лкнется  с ужасающей реальностью
безнравственной  (и,  следовательно,   бессмысленной)  Вселенной  вследствие
разрыва этической ткани, своего  рода страховочной сетки, которая всегда нас
оберегала".
   Фактически  в статье  Франсишку  хоть  с  какой-то  долей  убежденности
говорилось  лишь   о   низших,  познавательных  функциях  полей,  а  об   их
нравственной  роли упоминалось  в  порядке  предположения  и  только в одном
сравнительно  коротком  пассаже. Тем  не менее на  автора  обрушилась мощная
волна издевательств. Мадрасская  газета "Хинду"  в редакционной  статье  под
заголовком "Громы и  молнии добра и зла" высмеяла  его  жесточайшим образом:
"Переживания  господина  да Гамы  по  поводу  нашего  нравственного будущего
сродни  страхам какого-нибудь безумного метеоролога,  который  уверовал, что
наши поступки  влияют на погоду и что если мы будем вести себя плохо, то нас
ожидают беспрерывные грозы и  ураганы". Автор сатирической колонки в "Бомбей
кроникл"  под  псевдонимом  "Кусака"  (главный  редактор  газеты   Хорниман,
симпатизировавший  госпоже Безант  и  национальному  движению,  настоятельно
просил Франсишку воздержаться  от публикации) ядовито вопрошал, относятся ли
пресловутые поля сознания только к людскому  роду, или же прочие живые твари
- скажем,  тараканы, ядовитые змеи  - также могут научиться извлекать из них
пользу; а, может быть, каждый биологический вид окутывает нашу планету своим
собственным  вихревым  облаком?  "Следует  ли  нам  бояться  искажения наших
нравственных  ценностей  -  назовем это  Гама-радиацией  -  из-за  случайных
столкновений с чужими полями? Могут ли сексуальные обычаи богомола, эстетика
бабуинов  и   горилл,   скорпионъя   политика  губительно  влиять  на   наши
разнесчастные души? Или - упаси, Господи - может быть, уже повлияли!!"
   Эти-то  "Гама-лучи" и добили Франсишку; он  стал  для всех  посмешищем,
разрядкой от  жестокостей войны,  экономических тягот и изнурительной борьбы
за независимость.  Поначалу  он  еще хорохорился и лихорадочно  разрабатывал
эксперименты для  подтверждения  своей первой, малой  гипотезы.  Он  написал
новую  статью,  где  предложил  в качестве основы  для тестов взять  "болы",
длинные цепочки  бессмысленных слов, употребляемых  учителями танца  "катак"
для обозначения движений ног, рук и  головы. Одну такую цепочку (тат-тат-таа
дршай-тан-тан  джи-джи-катай ту, таланг, така-тан-тан, тай! тат тай! - и так
далее)  можно  было бы использовать наряду с  контрольной группой из четырех
подобных  ей других бессмысленных  звуковых цепочек,  произносимых в том  же
ритме. Студенты-иностранцы, незнакомые с  индийскими плясками,  должны будут
заучить все пять,  и,  если теория  Франсишку  верна, танцевальную белиберду
запомнить окажется куда легче.
   Эксперимент так и не был проведен. В скором времени Франсишку вывели из
состава запрещенной Лиги самоуправления, и ее лидеры, в число которых теперь
входил сам Мотилал Неру***********, перестали отвечать на все более жалобные
письма,  которыми  мой  прадед  их  забрасывал.  Богемные десанты  перестали
высаживаться на острове Кабрал, чтобы предаваться разгулу в одном или другом
садовом домике, курить опиум на бумажном Востоке или пить виски на угловатом
Западе;  впрочем,  время  от  времени,  поскольку  слава  французика  росла,
Франсишку  спрашивали, действительно ли он был  первым  индийским заказчиком
молодого человека, который  теперь называет  себя  Ле  Корбюзье. На подобные
вопросы поверженный герой сухо отвечал: "Первый раз  о нем слышу". Вскоре от
него отстали.
   Эпифания  торжествовала.  Франсишку  все  глубже погружался  в  уныние,
уходил в себя, все сильней кривил лицо и поджимал губы, как часто делают те,
кто  считает, что  мир совершил  по  отношению к  ним  большую и  совершенно
незаслуженную несправедливость; и тут она нанесла быстрый, убийственный удар
(убийственный  в  буквальном  смысле,  как  выяснилось  потом). Я  пришел  к
заключению, что ее  подавленное  недовольство с  течением  лет переросло  во
мстительную  ярость - ярость,  вот  мое  истинное наследие! - которая  порой
доходила до подлинно смертельной ненависти; хотя спроси ее  прямо,  любит ли
она мужа, она сочла бы такой вопрос возмутительным.
