той  оранжевой  с  золотом  гостиной. -Он  либо  павлин,  либо
серенький.  Но даже если павлин, как мой мор, все же он ничто по сравнению с
нами, девушками, - мы-то распространяем ослепительное сияние. Мой вам совет,
выбирайте сереньких! Они  тюремщики  наши. У  них  в руках  чековые книжки и
ключи от наших золотых клеток".
   Это  был  максимум благодарности,  какую  она  была  способна  выразить
Аврааму  за  неистощимость  его  банковских  счетов и  великолепие  золотого
дворца,  который  он  так  стремительно  возвел  для  нее  на фундаменте  ее
семейного  состояния, бывшего,  при всем  очаровании  старинных традиций, не
более чем деревней, сельским поместьем, скромным провинциальным городишком в
сравнении с мегалополисом их теперешнего  капитала.  Аурора отнюдь не была в
неведении о  том, что  роскошь ее существования стоит  денег и что тем самым
она привязана  к  своему Ави. Порой она приближалась к  тому, чтобы признать
это вслух и  даже проявить беспокойство из-за неумеренности своих расходов и
распущенности  своего языка,  которые  могли  подорвать  ее  благосостояние.
Любительница страшных историй, рассказываемых на  сон грядущий,  она не  раз
повторяла мне притчу, в  которой  скорпион, упросив лягушку переправить  его
через ручей в обмен на  его обещание не  жалить  свое средство передвижения,
все  же  нарушает уговор и  посреди  ручья впивается  в земноводное со  всей
роковой силой.  Перед  тем,  как и лягушка, и скорпион идут на  дно,  убийца
просит у жертвы прощения. "Ничего не мог с собой поделать, - объясняет он. -
Такова моя природа".
   Авраам,  как  мне  стало ясно годы спустя, был  покрепче любой лягушки:
Аурора жалила его, повинуясь требованиям  своей  природы, а он все не тонул.
Как  поверхностно   было  мое  презрение  к  нему,  как  много  времени  мне
понадобилось,  чтобы  понять его боль! Ибо он ни на миг не переставал любить
ее столь же  страстно, как в день их первой встречи; и все, что он делал, он
делал ради  нее. Чем более явно, чем более  публично она предавала его,  тем
всеохватней и скрытней становилась его любовь.
   (И когда я узнал, какие дела он совершил, - дела, на которые  презрение
было бы  совершенно  недостаточным  ответом,  - я почувствовал, что  не могу
вновь вызвать  в  себе то юношеское отвращение; ибо  я  уже  был  во  власти
лягушки из  другого болота, и мои собственные  дела лишали меня права судить
отца.)
   Когда  она оскорбляла его публично,  она  делала  это  с  ослепительной
брильянтовой  улыбкой,  как  бы означавшей,  что  она только шутит,  что  ее
постоянные  шпильки  -  не  более  чем  внешняя  форма  восхищения,  слишком
необъятного,  чтобы  выразиться прямо; улыбка,  можно сказать,  заключала ее
поведение в иронические кавычки. До конца убедительным это, правда,  никогда
не  было.  Частенько  она  пила  (антиалкогольные  ограничения  вводились  и
отменялись  параллельно  со  взлетами  и падениями  в  политической  карьере
Морарджи Десаи***, но после разделения штата Бомбей на Махараштру и Гуджарат
город  распрощался с  ними окончательно), а когда  пила - ругалась. В полном
сознании  собственного таланта,  во всеоружии языка, столь же безжалостного,
как  ее красота,  и  столь  же яростного, как ее  искусство,  она никому  не
позволяла уйти  от ее колоратурных  проклятий,  от ястребиных пике, джазовых
импровизаций  и  витиеватых   газелей  ее  брани,  раздававшейся   всегда  с
неизменной полированно-каменной улыбкой,  служившей  своего  рода анестезией
для жертв,  у которых она  выдирала внутренности. (Хотите знать, каково было
жертвам - спросите меня, ее единственного сына. Чем ближе  работаешь к быку,
тем легче угодить к нему на рога.)
   Разумеется,  это была Белла и еще  раз  Белла, вернувшаяся,  как и было
предсказано, чтобы вселиться в собственную дочь. "Теперь я буду  вместо нее,
- сказала Аурора, - ясно вам?"
