рот ладонью, наша глазастая невинная мини-Минни, учившаяся
на сестру  милосердия у  монахинь  на Алтамонт-роуд, заявила о своем желании
променять Аурору, мать свою  по плоти,  на Марию Благодатную,  Матерь Божью,
стать не сестрой, а  Сестрой и пребывать отныне не в "Элефанте", а - в  чьем
же доме, в чьей же любви?
   - Христа! -  злобно кричала Аурора, которую  я в первый раз видел такой
рассерженной. - Вот, значит, как ты нам за все отплатила!
   Минни залилась  краской,  и  видно  было, что она хочет  одернуть мать,
чтобы  та  не  произносила имя Господа всуе,  -но вместо этого она до  крови
закусила губу и отказалась принимать пищу.
   -  Пусть  себе  умирает,  - сказала  Аурора упрямо.  -  Лучше труп, чем
монашка.
   Шесть  дней  маленькая  Минни  не  пила  и  не  ела  и  наконец  начала
проваливаться в забытье, все больше  и больше сопротивляясь попыткам вернуть
ее к  жизни.  Под  давлением Авраама Аурора  сдалась.  Мне редко  доводилось
видеть  мать плачущей, но на  седьмой день она  все-таки заплакала, исторгая
слезы  в  отрывистых, судорожных рыданиях.  Была  вызвана  сестра Иоанна  из
монастыря Девы Марии Благодатной -та самая сестра Иоанна, которая  принимала
все роды  моей  матери,  - и она  явилась, исполненная  спокойной властности
королевы-победительницы, словно  Изабелла  Испанская, вступающая в Альгамбру
после  капитуляции  мавра Боабдила.  Это  была не женщина,  а грузный старый
корабль  с белыми парусами  вокруг  головы  и колышущимися волнами плоти под
подбородком. Все в ее облике приобрело в тот день  символический смысл;  она
была  судном,  на котором наша сестра должна отправиться в дальнее плавание.
На верхней губе  у нее была  большая бородавка, похожая на узловатый пень  и
символизировавшая  неподатливость истинной  веры, а торчавшие оттуда жесткие
стрелы  волос указывали  на муки,  которые суждено  испытывать в  этом  мире
христианину.
   - Благословен будь дом сей, - сказала она, - ибо отсюда невеста идет ко
Христу.
   Аурора Зогойби должна была употребить все свои силы, чтобы сдержаться и
не прикончить ее на месте.
   Так Минни стала  послушницей, и когда она пришла к нам  в костюме  Одри
Хепберн  из  "Истории монахини", слуги окрестили ее  -  как бы вы думали?  -
Минни  мауси. То  есть  мамочка;  но  было в  самом звучании прозвища что-то
неприятно-мышиное, словно диснеевские фигуры, нарисованные Васко Мирандой на
стенах нашей детской, были  каким-то  образом  в ответе  за метаморфозу моей
сестры.  К тому же эта новая Минни, эта сдержанная, отстраненная, прохладная
Минни  с улыбкой Моны Лизы и набожным свечением устремленных в вечность глаз
стала мне настолько же чужой, как если  бы она перешла в иной  биологический
вид;  стала  ангелицей,  марсианкой,  двумерной мышкой.  Ее  старшая сестра,
однако,  вела  себя  так, будто в их отношениях ничто  не  изменилось, будто
Минни,  хоть она  и  завербовалась  в армию другого  государства,  все равно
обязана исполнять приказы Большой Сестры.
   - Поговори с твоими монашками, -  велела  ей Ина. -Пусть положат меня к
себе в лечебницу. - (Монахини на Алтамонт-роуд  специализировались  на  двух
противоположных концах  человеческой жизни, облегчая людям вхождение  в этот
грешный мир и выход  из него.)  - Мне в каком-нибудь таком  месте надо быть,
когда мой Джимми вернется.
   Почему мы это сделали? Ведь мы все, должен  вам сказать, участвовали  в
заговоре Ины;  Аурора отправила "канцерограмму", Минни  уговорила сестер  на
Алтамонт-роуд войти в положение  и  выделить Ине  место, доказывая, что все,
способное спасти  высокую  святыню  брака,  чисто в очах Господа. Телеграмма
сработала,   и,  когда  Джамшед  Кэшонделивери   прилетел  в  Бомбей,  обман
продолжился. Даже  младшая  сестра  Майна,  самый  крепкий орешек  из  трех,
недавно вступившая  в бомбейскую коллегию  адвокатов и появлявшаяся дома все
реже и реже, - даже она не осталась в стороне.
