скоре  была  совершена,  и  мы  вышли из лавки в
круговерть улицы,  где  нужно было  уворачиваться  от тачек с кипами хлопка,
завернутыми  в  джутовую  мешковину  и   перетянутыми  железной  лентой,  от
передвижных  лотков  с  бананами, манго,  длинными рубахами,  фотопленкой  и
ремнями,  от  кули с  огромными  корзинами на  головах, от мотоциклистов, от
велосипедистов,  от внезапно  открывшейся истины. Мы  отправились  домой,  и
только когда мы вышли из автобуса, няня заговорила со мной.
   -  Много  всего  больно,  -  сказала  она.  -  В  доме  у нас.  Всякого
лишнего-ненужного. Я не отвечал.
   -  И  людей, - сказала мисс Джайя. - Приходят. УХОДЯТ. Ложатся. Встают.
Едят. Пьют. В гостиных. В спальнях. Во всех комнатах. Больно много народу.
   Это, я  понял,  означало,  что поскольку  проконтролировать  весь  круг
посетителей невозможно, никто никогда не сможет найти вора; если только я не
проговорюсь.
   - Ты молчать будешь, - сказала мисс Джайя,  выкладывая козырь. -  Из-за
Ламбаджана. Ради него.

x x x
   Она была права.  Я  не мог предать Ламбаджана  -  ведь он  научил  меня
боксировать. Он заставил  сбыться пророчество моего потрясенного отца. Таким
кулачищем ты кого угодно уложишь с одного удара.
   В  те дни, когда у Ламбаджана было две ноги и не было попугая, когда он
еще не стал Долговязым Джоном Сильвером, он пускал в ход кулаки, зарабатывая
добавку к скудному  матросскому  жалованью. В тех кварталах, где  процветали
азартные игры, где для затравки публике предлагали петушиные бои  и потеху с
медведями, он имел  хорошую репутацию и  получал  приличные деньги, боксируя
без перчаток.  Вначале он хотел  быть борцом, потому что в Бомбее борец  мог
стать настоящей звездой, как знаменитый Дара Сингх, но  после ряда поражений
он спустился в  более грубый  и примитивный мир уличных кулачных бойцов, где
прослыл  человеком, умеющим  держать  удар. У  него  был  хороший  послужной
список; он потерял все зубы, но ни разу не был в нокауте.
   Пока я был мальчиком, он раз в неделю приходил в сад "Элефанты", неся с
собой длинные полосы ткани, которыми он обматывал мои левую и правую прежде,
чем показать на свой небритый подбородок.
   - Сюда, баба, - командовал он. - Сюда свою супербомбу сажай.
   Так мы с ним обнаружили,  что моя увечная правая -штука серьезная,  что
это рука-гиря,  рука-торпеда. Раз  в неделю  я бил Ламбу  в  челюсть со всей
силы, и сперва его беззубая улыбка как была на лице, так и оставалась.
   - Бас?******* - дразнил он меня. - Как перышком пощекотал. Мой  попугай
и то сильней бы врезал.
   Через некоторое  время, однако,  он перестал улыбаться. Он  по-прежнему
подставлял  челюсть,  но теперь  я  видел,  что  он  собирается  для  удара,
призывает на помощь свои ресурсы боксера-профессионала... В мой девятый день
рождения я нанес удар,  и Тота шумно вспорхнул в воздух над распластанным на
земле чоукидаром.
   - Пюре  из белых слонов! -  проскрипел попугай,  а я ринулся за садовым
шлангом. Бедный Ламба лежал в отключке.
   Придя в  чувство, он опустил углы рта, изображая подчеркнутое уважение,
потом сел и показал на свои окровавленные десны.
   - Ударчик что надо, баба, - похвалил он меня. - Пора начинать учебу.
   На  ветку платана  мы  повесили  наполненную  рисом  "грушу",  и  после
незабываемых уроков Дилли Ормуз Ламбаджан дал  мне свои уроки. Восемь лет мы
с ним тренировались.  Он научил меня стратегии боя и тому, что можно было бы
назвать искусством  поведения на  ринге, будь у нас ринг. Он  развил  во мне
чувство дистанции и особенно много внимания уделил защите.
   -  Не думай, что тебя ни разу не ударят,  баба, и правая  твоя тебе  не
поможет, когда в ушах птички зачирикают.
   Ламбаджан   был   спарринг-партнер   с   уменьшенной,   мягко   говоря,
подвижностью;  но  с  каким поистине  геркулесовым  упрямством  старался  он
компенсировать  изначальную  ущербность!  Когда  мы  начинали  работать,  он
отшвыривал костыль и принимался скакать по лужайке, как живая ходуля "пого".
