грывали роль.
   - Да, но...
   - Это ничего не меняет, - отрезала она. - Все то же самое.

x x x
   -  Слышь-ка, Мавр, -  сказал Васко.  -  Я  тут  в  газете прочитал, что
какие-то  французы  выдумали  чудо-лекарство. Замедляет  процесс  старения -
представляешь  себе? Кожа остается упругой, кости остаются  твердыми, органы
продолжают  работать  на  полную  катушку,  человек сохраняет общий  тонус и
умственную свежесть. Скоро начнутся клинические испытания  на  добровольцах.
Обидно, да? Твой поезд уже ушел.
   - Разумеется, - отозвался я. - Благодарю за сочувствие.
   - Почитай на досуге. - Он протянул  мне вырезку. - Прямо эликсир жизни.
Да, не хотел бы я оказаться на твоем месте.

x x x
   А  по ночам  были тараканы.  Ложем  для  нас  служил соломенный  тюфяк,
покрытый   мешковиной,   и  в  темноте  твари   вылезали  из   него  наверх,
просачивались  по   тараканьему  обыкновению  сквозь  тончайшие  трещины  во
Вселенной, и мы чувствовали,  как они елозят по  нашим телам, словно грязные
пальцы.  Поначалу я содрогался,  вскакивал на ноги,  вслепую топал  ногами и
охлопывал  себя  руками, лил  горючие слезы страха. Когда  я плакал,  воздух
вырывался из моей груди со свистом и шумом, как у осла. "Нет, нет, - утешала
меня Аои, когда я трясся в ее объятиях. - Нет, нет. Надо научиться оставлять
это, как оно есть. И страх, и стыд - как они есть". И она,  самая утонченная
и  разборчивая из женщин, подавала мне  пример: никогда не вздрагивала и  не
жаловалась, проявляла  железное спокойствие, даже если тараканы забирались в
ее волосы. И мало-помалу я начал вести себя, как она.
   Наставляя  меня,  она  напоминала  мне  Дилли  Ормуз;  за  работой  она
становилась воплощением Зинат Вакиль.  Она  объяснила  мне,  что  ее  задача
оказалась  выполнимой из-за тонкой пленки  лака,  наложенной поверх  нижнего
слоя  краски.  Два  мира  стояли  на  ее  мольберте,  разделенные  невидимой
границей, которая делала возможным их окончательное разделение.  Но при этом
разделении  одному из миров предстояло погибнуть,  а  другой легко  мог быть
поврежден. "Запросто, - сказала  мне Аои, -  например, если моя рука дрогнет
от страха".  Она чрезвычайно изобретательно находила практические резоны для
того, чтобы не бояться.
   Мой прежний мир был уничтожен пожаром. Я попытался из него выпрыгнуть и
упал в огонь. Но разве она,  Аои, заслужила такой конец? Она была странницей
и немало перестрадала в жизни,  но как уютно ей было  в этой оторванности от
корней, как  легко в  самой себе! Так что, в конце концов,  человеческое "я"
оказывалось мыслимо как нечто автономное, и мультипликационный моряк Попай -
как и Иегова -был, похоже, близок к истине. Я - это я, вот кто я такой, ясно
вам? И к чертям  собачьим  все эти  ваши корни. Божье имя оказалось заодно и
нашим  именем. Я это  я это я это я это  я... Так скажи  сынам Израилевым: я
сам, Сущий, послал себя к себе.
   Сколь ни была ее судьба незаслуженной, Аои встретила ее лицом к лицу. И
долгое время не позволяла Васко видеть ее страх.
   Что пугало  Аои Уэ? Я  пугал ее, мой читатель. Да,  именно  я. Пугал не
внешностью  и не поведением. Пугал словами, которые  я писал на бумаге, этим
ежедневным молчаливым  пением о  моей  жизни. Читая  мои записки прежде, чем
Васко их забирал, узнавая всю правду об истории, в которую она была безвинно
вовлечена, -  она содрогалась. Ужасаясь тому, как мы поступали друг с другом
из поколения  в  поколение,  она с  ужасом  думала о  том,  что мы  способны
сотворить  сейчас, сотворить с самими  собой  и с ней. В самых тяжких местах
повести  она  закрывала  лицо  руками, и  голова  ее  начинала  трястись. Я,
нуждавшийся  в ее  спокойствии,  державшийся  за  ее  самообладание, как  за
спасательный круг, в смятении ощущал свою ответственность за эти судороги.