   Что  же мы были за племя  такое  своевольное -  мы, да  Гама-Зогойби, -
каждому непременно нужно  было  пойти не туда, куда шли все, застолбить свой
собственный  участок. После Авраамова  бизнеса и Аурориной живописи -  Инина
профессионализация  своей  сексапильности и монашество  Минни. Что  касается
Филомины Зогойби - от "Майны" она избавилась, как только смогла, и давно уже
ничем не  напоминала чудо-девочку,  подражавшую птичьему  щебету, хотя  мы с
семейным упрямством продолжали  бесить ее ненавистным прозвищем  всякий раз,
когда она наведывалась домой, -  она сделала своей  профессией  то,  к  чему
должна прибегнуть всякая младшая  дочь,  чтобы добиться  внимания к себе;  а
именно,  протест. Получив звание адвоката, она тут  же заявила Аврааму,  что
вступила  в радикальную чисто  женскую группу, включающую  в  себя  юристок,
киножурналисток и активисток иного  профиля, чья цель - разоблачение двойной
аферы с  невидимыми  людьми и невидимыми небоскребами,  на  которой  он  так
сказочно обогатился. Она  смогла привлечь Кеке Колаткара и  его приспешников
из  муниципальной  корпорации  к  суду, этот знаменательный  процесс  длился
долгие годы и потряс построенное Ф. У. Стивен-сом старое здание корпорации (
- Когда построенное? -Давно. В старые времена.) до основания. В конце концов
ей  удалось  засадить старого мерзавца  Кеке  за  решетку;  Авраам  Зогойби,
однако,  к  ярости  его  дочери, избежал  подобной  участи,  поскольку после
переговоров с налоговыми службами суд предложил ему соглашение. Он с улыбкой
уплатил крупную  сумму штрафа,  дал  свидетельские показания  против  своего
бывшего дружка, был взамен освобожден от судебного преследования и несколько
месяцев   спустя   купил   за  бесценок  великолепную   "башню  К.   К."   у
разваливающейся    компании   недвижимости,    принадлежавшей    осужденному
политикану. И еще одно поражение потерпела Майна:  хотя она  смогла доказать
существование невидимых зданий, ей  не удалось этого  в отношении  невидимых
рабочих, чьими руками  они  были возведены.  По-прежнему считаясь фантомами,
эти люди  перемещались по  городу как тени, но  это были такие тени, которые
поддерживали  жизнедеятельность Бомбея - строили  для него  дома, доставляли
ему  товары, вычищали  его испражнения,  а потом просто  и  жутко  подыхали,
каждый в свой черед, незримо, испуская из призрачной глотки нереальную кровь
посреди более чем реальных, равнодушных улиц подлого города.
   Когда Ина легла в монастырскую лечебницу на Алтамонт-роуд и стала ждать
возвращения  Джимми Кэша, Филомина своим посещением сестры удивила нас всех.
В то  время повсюду звучала песня Лори Превин - до нас ведь многое доходит с
опозданием, - в которой она с  упреком спрашивала  любимого, почему он готов
бежать на край света за каждой незнакомкой, а с ней жить не хочет... О нашей
Филомине мы думали во многом так же.  Вот почему ее забота о бедной Ине была
так неожиданна.
   Почему мы это сделали? Думаю, потому, что понимали, что в  ней  лопнула
какая-то  жилка,  что она пытается использовать свой последний шанс. Потому,
что  всегда  знали, что, хотя Минни самая миниатюрная, а Майна  самая  юная,
именно Ина самая  уязвимая из трех,  что, оставив ей только половинку имени,
родители обрекли  ее  на  полусуществование,  что  все  эти  годы  со  своей
нимфоманией  и прочим она потихоньку сходила с ума. А теперь она уже тонула,
и последней из соломинок, каковыми для нее всегда  были мужчины, стал не бог
весть какой блестящий Джимми Кэш.