   Чем старше  я  становился,  тем  мощнее делалось  мое оружие.  Я  начал
невольно  обуздывать  себя,  сдерживать  силу  удара.  Я  не  хотел  сшибать
Ламбаджана с  ног слишком  часто или бить  слишком сильно. Я воображал,  как
чоукидар становится  придурковатым, начинает заговариваться и  забывать  мое
имя, и это заставляло меня бить слабей.
   К тому времени, как  мы  с  мисс Джайей  пошли на  рынок Завери, я  был
натренирован настолько, что Ламбаджан шепнул мне:
   - Если хочешь настоящего боя, баба, шепни мне одно словечко.
   Возможность и  манила меня, и ужасала. Хватит ли пороху? Моя боксерская
груша ведь сдачи давать не умела,  а Ламбаджан был мой давний друг. Выскочит
какой-нибудь двуногий верзила,  кости и  мышцы вместо риса  и  мешковины,  и
измолотит меня до полусмерти.
   -  Руки твои  готовы,  - сказал Ламбаджан,  пожимая  плечами.  - Насчет
нервов не знаю.
   Разозлившись,  я  шепнул  словечко,  и мы в  первый  раз  отправились в
безымянные переулки  центрального Бомбея. Ламба представил меня попросту как
Мавра, и поскольку я пришел с ним, пренебрежительных  замечаний было меньше,
чем я  ожидал. Но когда он объявил, что новому бойцу семнадцать с хвостиком,
раздался  громкий хохот,  потому  что  всем  зрителям  было очевидно, что  я
мужчина за тридцать, уже начинающий седеть, и что одноногий Ламба согласился
тренировать меня только ради  моего  последнего шанса.  Но  помимо  насмешек
неожиданно послышались и возгласы одобрения:
   - Может, он и ничего еще. Не молоденький, а какой красавчик.
   Потом вышел мой  противник, зверюга сикх с распущенными  волосами и, по
меньшей мере,  с меня  ростом,  и  кто-то небрежно  сказал,  что хотя  парню
только-только сравнялось двадцать, он уже угробил двоих в таких вот кулачных
боях и его  разыскивает полиция. Я  почувствовал, что кураж  мой иссякает, и
посмотрел на Ламбаджана; он молча кивнул и плюнул на свое правое запястье. Я
тоже плюнул на мою правую и  шагнул навстречу боксеру-убийце. Он пошел прямо
на  меня, до  краев  полный самодовольства,  поскольку считал,  что  с таким
преимуществом молодости  свалит  старикана в два счета.  Я  представил  себе
мешок с рисом и вмазал. С одного удара он рухнул и провалялся на земле много
дольше десяти секунд.  Что касается  меня  - со мной случился  астматический
приступ такой силы, с такими  задыханиями и  градом слез, что,  несмотря  на
победу, я усомнился в своих перспективах на этом поприще. Ламбаджан, однако,
отмахнулся от этих сомнений.
   - Просто нервишки спервоначалу, - успокаивал он меня по  пути домой.  -
Сколько раз  я такое видал: парень после первого боя на землю  валится, пена
изо  рта  идет -  неважно, выиграл  или нет.  Ты  сам  не знаешь,  какое  ты
сокровище, -добавил  он  восторженно.  - Не  только убойный удар, но и  ноги
резвые. Плюс характер.
   Даже  синяка нет на  теле,  позже  заметил он,  и,  что  еще  лучше, мы
заработали целый ворох наличных денег, которые тут же поделили между собой.
   Так  что, конечно,  я не  мог наябедничать на жену Ламбы -  их бы обоих
уволили. Я  не  мог  лишиться моего импресарио, человека,  открывшего во мне
дар...  И когда мисс  Джайя  уверилась в своей власти надо мной,  она  стала
пускать ее в  ход открыто,  воруя у меня  на глазах  и заботясь лишь о  том,
чтобы не делать  этого слишком часто или  слишком помногу,  -  то нефритовую
шкатулочку, то золотую брошечку. Я видел, бывало, как Аурора и Авраам качают
головами,  обнаружив  пропажу,  но  расчет  мисс  Джайи  был  верен:  они  с
пристрастием расспрашивали слуг, но никогда не вызывали полицию, не желая ни
отдавать свою домашнюю челядь в нежные руки бомбейских органов правопорядка,
ни отваживать от дома друзей. (А я задаюсь вопросом, не вспоминала ли Аурора
свои  давние мелкие  хищения в  доме  на  острове  Кабрал, не  вспоминала ли
выброшенные в море статуэтки Ганеши? От "слишком много слонов" до "Элефанты"
путь немалый; не увидела ли она в этих кражах упрек себе самой от себя юной,
не почувствовала ли симпатию к неизвестному вору и солидарность с ним?)