   Представьте  себе:  в  кремовом  шелковом сари,  по краю  которого  шел
золотой  геометрический  узор,  что  вызывало  в  памяти тогу древнеримского
сенатора, -  или,  если упоение  собой возносило ее  особенно высоко,  в еще
более роскошном сари императорско-пурпурного цвета - она покоится в шезлонге
и, клубами  выдувая,  как огнедышащий  дракон,  дым дешевой  цигарки "биди",
заполонивший всю  гостиную,  председательствует на одной из своих не слишком
частых,  но  скандально  знаменитых  вечеринок  с  виски  и кое-чем  похуже,
вечеринок,   дающих   своей  роскошной  распущенностью  массу  лакомой  пищи
городским сплетникам; хотя  сама она ни разу не была замечена  в  баловстве,
будь  то с мужчинами, с  женщинами или  с иглами... Бывало, в поздний час, в
самый  разгар гульбы  она вставала  и, как  поддатая пророчица,  принималась
кровожадно пародировать пьяный  выпад Васко Миранды в ночь Независимости; не
опускаясь  до признания  его  авторского права,  вследствие чего собравшиеся
даже не подозревали, что ее слова - дерзкая вариация на заданную тему, она в
деталях  описывала  грядущее изничтожение  ее гостей - художников,  моделей,
сценаристов   полукоммерческого   кино,   трагических   актеров,  танцовщиц,
скульпторов,  поэтов,  плейбоев,  спортсменов,   шахматистов,   журналистов,
азартных   игроков,   контрабандистов,  промышляющих   индийской   стариной,
американцев,  шведов,  чудаков,  дам полусвета,  всех  самых  симпатичных  и
бешеных  из  "золотой   молодежи"   города,  -  и  пародия   была  настолько
убедительной,  настолько  точной,  ирония  была  так глубоко  спрятана,  что
невозможно было не поверить этому злорадному облизыванью губ или - поскольку
ее   настроение   быстро   менялось  -  этому   олимпийскому,  божественному
безразличию.
   -  Подделки под жизнь! Исторические аномалии! Кентавры! - бушевала она.
-  Не  рассчитывайте, что  вас пощадят  грядущие  бури! Полукровки,  метисы,
призраки, мертвяки! Рыбы без воды! Грядут скверные времена,  милашки вы мои,
не надейтесь,  что  пронесет, и тогда всю нежить  пинком под зад отправят  к
дьяволу,  ночь поглотит  всех призраков, и жиденькая ваша полукровь потечет,
как  вода.  А  я,  заметьте,  останусь  целехонька,  -   произносила  она  в
заключение, на  самом гребне подъема,  гордо  расправив  плечи  и уставив  в
небеса палец, подобный факелу  статуи Свободы, - благодаря  моему Искусству,
несчастные вы ничтожества.
   Но  гостей, которые к тому  уже времени лежали штабелями,  пронять было
невозможно.
   Потомству своему она тоже предрекала всяческие беды:
   - Мои детки вышли худо, уцелеют - будет чудо.
   ...А мы - мы употребили жизнь на то, чтобы оправдать ее предсказания на
все  сто, двести  и  триста...  говорил ли я  о том, что она была совершенно
неотразима? Слушайте  же: она была для нас светочем  жизни, возбудительницей
мечтаний,  возлюбленной ночных грез. Мы любили ее  даже когда она уничтожала
нас. Она заставила  нас  любить  ее  такой любовью, которая  была, казалось,
слишком велика для  наших тел - словно создана ею  самой и преподнесена нам,
как  преподносят  произведение искусства. Если она попирала нас,  то мы ведь
сами с радостью  ложились под ее звенящие шпорами сапожки; если она поносила
нас  в  своих  ночных тирадах, то нам ведь  доставляли наслаждение  удары ее
языка-кнута. Именно когда я понял это, я простил моего отца; ибо мы все были
ее рабами, но  по ее великой милости ощущали это рабство  как подлинный рай.
Такое, говорят, под силу только богиням.
   А после ее рокового падения в скалистые воды мне подумалось, что, когда
она  с такой высокомерно-ледяной улыбкой и с недоступной ни для кого иронией
предсказывала катастрофу, она предсказывала ее не кому-то другому, а себе.

x x x
   Я простил  Авраама еще и потому, что начал понимать: хотя они перестали
спать в одной постели, для каждого  из них другой был тем человеком,  в чьем
расположении он более всего нуждался,  и  моей матери так же необходимо было
одобрение Авраама, как ему - ее благодарность.