   Майна  предложила   встретить   Джамшеда   Кэшонделивери  в  аэропорту,
доказывая,  что  с  новоиспеченным  студентом-юристом именно ей легче  будет
наладить  контакт.  Джамшед  выглядел  очень  напуганным и очень  юным, и по
дороге в город, чтобы завязать  разговор, она принялась рассказывать о своей
деятельности, о "борьбе против фаллократии", о расследовании тайн невидимого
мира и о попытках  их женской группировки опротестовывать в судебном порядке
прелести чрезвычайного положения. Она распространялась об охватившей большую
часть страны атмосфере страха и о необходимости борьбы за демократию и права
человека.  "Индира  Ганди,  -  заявила  она,  -  потеряла  право  называться
женщиной. Она  втихомолку отрастила себе член". Целиком поглощенная тем, что
было для нее важно, и убежденная в правоте своего дела, она не заметила, что
Джимми Кэшу все больше  и больше становится  не по себе.  Он  не был большим
интеллектуалом - учеба на юридическом  шла у него со скрипом, -  и, что  еще
более  важно, в нем  не  было ни капли  политического  радикализма. Так  что
именно Майна начала путать Инины карты. Когда она сообщила ему, что она и ее
сподвижницы со дня  на день  ожидают ареста,  он  всерьез  начал думать,  не
спрыгнуть ли ему на ходу  с машины и не рвануть ли  обратно в аэропорт, пока
знакомство с неблагонадежной свояченицей не вышло ему боком.
   - Ина  умирает от  желания вас видеть,  -  сказала Майна в конце своего
монолога  и  тут  же  густо покраснела,  поняв свою  оплошность. -  Нет,  не
умирает,  конечно,  -  судорожно поправилась  она, испортив все  еще больше.
Воцарилась  тишина. -  Ладно, черт, вот мы и  приехали,  - сказала она  чуть
позже. - Сейчас сами все увидите.
   Минни поджидала их у дверей монастырской лечебницы, еще больше обычного
похожая на Одри Хепберн, и пока они шли в палату, где маялась округлившаяся,
как  воздушный  шар,  Ина,  она  говорила  о  проклятии,  адском  пламени  и
супружеской верности до гробовой доски  голосом одновременно  серафическим и
режущим, как осколок стекла. Джимми попытался ей втолковать,  что они с Иной
не  заключали  настоящего,  священного,  не разливаемого  водой  союза,  что
всего-навсего у них было пятидесятидолларовое гражданское бракосочетание  на
скорую руку в стиле "кантри" с полуночной церемонией в  заведении "Совет  да
любовь"  в Рино,  штат  Невада,  что  они поженились  не  под  старинные или
современные гимны, а под музыку Хенка Уильямса-старшего, стоя не у алтаря, а
у "окрутежного  столба"; что вместо  священника  был верзила в  сомбреро,  у
которого  на каждом  боку висело  по шестизарядному "кольту" с перламутровой
ручкой, и что  в тот самый миг, когда их  объявили мужем и  женой, ковбой  в
кожаных  штанах наездника  родео  и  шейном платке в горошек подкрался к ним
сзади  и с  громогласным  "Эгей!"  накинул на обоих и  крепко  стянул лассо,
прижав к груди Ины свадебный букет желтых роз. Шипы оцарапали ее до крови.
   Эти атеистические отговорки не произвели впечатления на мою сестру.
   - Разве вам не  ясно,  - заявила она,  - что этот пастух  был посланцем
Господа?
   Разговор  с  Минни только  усилил  в нем  желание  бежать  без оглядки,
которое  было   возбуждено   монологом   Майны;   затем,  должен   признать,
непроизвольно  внес свою лепту и я. Пока Минни и Джимми  шли к палате Ины, я
стоял  в  коридоре,  прислонившись  к  стене,  и  мечтал.  Когда перед  моим
мысленным взором появился молодой  верзила-сикх, прущий на  меня  в  забитом
людьми переулке, я машинально плюнул  на мою деформированную правую. Джамшед
Кэшонделивери в страхе попятился, чуть не сбив с ног  шедшую следом Майну, и
тут я понял, что выгляжу как брат-мститель, вставший во весь свой гигантский
рост,  чтобы  расправиться  с   мерзавцем,  причинившим   его  сестре  такие
страдания. Я поднял руки к груди,  чтобы протянуть их ему в знак дружелюбия,
но ему  показалось, что я принял боксерскую стойку, и  он ринулся  в палату,
как ошпаренный, с выражением чистейшего ужаса на лице.
   Он  резко затормозил,  едва не налетев  на  саму  Аурору Зогойби.  Ина,
лежавшая в постели за спиной у матери, издала серию охов и стонов; но Джимми
смотрел  только  на  Аурору.  Блестящей  женщине  было  в  то  время уже  за
пятьдесят, но годы  лишь добавляли ей  очарования; он  застыл перед ней, как
животное,  попавшее в  ослепительный свет надвигающихся  фар, она  безмолвно
просквозила его мощным лучом  взгляда и обратила в своего раба. Потом, когда
трагифарс кончился, она признала, что не должна  была этого  делать,  что ей
следовало отойти в сторону и дать рассорившимся супругам шанс самим наладить
свою непутевую жизнь.