   В  этот  период  краж   мисс  Джайя  открыла  мне  тяжкую  тайну  моего
младенчества. Мы с ней шли  по Скандал-пойнт по ту сторону улицы от большого
дома Чамчавала, и я,  помнится,  сделал замечание -  чрезвычайное положение,
надо  сказать,  только  недавно  вступило  в  силу -  по  поводу  нездоровых
отношений между госпожой Индирой Ганди и ее сыном Санджаем.
   - Вся страна отдувается  из-за проблем между  матерью и сыном, - сказал
я. Мисс Джайя, только что щелкавшая языком в  знак неодобрения юной парочки,
которая, взявшись за руки, шла по молу, теперь с отвращением фыркнула.
   - Тебе в  самый  раз  об этом судить, -  сказала  она.  - Вся  семейка.
Извращенцы. Что сестры, что мать. Ты грудной был еще. Больно тошно.
   Я не знал тогда  и никогда не  узнал, правду ли она говорит. Мисс Джайя
Хе была для меня загадкой;  она была настолько зла на свою горькую долю, что
способна была на самую изощренную  месть. Итак, допустим, это  ложь, грязная
ложь; но хочу открыть одну истину, пока я еще в настроении открывать истины.
Я  вырос  с необычно  вольным отношением  к моему половому  члену. Позвольте
сообщить вам, что люди,  бывало,  хватали  меня за него - да-да! - или иными
способами,  кто мягко, а кто настоятельно, требовали его услуг или указывали
мне, как, где, с кем, каким образом  и за  сколько  его использовать, и, как
правило,  я охотно  слушался этих  указаний. Это  что, нормально?  Думаю, не
совсем,  бегумы-сахибы... В  других случаях  этот самый член давал  мне свои
собственные указания и распоряжения, которые я тоже, как большинство мужчин,
по возможности исполнял - с катастрофическими последствиями. Если мисс Джайя
говорила правду, истоки такого поведения кроются в ранних ласках, на которые
она столь мерзко намекала. Честно говоря, я вполне могу представить себе эти
сцены, они  не кажутся мне такими  уж невероятными:  мать забавляется с моим
отросточком, пока кормит  меня грудью,  или  три  сестры  столпились  у моей
кроватки и по очереди тянут за  смуглый хоботок. "Извращенцы. Больно тошно".
Аурора,  танцевавшая  над толпами в день Ганапати, говорила о безграничности
людской извращенности. Так что это могло быть. Могло. Могло.
   О господи, что же у нас за семья такая была - как дружно все кидались в
поток, несущийся к гибельному водопаду!  Я говорил,  что думаю об "Элефанте"
тех дней как о рае,  и это действительно  так - но для постороннего человека
мой дом куда больше мог смахивать на ад.

x x x
   Не знаю, можно  ли назвать моего  двоюродного  дедушку  Айриша  да Гаму
посторонним человеком, знаю лишь то,  что,  когда в возрасте семидесяти двух
лет он  впервые  в жизни приехал  в  Бомбей,  он производил такое грустное и
жалкое  впечатление,  что Аурора  Зогойби  узнала  его  только  по  бульдогу
Джавахарлалу   у  его  ноги.  Единственным,   что   осталось   от   прежнего
самодовольного  денди-англофила,  была  некая  ленивая  избыточность  речи и
жестикуляции, которую я, непрестанно силясь обуздать крутящийся на удвоенной
скорости  проигрыватель моей  жизни и культивируя  для этого в себе  золотую
медлительность,  старался у  него  перенять.  Он  выглядел больным  -  глаза
запавшие, небрит, истощен, - и я  бы не  удивился, если бы узнал, что к нему
вернулся старый недуг. Но нет, он не был болен.