   - Мы заключили  этот брак по любви, - сказала она удрученному супругу в
один  из  невыносимо долгих вечеров на острове: они двое  плюс радио. - Ради
чего же еще я терпела твои  прихоти? Смотри, до чего они тебя довели. Теперь
ради любви ты мою прихоть потерпи.
   Ненавистные  садовые  домики  были  заперты.  Отныне  в ее  присутствии
запрещалось  говорить   о  политике:   мир  потрясла  российская  революция,
окончилась   мировая   война,   с  севера  начали  просачиваться   слухи  об
амритсарской  бойне************,  положившей  конец  остаткам  англофилии  у
индусов  (лауреат   Нобелевской  премии  Рабиндранат   Тагор  вернул  королю
присвоенный ему рыцарский титул),  - а Эпифания  да Гама на  острове Кабрал,
заткнув  уши,  оставалась   до  неприличия   верна  своим  представлениям  о
всесильных и благодетельных британцах; старший сын Айриш был с ней заодно.
   В 1921  году на Рождество восемнадцатилетний Камоинш робко привел в дом
и  представил  родителям  семнадцатилетнюю  сироту  Изабеллу  Химену  Соузу.
(Эпифания спросила сына, где они познакомились, и тот, краснея, ответил, что
в   церкви  Святого  Франциска;  тогда  она   с  презрением,   рожденным  ее
замечательной  способностью  забывать о  своем собственном  прошлом то,  что
помнить  было  невыгодно, бросила: "Какая-нибудь проныра!" Но Франсишку  дал
девушке  свое  благословение, протянув  усталую  руку в  сторону "сказать по
правде,  не  очень  праздничного" стола, а  затем погладив ею милую  головку
Изабеллы Соузы.)  Будущая  невеста Камоинша оказалась девушкой  искренней  и
словоохотливой. С возбужденным блеском в глазах она нарушила пятилетнее табу
Эпифании и завела восторженную речь о фактическом бойкоте в Калькутте визита
принца  УЭЛЬСКОГО  (будущего короля  Эдуарда  VIII)  и больших демонстрациях
протеста в Бомбее, стала расхваливать отца и сына Неру за отказ сотрудничать
с судом, отправившим их обоих за решетку.
   - Теперь-то вице-король поймет, что к чему,  - сказала она. - УЖ на что
Мотилал любит Англию, но даже он предпочел сесть в тюрьму.
   Франсишку встрепенулся, в его давно потухших глазах что-то затеплилось.
Но Эпифания заговорила первая.
   -  В  нашем богобоязненном  христианском  доме  британское  по-прежнему
означает самое лучшее, маде-муазель, -оборвала она девушку. - Если вы имеете
виды на нашего мальчика, думайте, что говорите. Вам темного или белого мяса?
Угощайтесь  на  здоровье.  Импортного вина  из  Дао, холодненького? Сделайте
одолжение.   Пудинг-шмудинг?   Отведайте    непременно.    Вот    темы   для
рождественского стола, фроляйн. Еще начинки?
   Потом,   на  пристани,  Белла  охотно  делилась  с   Камоиншем   своими
впечатлениями и горько упрекала его за то, что он за нее не вступился.
   - Твой дом  словно  туманом окутан, -  сказала  она жениху. - Там нечем
дышать. Кое-кто напускает злые чары  и сосет жизнь  из тебя и твоего бедного
папаши. Что касается брата, бог с  ним, это безнадежный случай. Ругай  меня,
не ругай меня, но в доме все криком кричит, как твоя, кстати сказать, прости
меня, совершенно безвкусная рубашка, что близится беда.
   - Значит, ты больше не придешь? - безнадежно спросил Камоинш.
   Белла шагнула в ожидающую ее лодку.
   - Глупый мальчик, - сказала она. - Ты милый  и трогательный мальчик.  И
ты не имеешь ни малейшего понятия о том, что я сделаю и чего не  сделаю ради
любви, куда я приду и куда не приду, с кем я буду и с кем  не буду бороться,
чьи злые чары я разгоню моими собственными чарами.