   - Теперь уже  ничего не попишешь, - сказала она мне (я в этот момент ей
позировал, и она рассуждала за работой).  -Я просто хотела проверить, сможет
ли такая старая клуша, как я, остановить молодого парня на полном ходу.
   "Ничего не  могла с собой поделать, - имела в виду моя скорпионка-мать.
- Такова моя природа".
   Ина,  заслоненная  Ауророй, стремительно  теряла  контроль  над  собой.
Согласно разработанному ею отчаянному плану, она должна  была убедить Джимми
в  призрачности ее  шансов на выздоровление, в том, что рак распространяется
на весь организм, что он зловреден  и проникающ, что затронуты лимфатические
узлы и лечение, похоже, запоздало. Когда он в раскаянии припадет к ее ногам,
она  помаринует  его  несколько   недель,  делая  вид,  что   проходит  курс
химиотерапии (ради  любви  она  готова была голодать, пошла  бы даже на  то,
чтобы  истончились  волосы).  Наконец  она  объявила  бы  о  своем  чудесном
исцелении, и они  счастливо зажили бы вместе. Все  эти расчеты  перечеркнуло
идиотское восхищение, с каким ее муж уставился на свою тещу.
   В  этот момент паническая тяга Ины к  нему перешла в форменное безумие.
Потеряв голову, она форсировала события, чем совершила непоправимую ошибку.
   - Джимми, - вскрикнула  она, - Джимми, это  чудо, чудо! Ты приехал, и я
уже здорова, я  знаю, я чувствую,  клянусь тебе, пусть сделают анализы, и ты
увидишь! Джимми, ты меня спас, Джимми,  только  ты мог это сделать, это сила
любви.
   Тут он пристально на  нее посмотрел, и всем  нам видно было, как с  его
глаз  спадает пелена.  Он взглянул на каждого из нас по очереди, и ему стали
ясны как день все наши уловки, стала ясна правда, которую мы не могли больше
скрывать. Несчастная Ина застонала и едва не лопнула от отчаяния.
   -  Ну и  семейка, -  сказал  Джамшед  Кэшонделивери.  -  Я  диву даюсь.
Абсолютно сдвинутые.
   Он  вышел из  монастырской лечебницы, и они  с  Иной никогда больше  не
виделись.

x x x
   Прощальный выпад Джимми оказался пророческим: унижение Ины  знаменовало
непоправимый  сдвиг в  нашей семейной  истории. С  того  самого  дня  и весь
последующий год она пребывала в состоянии помешательства, фактически впала в
детство. Аурора поместила ее в расписанную Васко детскую, откуда она - как и
все  мы  - некогда  вышла;  когда  безумие  усилилось, на нее стали надевать
смирительную рубашку и  стены обили мягким материалом,  но Аурора ни в какую
не  хотела отправлять ее в психиатрическую больницу. Теперь, когда было  уже
поздно,  когда Ина сошла с катушек, Аурора сделалась самой нежной матерью на
свете  - кормила дочь  с  ложечки,  обмывала ее, как малое дитя,  обнимала и
целовала, как не обнимала и не целовала ее здоровую, дарила ей такую любовь,
которая,  будь она предложена вовремя, могла бы дать Ине силы  противостоять
катастрофе, помутившей ее рассудок.
   Вскоре  после  отмены  чрезвычайного  положения  Ина  умерла  от  рака.
Внезапно развившаяся лимфома сожрала ее тело, как нищий - дармовое угощение.
Только Минни, окончившая свой период послушничества и родившаяся заново  как
сестра  Флореас - "Цветочно-фонтанное имя", фыркнула  Аурора  с презрением и
тоской,  - отважилась сказать вслух, что Ина накликала себе болезнь, что она
сама избрала свою судьбу. Аурора и Авраам никогда не  говорили о смерти Ины,
почтив эту смерть молчанием,  которое  в свое время помогло их  дочери стать
знаменитой красавицей, а теперь стало безмолвием могилы.
   Итак, Ина  была  мертва, Минни  жила в монастыре,  а Майну на  короткое
время  посадили в тюрьму; ее арестовали в  самом конце периода чрезвычайного
положения,  но  вскоре,  когда госпожа Ганди  проиграла выборы,  выпустили с
изрядно  упрочившейся репутацией. Аурора хотела сказать  младшей дочери, как
она ею  горда, но каким-то образом не представилось случая, каким-то образом
холод и  резкость  в обращении Филомины Зогойби  с  родными  помешали матери
сказать ей о своей любви.  Майна была в "Элефанте" редкой гостьей; оставался
я.