   - Неужто это была такая скверная жизнь? - спросил я ее однажды, спросил
жалобно, как ребенок, ищущий опоры у воспитательницы. - Неужто действительно
совсем, совсем скверная?
   Я  увидел, как  перед ее  глазами  проходят  разные  эпизоды  - горящие
плантации пряностей, смерть  Эпифании в домашней церкви на глазах  у Ауроры.
Тальк, мошенничество, смертоубийство.
   -  Конечно, - ответила она, пронзив меня взглядом.  - Все вы... ужасно,
просто ужасно.  -  И,  помолчав,  добавила:  -Почему  вы  не могли просто...
успокоиться?
   Вот  она,  наша  история  в  сжатом виде,  наша  трагедия,  разыгранная
клоунами. Напишите это на наших могилах, прошепчите это ветру: несчастные да
Гама! Несчастные Зогойби! Они просто не умели успокаиваться.
   Мы были  согласными без гласных - корявыми, неоформленными. Может быть,
если бы она была с нами и оркестровала нас, наша фея гласных звуков... Может
быть, тогда. Может  быть, в иной жизни,  за  развилкой  пути она пришла бы к
нам, и мы все были  бы спасены. Ведь в нас есть, в каждом из нас, некая доля
света,  доля  иной  возможности. Мы  начинаем  жизнь  с  ней  и  с ее темной
противодолей, и они  до самого конца тузят и лупят друг друга, и  если драка
кончится вничью, нам, считай, еще повезло.
   Что до меня... Мне никто ни разу не  подал руку помощи. И только теперь
я нашел мою Химену.
   Под конец она стала  отдаляться  от  меня, сказала, что не хочет больше
читать; и все-таки читала, вливая в себя каждый  день еще немного ужаса, еще
немного отвращения. Я умолял ее простить меня, я сказал ей (во мне до конца,
выходит, сохранились дурацкие  пережитки катоиудейства!),  что хочу получить
от нее  отпущение  грехов.  Она ответила: "Я  этим не занимаюсь.  Ищите себе
священника". После этого расстояние между нами увеличилось.
   Когда наши труды приблизились к завершению, страх навис над нами совсем
низко и дождем посыпался нам в глаза. У меня начались долгие приступы кашля,
когда,  выворачиваясь наизнанку и  истекая  слезами,  я  чуть  ли  не  желал
задохнуться и умереть, оставив Миранду ни с чем. Моя рука дрожала над листом
бумаги, Аои часто прекращала работу,  брела, звеня цепью, к стене и там, сев
и  обхватив себя руками, собиралась с духом. Теперь я тоже был  в ужасе, ибо
воистину ужасно было видеть, как ослабевает эта сильная женщина. Но когда, в
эти последние дни, я пытался утешить ее, она отталкивала мою руку. И конечно
же,  Миранда все это видел, видел упадок ее душевных сил и наше  отчуждение;
он  веселился, глядя  на то, как  мы  сдаем, и дразнил нас: "Ну что,  может,
сегодня с вами расправиться? Да, пожалуй! Нет, все-таки лучше  завтра".  Ему
не нравилось, как  я  его изображаю в моих записках, и дважды он  приставлял
дуло пистолета к моему виску  и  нажимал  на спусковой крючок. Патронник оба
раза был пуст,  и, к  счастью, пуст был мой кишечник; иначе, конечно же, мое
унижение было бы очевидным.
   -  Он этого не сделает, - стал повторять я механически. -Не сделает, не
сделает, не сделает, Аои Уэ не выдержала.
   -  Еще как  сделает,  ублюдок ты несчастный!  - закричала  она, икая от
ужаса и гнева. - Он с-сумасшедший, совсем сумасшедший, он к-колется!
   Разумеется, она была  права. Обезумевший  Васко  стал  под  конец жизни
тяжелым наркоманом. Васко Миранда, потерявший иголку, обрел теперь иголки во
множестве. Поэтому, когда он придет расправляться с нами, в  его крови будет
играть  дурная  отвага. Вдруг  с одышливым  содроганием  я  вспомнил, как он
выглядел после  того,  как прочел  мое описание рейда Авраама  Зогойби в мир
детских присыпок;  я  вновь увидел  кривую  улыбку на  его  лице,  когда  он
злорадствовал на наш  счет,  и вновь услышал - с леденящим душу пониманием -
его голос, когда он пел, спускаясь по лестнице:

   "Бэби Софто" - чистота,
   "Бэби Софто" - красота,
   Лучшим деткам достается
   Мягенький наш "Софто".