   Ему первому  она показывала  все свои работы (следом шел Васко Миранда,
неизменно  противоречивший  тому,  что  говорил  отец).  Десять  лет   после
объявления независимости Аурора пребывала  в глубоком творческом кризисе,  в
полупараличе, вызванном сомнениями не только в реалистическом  искусстве, но
и в сути самой реальности. В немногих живописных работах этого периода видны
ее муки  и  смятение,  и,  оглядываясь  назад, легко  почувствовать  в  этих
полотнах  столкновение между игровой  стихией Васко Миранды с его  любовью к
воображаемым мирам,  не  знающим  иного закона,  кроме  всевластной  прихоти
художника,  и  догматической  убежденностью Авраама  в  том,  что  на данном
историческом этапе  стране нужней всего  простой  незамутненный  натурализм,
который поможет Индии  увидеть самое  себя. Аурора тех лет - и это была одна
из причин  ее пошловатых  ночных тирад под градусом  - неуверенно колебалась
между  ревизионистской,  принужденно-мифологической  живописью и  неловкими,
порой   даже   ходульными  рецидивами  помеченной  ящерицей  "чипкалистской"
документалистики. Немудрено было художнику потерять  индивидуальность  в  то
время, когда столь многие мыслящие люди придерживались мнения, будто величие
и накал страстей, присущие жизни громадной  страны, могут быть выражены лишь
посредством  безличного  патриотического объективизма.  Так  что Авраам  был
далеко не  единственным  приверженцем  такого взгляда.  Великий  бенгальский
кинорежиссер Сукумар Сен, друг Ауроры и, возможно, единственный равный ей по
таланту  из всех  ее современников, был лучшим  из этих  реалистов и в своих
гуманных, тревожащих душу фильмах привнес в индийское  кино  - ох уж это мне
индийское кино, потасканное, как старая шлюха! - слияние чувства и разума, в
достаточной  мере  оправдавшее  его  эстетические   построения.  Однако  эти
реалистические фильмы никогда не были популярны - горькая ирония заключена в
том, что Наргис Датт,  сама  Мать Индия, раскритиковала их за  западнический
элигизм, - и  Васко  с Ауророй (он - открыто,  она - тайно) предпочитали его
детские  картины,  где  Сен  дал  своей  фантазии  полную  волю,  где   рыбы
разговаривали  человечьими  голосами,  где  летали  ковры-самолеты  и  юноши
грезили в золотых дворцах о своих прежних воплощениях.
   Помимо Сена,  была еще  группа  видных  писателей, которых  на какое-то
время Аурора собрала под свое крыло: Премчанд, Саадат Хасан Манто, Мулк Радж
Ананд,  Исмат Чугтаи, все  - убежденные реалисты; но и в  их  работах  видны
элементы фантастики,  как,  например,  в  "Тоба  Тек  Сингх"  -замечательном
рассказе  Манто  о разделении всех  умалишенных субконтинента,  произошедшем
после  раздела  страны  на Индию и Пакистан. Один  из психически  больных, в
прошлом зажиточный землевладелец, оказывается заперт на ничейной земле души,
будучи не в силах  определить,  к  какому государству теперь принадлежит его
родной городок в  Пенджабе, и в безумии своем, олицетворяющем безумие самого
времени,  произносит  некую   божественную  невнятицу,  полюбившуюся  Ауроре
Зогойби.  Ее картина,  изображающая  трагическую  концовку  рассказа,  когда
несчастный   сумасшедший   бредет  между  двумя   заграждениями  из  колючей
проволоки, за одним из которых лежит Индия,  а  за другим - Пакистан, стала,
может быть, лучшей ее  работой того  периода,  и  звучащая из уст  персонажа
жалобная бессмыслица,  в которой отразился  не только его личный, но  и  наш
общий  коммуникативный кризис,  образует чудесное длинное  название картины:
"Uper  the gur  gur  the  annexe the  bay  dhayana the  mung the dal  of the
laltain"****.
   Итак, и дух времени, и личные предпочтения Авраама подталкивали  Аурору
к  натурализму;  с  другой стороны,  Васко напоминал ей  о ее  инстинктивной
нелюбви к чистому  "отображательству",  заставившей ее отстраниться от своих
последователей-чипкалистов,  и старался вновь повернуть ее к органичной  для
нее  эпически-сюжетной  манере, убеждая ее вглядеться, как прежде,  и в свои
собственные грезы, и в чудесную грезу пробуждающегося мира.