   - Кармен  умерла. - сказал он. (Пес  тоже,  конечно, был мертв, десятки
лет  прошли,  как он издох. Но  Айриш  велел  сделать из Джавки  чучело, и к
подушечкам его  лап были прикреплены маленькие мебельные  колесики, так  что
хозяин мог по-прежнему  водить его на поводке.) Аурора сжалилась  над ним и,
отставив  в  сторону былые семейные  дрязги, поселила его  в самой роскошной
гостевой комнате с самым мягким матрасом  и одеялом, с самым лучшим видом на
море и  запретила  нам  хихикать  над  обыкновением Айриша  разговаривать  с
Джавахарлалом, как будто он живой. В  первую неделю двоюродный дедушка Айриш
вел себя за столом очень тихо, словно бы не желая привлекать к себе внимание
в  опасении вызвать рецидив старой вражды. Ел он  мало, хотя ему чрезвычайно
нравились   маринады  "браганза"   из  лайма   и  манго,  недавно  буквально
наводнившие город; мы старались на  него не смотреть, но краем глаза видели,
как  старый  джентльмен медленно поводит  головой  из стороны в сторону, как
будто что-то потерял.
   Наезжая в  Кочин, Авраам  Зогойби изредка наносил  короткие, вымученные
визиты  вежливости в дом  на  острове Кабрал, поэтому  мы  кое-что  знали  о
поразительных  событиях в  этой почти отрубленной ветви  нашей  подверженной
вечным ссорам семьи, и мало-помалу двоюродный  дедушка Айриш  рассказал  нам
эту печальную и красивую повесть во всех подробностях. Когда Траванкур-Кочин
превратился в штат Керала,  Айриш да Гама  окончательно распрощался со своей
тайной мечтой  о  том,  что европейцы  в  один  прекрасный  день вернутся на
Малабарский  берег,  и,  удалившись от дел, ушел в  затворничество, во время
которого вопреки филистерству, которым отличался всю жизнь, взялся за чтение
полного канона английской литературы,  вознаграждая  себя  сливками  старого
мира за неаппетитные  превратности  истории. Моя двоюродная бабушка Кармен и
Принц  Генрих-мореплаватель,  два   других  участника  необычного  домашнего
треугольника,  все больше и  больше тяготевшие друг к другу,  стали в  конце
концов закадычными  друзьями и часто засиживались далеко за полночь, играя в
карты по высоким,  хоть  и  условным,  ставкам.  Спустя несколько лет  Принц
Генрих  достал  тетрадку,  где  они  записывали  выигрыши,  и  полуулыбаясь,
полусерьезно  сказал  Кармен,  что  она должна  ему сумму,  равную всему  ее
состоянию. Как раз тогда власть  в штате  перешла в руки коммунистов, о  чем
мечтал  в  свое  время  Камоинш  да  Гама, и  акции Принца  Генриха  выросли
параллельно с акциями нового правительства. Используя свои связи в кочинском
порту, он  выдвинул свою  кандидатуру и с триумфом прошел  в законодательное
собрание  штата  фактически  без всякой  избирательной кампании. В тот самый
вечер, когда  он сообщил ей о своей новой должности,  Кармен,  взволнованная
известием,  вернула  все  свое потерянное  состояние до  последней  рупии  в
покерном марафоне, кульминацией которого стал ее заключительный колоссальный
выигрыш. Принц Генрих не раз говорил Кармен, что причиной ее неудач является
неспособность вовремя свернуть игру, но на этот  раз именно он  был завлечен
ею  в  ловушку;  имея   на  руках   четыре  дамы,   он  взвинтил  ставку  до
головокружительных высот, и, когда наконец она  продемонстрировала ему своих
четырех королей, он понял, что на протяжении  всех этих проигрышных  лет она
тайком   училась   шулерскому  искусству   и  что  он  пал   жертвой   самой
продолжительной жульнической комбинации за  всю историю карточных игр. Вновь
сделавшись бедняком, он зааплодировал ловкости ее рук.
   -  Бедным никогда не перехитрить богатых, поэтому  в  итоге  они всегда
проигрывают,  -  сказала  она  ему  дружелюбно.  Принц  Генрих  встал  из-за
карточного стола, поцеловал ее  в макушку  и  с той поры  посвятил всю  свою
деятельность, как  во властных структурах, так и вне их, претворению в жизнь
партийной  образовательной  программы,  ибо только  образование может помочь
бедным опровергнуть  вердикт Кармен да Гамы.  И когда  уровень грамотности в
новообразованном  штате Керала стал  наивысшим в  Индии  - Принц  Генрих сам
зарекомендовал  себя толковым учеником, - Кармен да Гама принялась  издавать
ежедневную  газету,  рассчитанную на широкие массы: на рыбаков в  приморских
деревушках,  на  рисоводов в  селениях  у заросших гиацинтами  заводей.  Она
обнаружила в  себе  подлинный талант к  практическому руководству, и  газета
приобрела  огромную  популярность в бедных слоях,  к великому неудовольствию
Принца Генриха, потому что, держась вроде бы нормальной левой линии, издание
тем  не  менее  уводило  людей  от  партии,  и  когда  в  штате  взяла  верх
антикоммунистическая  коалиция, Принц Генрих возложил за это вину на хитрый,
змеиный листок  Кармен  не в меньшей степени, чем на  политику  центрального
правительства.