   В  последующие  месяцы именно  Белла держала  Камоинша в курсе  мировых
событий; она повторила ему слова из речи Неру на втором  судебном процессе в
мае  1922 года, когда ему  дали  новый  срок:  Принуждение  и  террор  стали
главными инструментами  властей.  Неужели  они  думают,  что  таким  образом
заставят себя любить? Любовь и преданность идут из сердца.  Их нельзя отнять
у людей под угрозой штыков.
   - Похоже на отношения в твоей  семье, - улыбаясь,  сказала  Изабелла, и
Камоиншу, в ком пламя борьбы за свободу от восхищения красивой  и  языкастой
девушкой вспыхнуло с новой силой, хватило такта покраснеть.
   У  Беллы  на  его счет имелся  план. В  те дни  у него  ухудшился сон и
началась астматическая одышка.
   - Это все от плохого воздуха, - заявила она. - Да-да. Но хотя бы одного
да Гаму я спасу,
   Она перечислила ему новшества. Под ее водительством и к ярости Эпифании
-  "Ты что же  думаешь,  в моем доме перестанут цыплят готовить из-за  твоей
цыпы-дрипы, твоей вертихвостки - хочет, видите ли, чтобы мой сын питался как
нищий" - он стал вегетарианцем и научился стоять  на голове.  Кроме того, он
тайком выломал оконную раму, забрался в затканный паутиной "западный" домик,
где  пылилась отцовская библиотека, и принялся пожирать книги наперегонки  с
книжными червями.  Аттар, Хайям, Тагор, Карлейль, Рескин,  Уэллс, По, Шелли,
Раммохан Рай.
   -  Вот  видишь!  -  подбадривала  его  Белла.  -  Значит,  можешь  быть
личностью, а не куклой в нелепой рубашке.
   Но Франсишку они не спасли. Однажды ночью после сильных дождей он вошел
в воду невдалеке от дома и поплыл;  может быть, он хотел, наконец, вздохнуть
полной грудью  за  околдованной  береговой линией  острова.  Его  подхватило
возвратным течением; раздувшееся тело,  обезображенное ударами о ржавый буй,
обнаружили через  пять дней. Франсишку должны  были бы помнить как участника
революционного   движения,   почитать   его   за   благотворительность,   за
приверженность прогрессу, за ум, наконец; но семья унаследовала от него лишь
расстройство  в делах  (которые он  в последние годы  совершенно  запустил),
внезапность смерти и астму.
   Эпифания встретила известие о его гибели  совершенно  спокойно. Пожрала
его мертвого, как пожирала живого; и стала только упитанней.

   * Ракшаса - злой демон в индуистской мифологии.
   ** Имеется в виду великий португальский поэт  Луиш ди Камоинш (1524 или
1525-1580; в русской традиции - Камоэнс).
   *** Ганеша - один  из богов индуистского пантеона. Изображается  в виде
человека со слоновьей головой.
   **** Малабар-хилл - фешенебельный район Бомбея.
   ***** Марин-драйв - набережная в Бомбее.
   ****** Весомости (лат.).
   ******* Сумасбродной любви (фр.).
   ********  Известный  под  этим прозвищем  португальский  принц жил в XV
веке.
   ********* Эрнакулам - город, фактически слившийся с Кочином.
   **********  Имеется в  виду  персонаж  автобиографического  романа  Дж.
Джойса "Портрет художника в юности".
   ***********   Мотилал   Неру    (1861-1931)    -   деятель   индийского
национально-освободительного движения, отец Джавахарлала Неру.
   ************  Амритсарская   бойня   13  апреля  1919   г.  -  расстрел
английскими войсками участников митинга в Амритсаре.


3
   На  площадку широкой крутой  лестницы, что  вела  к  спальне  Эпифании,
выходила  дверь домашней церкви, которую  Франсишку в былые дни, несмотря на
отчаянные протесты жены, позволил одному из своих "французиков" декорировать
по-новому.  Были  вынесены  прочь и золоченая  запрестольная  перегородка со
вделанными в нее небольшими писанными маслом изображениями  чудес Иисуса  на
фоне  кокосовых пальм  и чайных плантаций; и фарфоровые куколки-апостолы;  и
позолоченные херувимы  на  пьедесталах  из  тикового дерева, дующие  в  свои
трубы;  и  свечи в стеклянных чашах,  похожих на огромные коньячные рюмки; и
покрывавшее престол привозное португальское  кружево; и даже само распятие -
словом, "вся красота", жаловалась Эпифания, "Иисуса снесли  в чулан, и Марию
туда же", но треклятому мальчишке этих святотатств, конечно же, было мало, и
он замалевал все стены белой краской, как в больнице,  поставил рядами самые
неудобные скамьи, какие только  нашлись  в Кочине, а  потом налепил на стены
этого   внутреннего   помещения   без  окон   большие  бумажные   полотнища,
раскрашенные наподобие витражей,  "словно мы не можем, если захотим, сделать
тут окна по-людски", причитала Эпифания,  "ты только посмотри, как убого это
выглядит, бумажные окна в Божьем храме", и если бы там еще путное что-нибудь
было  нарисовано,  а то  всего-навсего цветной  узор,  игра  пятен, "как для
детского праздника", фыркала Эпифания. "Тут не кровь и тело нашего Спасителя
вкушать, а разве что именинный пирог".