x x x
   Тектонический  сдвиг  нашего мира лишил нас  еще одного человека. Дилли
Ормуз была уволена.  Мисс Джайя Хе,  которую  из нянь произвели  в экономки,
воспользовалась новым положением, чтобы совершить последнюю свою  кражу.  Из
мастерской  Ауроры  она  стащила   три  наброска  углем,  изображавшие  меня
маленького,  на которых моя увечная  рука  претерпела  чудесные превращения,
став попеременно  цветком,  кистью художника  и  мечом.  Мисс  Джайя отнесла
наброски  к Дилли домой и  сказала, что это  подарок  от  "молодого сахиба".
Потом нашептала Ауроре, что видела, как учительница  их  своровала, "и прошу
прощения,  бегум-сахиб,  но  отношение этой  женщины к  нашему  мальчику  не
сказать, чтобы нравственное".  В  тот же день Аурора отправилась к Дилли,  и
рисунки, которые, заслоняя  семейные  портреты,  стояли  у  милой женщины на
пианино в серебряных рамках, мать сочла достаточным доказательством ее вины.
Я  пытался защитить  Дилли, но если уж  Аурора на кого-то имела зуб, никакая
сила не могла ее смягчить.
   - Так или иначе, - сказала она, - ты уже для нее слишком взрослый. Все,
что мог, ты от нее взял.
   Уволенная Дилли  отвергла  все мои поползновения -  телефонные  звонки,
письма, цветы. Наконец я пришел к ее дому у магазина Виджая, но она меня  не
впустила,  -  лишь приотворила дверь и отказалась дать  мне дорогу.  Длинная
полоса ее платья, непреклонный  подбородок и близорукое морганье - вот и вся
награда, какую я получил за мое потное путешествие.
   -  Иди  своей дорогой,  бедный  ты мальчик, -  сказала она. -Желаю тебе
счастья на твоем трудном пути.
   Такова была месть мисс Джайи Хе.

   *Раджпутана - историческая область в Индии.
   ** В  память о  древних Висячих садах  Семирамиды, считавшихся одним из
чудес света, так называется парк на холме Малабар-хилл в Бомбее.
   *** Болтовни
   **** С пяти до семи вечера
   ***** Чаат - острое сухое лакомство.
   ******  Чрезвычайное положение в Индии было объявлено Индирой  Ганди 26
июня 1975 г. и длилось до начала 1977 г.
   *******Бас - здесь: всего-то (хиндустани).
   ******** Здесь: нашего дома (франц.).
   ********* Саранги - индийский струнный инструмент.


13
   Большая  серия  картин  Ауроры  Зогойби,  объединенных  темой  "мавра",
отчетливо делится на три периода: "ранний", от 1957 до 1977 года, то есть от
года моего  рождения до года смерти  Ины и выборов,  лишивших власти госпожу
Ганди; "величественный", или "высокий",  от 1977 до 1981  года,  когда  были
созданы ярчайшие, глубочайшие работы, с которыми имя моей  матери  связывают
теперь в первую очередь; и, наконец, "темный", полотна  которого, написанные
после  моего ухода  из дома, отмечены  печатью изгнанничества  и отчаяния  и
включают  в себя  ее  последний не  оконченный  и  не подписанный  шедевр  -
"Прощальный вздох мавра" (170x247 см, холст, масло, 1987 г.), в котором она,
изобразив  трагический  миг изгнания Боабдила  из Гранады, впервые  с полной
прямотой выразила  свой  взгляд  на  меня, ее  единственного  сына.  В  этой
картине,  при ее  гигантских  размерах  предельно  лаконичной  и  обнажающей
суровые сущности,  все  сделано  для того, чтобы выделить  центральное лицо,
лицо султана, из которого ужас, слабость, утрата  и боль изливаются как сама
кромешная   тьма,  лицо   человека   в  состоянии   экзистенциальной   муки,
заставляющее вспомнить работы Эдварда Мунка. Эта вещь  чрезвычайно далека от
сентиментальной трактовки той  же темы Васко Мирандой; но она тоже  несет  в
себе  тайну,  эта "пропавшая картина", -  и  поразительно,  что оба полотна,
написанные Васко и Ауророй на одну  тему, исчезли спустя несколько лет после
смерти матери: одна была украдена из частной коллекции С. П. Бхаба, другая -
прямо  из  галереи "Наследие Зогойби"! И  ещ