   - Мы  не скопище средненьких людишек, - горячился он,  -  мы  волшебный
народ.  Ты  что,   всю  жизнь  собираешься  изображать  чистильщиков  обуви,
стюардесс  и  клочок земли в два  акра? Выходит,  кроме кули, трактористов и
гидроэлектростанций  а-ля  Наргис от тебя  и ждать,  теперь нечего? Да ты  в
собственной семье найдешь опровержение такого взгляда на  мир! К чертям всех
этих безмозглых реалистов! Ну  согласись - ведь  реальность не где-нибудь, а
внутри чудесного горящего куста. Жизнь фантастична! Вот что тебе надо писать
-  взгляни  хоть  на  своего  фантастического,  ирреального  сына!  Великан,
красавец,  мальчик-мужчина, машина времени из плоти  и крови! УЖ если чипко,
если цепляться,  то к его невероятной правде, к нему, а не к этому засохшему
ящеричному дерьму.
   Поскольку  одобрение Авраама  было  для  нее  важно,  Аурора  на  время
облачилась в  артистические одежды чуждого  ей покроя;  поскольку  Васко был
рупором ее  внутреннего голоса,  она прощала  ему  все  дебоши. И  поскольку
смятение ее было велико, она пила  и становилась груба,  зла и  вульгарна. В
конце концов она склонилась на  сторону Васко и, следуя его совету,  надолго
сделала меня центральной фигурой и талисманом своего творчества.
   Что  касается Авраама,  я часто видел, как по  его лицу  пробегает тень
печального недоумения.  Безусловно, он был озадачен мною. Реальность сбивала
его с  толку, и  поэтому,  приезжая после  своих долгих отлучек, возвращаясь
домой из  деловых поездок  в Лели,  Кочин и  другие  места, названия которых
много лет  оставались  тайной,  он привозил  мне то  детские наряды,  годные
любому  ребенку  моего  возраста, кроме меня, которому  они были смехотворно
малы;  то  книги, которые понравились  бы юноше моего  роста, но  ничего  не
говорили детской  душе,  что жила  в непомерно разросшемся теле.  Жена также
озадачивала  его  своим  охлаждением  к  нему,  всплесками  темной  злобы  и
открывшимся  в ней талантом к саморазрушению, который полнее всего проявился
во время ее последней встречи с премьер-министром Индии за девять месяцев до
моего рождения...

x x x
   ...За девять  месяцев  до моего рождения Аурора  Зогойби отправилась  в
Дели,  чтобы получить из рук президента и в присутствии  премьер-министра, с
которым была дружна, государственную награду - так называемый Почетный лотос
-  за свои заслуги  в  области  искусства. Однако по  несчастливому стечению
обстоятельств мистер  Неру только что вернулся из поездки в Англию, во время
которой  большую  часть  свободного  времени  он  провел  в  обществе Эдвины
Маунтбеттен.  Надо  сказать, что неоднократно наблюдавшимся (хоть  почти  не
комментировавшимся)  фактом  нашей семейной  жизни  было  то,  что  простого
упоминания об этой  видной особе  оказывалось  достаточно,  чтобы  вызвать у
Ауроры приступ злобной ругани. Обстоятельства близкой дружбы между  пандитом
Неру и женой последнего вице-короля уже давно стали предметом домыслов; я же
в моих  личных  домыслах  все  чаще и чаще возвращаюсь к аналогичным  слухам
относительно премьер-министра  и  моей  матери.  Хронология -  упрямая вещь.
Отсчитайте четыре с  половиной месяца вспять  от дня  моего рождения,  и  мы
окажемся в гостинице "Лорде сентрал" в Матеране, где мои родители, вероятно,
в  последний раз вступили в интимную  близость. Но вернитесь еще на четыре с
половиной месяца назад, и вот вам Аурора  Зогойби в  Дели,  где она входит в
церемониальный зал в Раштрапати Бхаван***** на прием к самому  пандитджи;  и
там  она  закатывает скандал,  учинив то,  что  газеты назвали "неподобающей
демонстрацией буйного артистического темперамента"; глядя прямо в испуганное
лицо Неру, она сказала:
   - Ох уж эта мне цыпочка с  цыплячьей грудкой! Эдвина-Задвинь-Мне! Дикки
был  вице-король,  а  она  у  нас,  конечно,  королева  без  всяких  "вице"!
Королева-гуляй-налево. Ума не приложу, чего это вы все, как попрошайка, у ее
дверей околачиваетесь?  Если, джи,  вас на белое мясцо,потянуло,  то  уверяю
вас, много вы на ней не нащупаете.