   В  1974 году бывший любовник  Айриша да  Гамы (их связь давно уже стала
достоянием  прошлого)  отправился  в  Пряные  горы  в  процветающий слоновий
заповедник, куратором которого он сделался,  - и там пропал. Услышав об этом
в свой  семидесятый  день  рождения,  Кармен впала в истерику. Заголовки  ее
газеты,  выросшие  до  гигантских  размеров,  кричали  о  грязной  игре.  Но
доказательств не  было;  тело  Принца  Генриха  так  и  не  нашли,  и спустя
положенное время дело закрыли. Исчезновение человека, ставшего  ее ближайшим
другом и дружелюбнейшим противником,  подкосило Кармен, и  однажды  ночью ей
приснилось, что она  стоит  у озера, окруженного лесистыми холмами,  и Принц
Генрих манит ее к себе, сидя на диком слоне. "Никто меня не убивал, - сказал
он  ей. -  Просто пора  было  сворачивать  игру".  Наутро Айриш и  Кармен  в
последний раз сидели в своем саду на острове, и Кармен пересказала мужу сон.
Поняв его смысл, Айриш  опустил голову  и не  поднимал до  той поры, пока не
услышал, как разбилась, выпав из безжизненных рук жены, чайная чашка.

x x x
   Я пытаюсь представить себе, какое впечатление  произвела  "Элефанта" на
двоюродного  дедушку  Айриша, когда он приехал  с  чучелом собаки и разбитым
сердцем,  в  какое  смятение  повергла  она его  ослабевший  дух. Как  после
отшельничества на острове Кабрал воспринял он ежедневное столпотворение chez
nous********, мощное "я"  Ауроры, ее творческие  запои, когда она скрывалась
от  нас на несколько дней кряду и выходила  потом из мастерской сама не своя
от  истощения  и  усталости; моих  трех сумасшедших  сестер, Васко  Миранду,
нечистую на руку мисс Джайю, одноногого Ламбаджана с его Тотой,  Дилли Ормуз
с ее близорукой чувственностью? Как он воспринял меня?
   Плюс  постоянное мельтешенье  художников, коллекционеров, галерейщиков,
охотников  до  сенсаций,  моделей,  ассистентов, любовниц,  голых  натурщиц,
фотографов,  упаковщиков,  торговцев  драгоценностями,  продавцов  кистей  и
красок,  американцев, бездельников,  наркоманов,  профессоров,  журналистов,
знаменитостей  и  критиков, плюс  бесконечные  разговоры  о  "проблематичном
Западе",  о  "мифе аутентичности",  о "логике сновидения",  о  "томности"  в
обрисовке фигур  Амантой Шер-Гил, об "экзальтации" и "инакомыслии" в работах
Б.  Б.  Мукерджи, о  "подражательном прогрессивизме" Соузы, о  "кардинальной
роли магического образа", о "притче", о  соотношении "жеста"  и "выявленного
мотива",  не  говоря  уже  о  жарких дискуссиях  на  темы "сколько", "кому",
"персональная", "групповая", "в Нью-Йорке", "в Лондоне", плюс прибывающие  и
отбывающие вереницы  картин, картин,  картин... Ибо создавалось впечатление,
что каждому художнику страны непременно нужно было совершить паломничество к
дому  Ауроры, чтобы  показать свои  работы и  испросить ее  благословения, -
каковое дала  она  одному бывшему банкиру с его красочной "Тайной вечерей" в
индийском   стиле   и   в   каковом,  фыркнув,  отказала  одному  бездарному
саморекламщику   из   Нью-Дели,   после   чего   пригласила   его   красивую
жену-танцовщицу,  с которой он приехал, на свой анти-ганапатийский  ритуал и
оставила  художника  наедине с его чудовищными полотнами...  Не оказалась ли
эта яркая  избыточность слишком  уж  избыточной для бедного старика  Айриша?
Если  так,  то не  подтверждается ли  этим наше предположение, что  рай  для
одного может быть адом для другого?
   Домыслы, и ничего  больше.  Истина заключалась отнюдь не  в этом.  Могу
смело  сказать, что двоюродный  дедушка  Айриш  нашел в "Элефанте" не просто
убежище. К своему и всеобщему изумлению он нашел там позднюю, нежную дружбу.
Не  любовь,  пожалуй. Но все  же "неч