   Конечно же, он убьет нас.  Я воображал, как он будет сидеть подле наших
трупов,  очистившись насилием  от  ненависти,  и  смотреть  на  обнажившийся
портрет моей  матери;  наконец-то  вместе с  той, кого он  любит. Так  будет
сидеть,  глядя  на  Аурору,  пока  за  ним не придут. И тогда,  может  быть,
выстрелит в себя последней - серебряной - пулей.

x x x
   Помощь  так и  не  явилась.  Закодированные сообщения не  были  поняты,
Сальвадор  Медина  ничего не  заподозрил,  "сестры  Лариос" оставались верны
своему хозяину. Не тальковая  ли это верность, думал я, и не балуются ли эти
женщины, помимо швейных, иными иголками?
   Я довел рассказ  до моего приезда в Бененхели,  и  с мольберта,  баюкая
пустоту, уже смотрела на меня моя мать. Мы с Аои  почти не разговаривали; со
дня  на день  мы ждали  конца. Порой среди этого ожидания  я  молча вопрошал
портрет матери в надежде  получить  ответы на  великие вопросы моей жизни. Я
хотел знать,  была ли она любовницей Миранды, или Рамана Филдинга, или  кого
бы то ни было еще; я просил дать мне доказательство ее любви.  Она ничего не
отвечала - только улыбалась.
   Часто я смотрел на  работающую Аои  Уэ. На  женщину,  которая была  мне
такой близкой  и  такой  чужой.  Я мечтал встретиться с ней  позже, когда мы
чудесным  образом  спасемся,  на  открытии  выставки в  какой-нибудь  другой
стране. Бросимся мы друг к другу - или  посмотрим  и пройдем мимо,  не подав
виду, что узнали? После ночной дрожи и  ночных объятий, после  тараканов что
мы  будем значить друг для  друга  - все или ничего?  Может  быть, хуже, чем
ничего; может быть, каждый из нас напомнит другому о худшем  времени в нашей
жизни.  И  мы почувствуем взаимную ненависть и  в ярости  отвернемся друг от
друга.