   После чего, оставив  всех  собравшихся  стоять с  разинутыми  ртами,  а
президента -  топтаться  с Почетным  лотосом в руке, она  отвергла  награду,
повернулась  на  сто  восемьдесят  градусов  и отправилась в  Бомбей.  Такую
версию,  во всяком  случае, с  ужасом выдали  на другой день газеты; но  два
обстоятельства не  дают мне  покоя,  и первое из  них то, что, когда  Аурора
поехала на север, Авраам отправился на юг.  Странным образом  проигнорировав
вручение   своей  любимой  жене  высокой  награды,  он  вместо  этого  решил
проинспектировать кочинский филиал фирмы.  В  иные  дни я не  могу не видеть
здесь - как  бы невероятно  это  ни выглядело  -  уступчивость  покладистого
мужа... А второе обстоятельство связано с тетрадками нашего повара Эзекиля.
   Эзекиль,  мой  Эзекиль: древний  старик,  лысый, как яйцо, скалящий три
своих  канареечно-желтых  зуба  в  вечной  усмешке,  он  сидел,  бывало,  на
корточках  у  традиционного  открытого очага  и отгонял дым древесного  угля
соломенной  раковиной-опахалом.  В своем деле  он был настоящий  артист, что
признавали все, кто ел его кушанья, секретные рецепты приготовления  которых
он записывал  медленной, трясущейся рукой в  тетрадки  с зелеными обложками,
хранившиеся у  него в сундуке под  замком  - как  изумруды. Он был настоящий
архивист, наш  Эзекиль; ибо его клеенчато-бумажная сокровищница содержала не
только  рецепты, но и отчеты о  трапезах - полные отчеты за все долгие  годы
его службы о том, что, кому и по какому случаю было подано.  Во время  моего
затворнического детства (о  котором  я еще скажу) я много часов провел с ним
рядом,  учась делать  одной  рукой то, что  он  делал двумя;  и одновременно
изучая нашу семейную  историю, как  она  отразилась  в еде, различая моменты
напряжения  по  отметкам на полях о  том, что съедено  очень мало, и  смутно
догадываясь,   какие  яростные  сцены   стояли  за   лаконичным:  "разлито".
Счастливые  мгновения также были  различимы -  по кратким  записям  о винах,
пирожных и других особых заказах,  о  любимых блюдах,  готовившихся  детям в
качестве поощрения за хорошие отметки, о званых вечерах, которыми отмечались
успехи в бизнесе и живописи. Само собой, пищевые предпочтения, как и  другие
проявления нашей натуры, на своем шифрованном языке  говорят о нас многое. О
чем, к примеру,  могут  свидетельствовать  дружная ненависть  моих сестер  к
баклажанам или  моя страстная любовь  к означенному овощу? Что стоит за тем,
что  отец всегда требовал  баранину или  курятину на  косточке,  а мать  ела
исключительно бескостное мясо?  Но я должен оставить все эти тайны в стороне
и сообщить, что, изучив тетрадь, относящуюся к периоду, о котором идет речь,
я увидел, что Аурора вернулась в Бомбей лишь на третий день после скандала в
Дели.  Я  слишком  хорошо  знаком с  расписанием  прямого  почтового  поезда
Дели-Бомбей, чтобы проверять: поездка занимала  две ночи и день, стало быть,
одну ночь она провела не в поезде. "Кто-то, видно, в Дели пригласил мадам на
угощение", -скорбно прокомментировал Эзекиль ее задержку. Это прозвучало как
слова мужчины, пытающегося оправдать измену ветреной возлюбленной.
   Кто-то пригласил... какое пряное блюдо отведала  Аурора Зогойби вдалеке
от дома? Какая, грубо говоря, каша  могла там завариться? Одной из слабостей
моей матери было то, что обида  и боль  слишком часто рождали в  ней бешеную
злобу; и еще  большей,  на мой  взгляд,  слабостью - то,  что позволив  себе
роскошь прийти в ярость, она затем чувствовала  сильнейший прилив  виноватой
симпатии к ее объекту. Словно добрые чувства могли излиться лишь вдогонку за
губительным потоком желчи.
   За  девять   месяцев  до   моего  появления  на  свет   случилась   эта
подозрительная  ночь. Но презумпция невиновности -замечательное правило, и я
не могу инкриминировать что-либо