моя сестра, но что из того? Я даже по имени ее не зову.
   - Какие, собственно, проблемы? - пожала  она плечами и, уже направляясь
к выходу,  взмахнула дымящейся  сигаретой.  -  Вот  эту  дрянь куда  тяжелей
бросать. УЖ поверь  мне  на  слово. Так  что  отвыкай давай  от  стервозы  и
вдобавок радуйся