x x x
   О, я в крови, я весь в крови.  Кровь на моих трясущихся руках и на моей
одежде. Кровь  пятнает страницы, на которых я сейчас пишу. О вульгарность, о
пошлая недвусмысленность крови. Как она безвкусна, как бессодержательна... Я
вспоминаю   газетные   сообщения   о   зверствах,  о   невзрачных  служащих,
оказывающихся  жестокими  убийцами,   о  гниющих  трупах,  обнаруженных  под
половицами спальни или под дерном лужайки. Вспоминаю  фотографии уцелевших -
жен, соседей, друзей. "Еще вчера мы жили богатой и разнообразной  жизнью,  -
говорят эти лица. - И вот случилась эта мерзость; теперь мы не более, чем ее
принадлежность, мы статисты  в кровавой  драме, не  имеющей к нам отношения.
Нам и присниться не могло,  что  подобное может  иметь к  нам  отношение. Мы
раздавлены, уплощены, сведены к нулю".
   Четырнадцати  лет достаточно, чтобы возникла новая генерация; или чтобы
произошла  регенерация. За четырнадцать  лет Васко мог бы выщелочить из себя
горечь, мог бы очистить душу  от ядов и вырастить новый урожай. Но он увяз в
трясине былого,  насквозь  промариновался в желчи  и  унижении.  Он тоже был
узником  в этом доме,  ставшем  величайшей  глупостью его жизни, он по своей
воле   угодил  в  ловушку  собственной  несостоятельности   и  неспособности
сравняться с Ауророй; он  был пойман  невыносимой  для слуха петлей обратной
связи, пронзительной петлей воспоминаний, голосивших  все громче  и  громче,
пока от их  звука  не стало  лопаться  и трескаться  все подряд.  Барабанные
перепонки; стекло; жизни.
   То,  чего мы страшились, настало. Прикованные цепями, мы ждали;  и  вот
оно  наконец. Когда я  довел повествование до рентгеновской комнаты и Аурора
скинула с себя последние ошметки плачущего всадника,  в полдень Васко явился
к нам в своем  султанском облачении и  черной шапочке*, бренча  висящими  на
поясе ключами, держа в руке  револьвер  и мурлыкая тальковую песенку. Похоже
на бомбейскую  версию ковбойского фильма,  подумал  я. Решающая стычка средь
яркого дня,  правда,  только  один из нас  вооружен.  Бесполезно,  Тонто. Мы
окружены.
   Лицо у него было темное, не такое, как раньше.
   - Не делайте этого, - сказала Аои. - Вы будете раскаиваться. Прошу вас.
   Он повернулся ко мне.
   -  Госпожа  Химена хочет  остаться  в живых, Мавр, - проговорил  он.  -
Неужто  не  бросишься  ее  спасать?  Неужто  не  будешь  драться  за нее  до
последнего вздоха?
   Солнце падало на  его лицо  узкой полосой. Глаза у  него были  розовые,
рука с револьвером дрожала. Я не понимал, о чем он говорит.
   - У меня нет возможности драться, - ответил я. - Но если снимешь с меня
цепь  и  положишь  пистолет,  тогда будь  уверен:  я сражусь с тобой за наши
жизни.
   Из-за астмы мой голос звучал как рев осла.
   - Настоящий мавр, - сказал Васко, - должен броситься  на обидчика своей
дамы, даже если это означает его неминуемую смерть.
   Он поднял пистолет.
   - Прошу  вас,  -  сказала  Аои,  вжимаясь  спиной в стену  из  красного
кирпича. - Мавр, ну же.
   Однажды в прошлом  женщина просила меня умереть  ради нее, но  я выбрал
жизнь.  Теперь  меня  просили снова;  просила  более  достойная, которую  я,
однако, любил  меньше, чем первую. Как мы  цепляемся за жизнь! Если я кинусь
на Васко,  это продлит  ее  жизнь лишь  на мгновение; но каким же  бесценным
казалось ей  это мгновение, каким  нескончаемо  длительным, как она молила о
нем, как презирала меня за отказ подарить ей эту вечность!
   - Мавр, прошу вас, пожалуйста. Нет, подумал я. Нет, не хочу.
   - Поздно,  - весело  сказал Васко  Миранда. -  О вероломный и трусливый
Мавр!
   Аои вскрикнула  и бесцельно бросилась  бежать через комнату. В какой-то
миг верхняя часть  ее  тела оказалась  заслонена  картиной.  Васко выстрелил
всего один раз. Пуля пробила холст над Аурориным  сердцем и вошла в тело Аои
Уэ.  Она  тяжело повалилась  на  мольберт, схватившись за него руками, и был
такой момент - представьте себе это! - когда  ее кровь потекла сквозь рану в
груди моей матери. Потом портрет упал вперед, ударился об пол правым верхним
углом  рамы, перевернулся  и лег лицом вверх,  обагренный  кровью  Аои.  Та,
напротив, рухнула лицом вниз и больше не двигалась.
   Картина была испорчена. Женщина была убита.
   Итак,   не  она,  а   я  выиграл  это  мгновение,  столь  необъятное  в
предвкушении, столь  краткое в воспоминании.  Я отвел полные  слез глаза  от
распростертого трупа Аои. Я повернулся к моему убийце лицом.
   -  Плачь же, как женщина, - сказал  он мне,  -  о  том, чего ты не умел
защитить, как мужчина.
   Потом  он попросту лопнул. Из недр  его тела послышалось бульканье, его
задергало,  словно  невидимыми  бечевками, и  потоки  его  крови  смели  все
плотины, они хлынули у него из носа, рта, ушей, глаз. - Клянусь, именно так!
- Кровавые пятна стали расплываться по его мавританским шароварам, спереди и
сзади, и он плюхнулся на колени в натекающую из него  смертельную лужу. Была
кровь, и еще раз кровь, кровь Васко смешалась с кровью Аои, кровь плескалась
у моих ног,  текла  под дверь  и  капала  вниз,  сообщая  новости  Аврааму и
рентгеновским лучам. - Вы скажете, передозировка наркотика. Одна лишняя игла
в  руку,  и тело  не  выдержало,  дало  течь в дюжине мест. -  Нет, это было
другое, из прежних времен, та, старая игла, игла воздаяния, проникшая в него
еще до того, как он совершил  преступление; или (и) это была сказочная игла,
осколок  льда, оставшийся  в его жилах после  встречи со  Снежной Королевой,
моей матерью, которую он любил и которая свела его с ума.
   Умирая,  он  упал на  портрет моей матери,  и вытекающая  из него кровь
залила  полотно.  Аурора  тоже была  утрачена  безвозвратно,  она  так и  не
заговорила со мной,  так ни в чем  и не призналась, так и не дала  мне то, в
чем я нуждался, -свою безусловную любовь.
   Что до меня, я вернулся к столу и дописал мою повесть.