   Франсишку,  защищая работу своего протеже, доказывал,  что в  ней он не
просто  поставил контур и цвет на  место  содержания, но и показал,  что под
умелой рукой они  могут, по  сути дела, стать  содержанием; на  что Эпифания
сердито ответила:
   -  Так,  может,  нам  уже и Христа  никакого  не надо,  хватит крестика
нарисованного? Зачем  еще какое-то  распятие?  Да уж,  на  славу  потрудился
безбожный  французик: Сыну Божьему и умирать за грехи наши  теперь, выходит,
не обязательно.
   На другой день после похорон мужа Эпифания распорядилась  все это сжечь
и  восстановила  в  правах  херувимов, кружево  и стекло,  мягкие  церковные
сиденья, обитые  темно-красным  шелком,  и  подушечки  им  в тон с  плетеной
золотой тесьмой по  краю, на каких женщине ее положения не стыдно преклонить
колени перед Господом. Старые итальянские гобелены, изображающие порубленных
на шашлык святых и брошенных в печи-тандуры мучеников, были  вновь  повешены
на стены в обрамлении из  обшитой рюшами и собранной в складки драпировочной
ткани,  и  вскоре  душемучительные  воспоминания об  аскетических новшествах
французика полностью растворились в родной благочестивой затхлости.
   - Жив Господь на небе, - заявила  свежеиспеченная вдова. - Все на свете
ладненько.
   - Отныне, - определила Эпифания, -  у нас пойдет простая жизнь. С  тем,
плюгавым, в набедренной повязке, душу не спасешь.
   Действительно,  простота,   которую  она   учредила,  была  отнюдь   не
гандийского толка, это была простота позднего пробуждения, подноса с горячим
сладким чаем на столике у кровати,  подзывания кухарки хлопками в ладоши для
того, чтобы заказать  ей  блюда  на весь день, простота появления горничной,
которая  умащала  и  причесывала ее все  еще длинные,  но быстро  седеющие и
истончающиеся волосы, каждое  утро получая  выговор за то, что  так много их
остается  на  щетке,  простота  долгого  утреннего  ворчания  на   портного,
приходившего  к ней на дом с новыми платьями и становившегося на колени у ее
ног с булавками во рту, которые он время от времени вынимал, чтобы дать волю
своему  льстивому языку; еще простота неспешных дневных  посещений магазинов
тканей, где ей на  радость на застеленный белым  полотном  пол падали рулоны
роскошного  шелка,  восхитительно разматываясь  на  лету  и  оседая  нежными
складчатыми холмами радужного великолепия; простота сплетничанья с немногими
равными ей по положению, приглашений на "мероприятия" к  англичанам в  район
форта,  их  воскресного крикета, чая с танцами,  рождественского пения с  их
невзрачными, страдающими от  жары  детьми, ведь,  что  ни говори,  они  тоже
христиане, пусть  там  и англиканская церковь,  ничего,  на  ее уважение они
могли  рассчитывать,  хотя  на  любовь  -  никогда, сердце  ее,  конечно же,
принадлежало Португалии, мечтало о прогулках вдоль Тежу или  Дору, о выходах
на лиссабонские  улицы  под руку  с  грандом.  Это  была  простота невесток,
которые должны были  исполнять любую ее прихоть  при том, что  их жизнь  она
превратила в  ад,  и  простота  сыновей, которые  должны  были  обеспечивать
постоянный  приток денег в надлежащем  количестве;  простота установившегося
порядка, когда она в конце концов обрела свое законное место  в самом сердце
паутины и могла, как ленивый дракон на куче  золота, извергать,  если сочтет
нужным, очищающее и устрашающее пламя.