x x x
   Кладбище  заросло  грубой травой,  высокой  и колкой,  и, сидя на  этом
могильном  камне,  я,  наверно,  кажусь  покоящимся  на  ее желтых  остриях,
невесомым, сбросившим  все и  всяческие ноши, парящим, едва  касаясь  густой
поросли чудесным образом  негнущихся  лезвий. Мне отпущено  немного времени.
Счет моим вздохам,  как годам античного мира, идет в обратном порядке, и  до
нуля уже  близко.  На это паломничество  я истратил мои последние  силы; ибо
когда я пришел в себя, когда я освободился от цепи с помощью ключей, которые
снял с пояса  у Васко, когда я довел до конца  мои записки,  отдав последнюю
дань  чести  и  бесчестия двоим  умершим,  -тогда мне стало ясно, что  я еще
должен сделать в жизни. Я надел мое пальто, потом, выйдя из камеры, разыскал
в кабинете Васко  все  написанное мною и рассовал  по карманам пухлую  пачку
бумаги, прихватив еще молоток и гвозди. Экономки обнаружат тела очень скоро,
и  тогда Медина отправится по следу.  Пусть найдет  меня, решил  я, пусть не
думает, что я не хочу  быть найденным. Пусть узнает все, что следует узнать,
и  поделится этим знанием с кем сочтет нужным. И вот я начал прибивать листы
моей истории всюду, где проходил. Я держался в стороне от дорог; несмотря на
то, что легкие отказывались служить,  я ковылял по каменистой земле и крался
по  руслам пересохших рек, ибо во что бы то ни стало хотел добраться до цели
прежде, чем меня настигнут. Я весь покрыт ссадинами от колючих кустов, веток
и камней. Я не обращал на это внимания: если напоследок с меня слезает кожа,
я только рад избавиться от этой обузы. И вот я  сижу здесь в последнем свете
дня, на этом камне,  среди этих олив, и смотрю через долину на дальний холм;
там высится она, гордость  мавров,  жемчужина  их  мастерства, их  последний
оплот. Европейский  красный форт,  Альгамбра,  родная сестра фортов в Дели и
Агре,  дворец  проникающих   друг  в  друга  форм   и  потаенной   мудрости,
переплетение  покоев,  двориков  и садов, памятник  несбывшейся возможности,
уцелевший   вопреки  всему  до  наших  дней  и  намного   переживший   своих
завоевателей;  свидетельство  утраченной,  но   сладкой  любви,  пребывающей
вопреки  поражению, уничтожению и  отчаянию, побежденной любви, которая выше
того, что ее победило; свидетельство этой глубочайшей из наших потребностей,
потребности к слиянию, к  стиранию  границ,  к выходу за пределы собственною
"я". Да я увидел ее через океанскую равнину, хотя мне не довелось  пройти по
ее благородным  залам. Я вижу, как  она  тает  в сумерках, и  на  мои  глаза
наворачиваются слезы.
   В  головах  этого могильного  камня  выбиты три искрошившиеся  буквы; я
читаю  их пальцем. R I P**. Что ж,  очень хорошо: я упокоюсь  с надеждой  на
мир.  Сколько их, объятых сном, ожидает поры, когда можно  будет проснуться?
Артур спит в  Авалоне,  Барбаросса - в своей  пещере.  Финн Маккул***  лежит
среди ирландских  холмов,  Червь Уроборос****  - на дне  Разделяющего  моря.
Ванджина, предки австралийских аборигенов, покоятся под  землей, и где-то  в
чаще терновника  красавица в хрустальном  гробу ждет поцелуя принца. У  меня
под рукой моя  фляга. Выпью вина; а потом, новоявленный Pun Ван Винкль, лягу
на  этот старый камень, положу  голову чуть ниже букв R I  Р и закрою глаза,
чтобы, как исстари повелось в моей семье, уснуть в  час  беды  с надеждой на
радостное и светлое пробуждение в лучшие времена.

   * Черную  шапочку надевает английский судья  при  объявлении  смертного
приговора.

   ** Requiescat in pace (лат) - покойся в мире.

   *** Финн Маккул - герой кельтского эпоса, отец Оссиана.

   **** Уроборос - змей, кусающий себя за хвост, древний символ  у египтян
и греков.