   - Простота твоей мамаши будет  стоить целого состояния, - сказала  мужу
Белла  да Гама (они с Камоиншем поженились в начале 1923 года), предвосхищая
упрек, который потом часто раздавался в адрес М. К. Ганди. - И, если дать ей
волю, эта простота будет стоить нам нашей молодости.
   Сладкие  грезы  Эпифании  нарушило  вот  что:  Франсишку ничего  ей  не
оставил,  кроме  ее гардероба, драгоценностей  и  небольшого  содержания.  В
остальном, как она выяснила к своей ярости,  она  должна  была  зависеть  от
доброй воли сыновей, которые получали все  имущество в равноправное владение
на том  условии, что торговая компания  "Гама" останется единым целым, "если
только  деловые обстоятельства не продиктуют  иное  решение", и что  Айриш и
Камоинш  "будут стремиться вести дела в согласии и любви, не допуская, чтобы
семейное достояние понесло ущерб из-за раздоров и столкновений".
   - Лаже после смерти, - пожаловалась прабабушка Эпифания после оглашения
завещания, - он бьет меня по обеим щекам.
   Это тоже часть моего наследия: могила не улаживает ссор.
   К  великой  досаде  вдовы,  адвокаты семьи Менезишей не  нашли,  к чему
придраться.  Она  рыдала, рвала  на  себе волосы,  колотила себя кулаками  в
щуплую грудь и душераздирающе громко скрежетала  зубами; но адвокаты долбили
свое: принцип  наследования  по  материнской  линии,  которым были знамениты
Кочин,  Траванкур и Коллам  и согласно которому право распоряжаться семейной
собственностью могло бы принадлежать не покойному доктору да Гаме, а госпоже
Эпифании,  составляет часть  индуистской традиции, и его никаким юридическим
крючкотворством нельзя распространить на христианское население.
   -  Тогда  тащите  сюда  шивский  лингам  и  кувшинчик*,  -сказала якобы
Эпифания, хотя впоследствии она это отрицала.  - Везите меня к реке Ганг,  я
мигом в нее прыгну. Хай Рам!
   (Я  должен  заметить,  что,  на  мой  взгляд, утверждения  о  намерении
Эпифании    совершить   молитву-пуджу    и   паломничество   апокрифичны   и
неубедительны; но причитания, зубовный скрежет, вырывание волос и битье себя
в грудь, несомненно, имели место.)
   Сыновья покойного магната,  надо  признать, не уделяли бизнесу должного
внимания  -  их  сильно  отвлекали  мирские дела. Айриш да Гама, на которого
самоубийство  отца  произвело  большее впечатление, чем он показывал,  искал
утешения  в неразборчивых связях,  вызывая  настоящий  эпистолярный потоп, -
полуграмотные  письма  писались  на  дешевой  бумаге  корявым  неразборчивым
почерком. Признания в любви, свидетельства страсти и гнева, угрозы совершить
злодеяние,  если возлюбленный будет  упорствовать  в  своем предосудительном
поведении.  Автором  этих  мучительных посланий  был не кто иной,  как  юный
гребец  той  послесвадебной  ночи,  Принц  Генрих-мореплаватель  собственной
персоной. Не думай что я не  знаю про твои дела. Дай мне сердце или  я его у
тебя вырежу. Если любовь не вся земля и все небо  тогда она ничто, хуже  чем
грязь.
   Если  любовь  не все,  тогда  она ничто. Этот  принцип  и  обратная его
сторона (я имею  в виду неверность) сталкиваются на протяжении всех лет моей
судорожно дышащей истории.
   После ночных  похождений,  после гашиша или опиума Айриш  мог  проспать
целый день  до  вечера,  и  нередко ему нужно было  лечить  мелкие  ушибы  и
повреждения;  Кармен,  не  говоря  ни  слова,  втирала  мази  и  накладывала
компрессы,  готовила ему  горячие ванны, и когда  в этой воде,  вычерпанной,
можно  сказать,  из  бездонного  колодца ее  несчастья,  он  начинал  громко
храпеть,  она, если и думала о том, что стоит чуть надавить ему на голову, и
он захлебнется, -  все  же искушению не поддавалась. Вскоре ей предоставится
другая возможность дать выход своей ярости.
   Что касается Камоинша, то он пошел  в своего деликатного, мягкого отца.
Через  Беллу  он  познакомился  с группой  молодых  националистов-радикалов,
которые,  устав  от разговоров о ненасилии  и пассивном  сопротивлении, были
воо