нятина  (которая  была  бараниной),  баранина  (которая была  козлятиной),
кима***,  курица,  шашлык -  он  был просто ненасытен.  Парсы,  христиане  и
мусульмане  Бомбея,  которых  во  многих  других  отношениях  он  всей душой
презирал, часто заслуживали его горячее одобрение за  свою  невегетарианскую
кухню. И это было не единственное противоречие в  характере этого яростного,
чуждого логике  человека. Он  воздвиг  и всячески поддерживал  популистский,
обывательский фасад,  но  дом его  был полон  древних  фигур Ганеши  и  Шивы
Натараджи,  бронзовых  статуй  периода  Чанделы,  раджпутских  и  кашмирских
миниатюр,  что  выдавало подлинный  интерес к высокой культуре Индии. Бывший
карикатурист когда-то учился в художественной школе, и хотя он никогда бы не
признался в этом публично, влияние ее порой давало себя знать. (Я ни разу не
спрашивал Мандука  о  моей матери,  но если  она  действительно была  с  ним
близка, стены его дома говорили об одной  из возможных причин этой близости.
Хотя  говорили  они  и  о  другом  -  они  опровергали  расхожий   тезис  об
облагораживающей  роли  искусства.  Мандук  обладал всеми  этими статуями  и
картинами, но его  нравственный  состав  был весьма низкого  свойства,  что,
скажи  ему кто-нибудь об  этом, дало  бы  ему,  вероятно, лишний  повод  для
гордости.)
   Что  касается малабар-хиллских "сливок  общества", они тоже не были ему
столь  безразличны,  как  он желал показать. Мое происхождение  льстило ему;
сделать  Мораиша Зогойби,  единственного, пусть  даже  и  отвергнутого  сына
могущественного  Авраама  своим   персональным  человеком-кувалдой   -   это
возбуждало,  это было  пикантно. Он поселил меня в своем доме в Бандре,  и в
его  обращении  со   мной  иногда  ощущалась   особая  теплота,  которой  не
удостаивался  больше  ни  один  его   служащий;  порой  даже  проскальзывало
уважительное "аап" -индусское "вы"  - вместо привычного повелительного "ту".
К чести моих сослуживцев  должен  отметить,  что  они не  выказывали при мне
недовольства этим моим особым положением; мне же, вероятно, не делает чести,
что я принимал все как должное - ванную с  горячей и холодной водой, подарки
типа  лунги  и курта-пайджама****,  предложения  выпить пива. Воспитанный  в
роскоши сохраняет ее у себя в крови.
   Что  интересно  - это какой почет оказывала  Филдингу бомбейская знать.
Посетители  шли  потоком  -   из  Эверест-хауса  и   Канченджанга-хауса,  из
Дхаулагири-бхавана******  и  Нанга-Парбатбхавана,  из Манаслу-билдинга  и  с
других сверхвожделенных, сверхнебоскребных гималайских вершин Малабар-хилла.
Самые юные, самые холеные,  самые  модные  котики  и кошечки наших городских
джунглей  приходили понежиться в его  лальгаумские угодья,  и  все  они были
голодны, но отнюдь  не  мои угощения их  привлекали; они ловили каждое слово
Мандука, жадно лакали каждый слог из его уст.  Он был  против профсоюзов, за
штрейкбрехеров,  против  работающих  женщин,  за  обычай сати******,  против
бедности, за  богатство. Он  был  против  городских  "иммигрантов", в  число
которых он  включал  всех не  говорящих на маратхи, даже тех,  кто родился в
Бомбее,  и  за  "коренных  жителей",  включая  тех  маратхиязычных,  которые
приехали не далее как вчера. Он был против коррумпированного Конгресса (И) и
за  "прямое   действие",  подразумевавшее  создание  полувоенных  отрядов  в
поддержку его политических целей и налаженную систему  подкупа.  Он отвергал
марксистское  понимание  классовой  борьбы  как  движущей  силы  общества  и
выдвигал  взамен индуистское представление о  вечной  неизменности каст.  Из
цветов  национального  флага  он   был   за  индуистский  шафран   и  против
мусульманской зелени. Он рассуждал о золотом веке "до чужеземных вторжений",
когда добрые  индусы  и  индуски  могли  наслаждаться  свободой. "Ныне  наша
свобода, наша исконная сущность погребена под тем, что выстроили захватчики.
Эту  исконную  сущность  мы   должны  извлечь  из-под  наслоений  чужеземных
империй".
   Подавая Мандуку  и его гостям  пищу моего собственного приготовления, я
впервые  услышал о существовании  списка священных мест, где родились те или
иные  индуистские  божества и  где  потом мусульманские  завоеватели нарочно
воздвигли свои мечети; они выстроили  их даже не только на  местах  рождения
древних  богов,  но и там,  где  были  их  загородные  резиденции,  любовные
гнездышки,  излюбленные торговые  и питательные  точки. Где теперь  божеству
провести вечер в приличной обстановке? Все лучшие места осенены минаретами и
луковичными  куполами. Это не дело! У богов тоже  есть свои  права, им нужно
обеспечить традиционный образ жизни. Захватчики должны убраться.
   Любознательные молодые львы и львицы с Малабар-хилла рьяно соглашались.
Кампания за  божественные права, ура! Вот это класс, вот это отпад. Но когда
они начинали с хиханьками да хаханьками издеваться  над индийской  исламской
культурой, покрывшей на манер палимпсеста лик Матери Индии, Мандук вставал с
места и рявкал  на  них  так, что они  вжимались в  спинки кресел. Потом  он
принимался нараспев  читать газели, наизусть декламировать стихи  на  урду -
Фаиза,  Джоша,  Икбала  -  и  распространяться  о  красоте  мертвого  города
Фатехпура Сикри и великолепии Тадж-Махала, освещенного  луной. Да, не так уж
прост он был.
   Женщины порой появлялись, но  это  было не  самое для него  важное.  Их
привозили ночью,  он  мял их  и  слюнявил, но  без  большого  интереса.  Его
возбуждала  власть, а  не секс, и  женщины  нагоняли на  него  скуку, как ни
старались они его растормошить. Должен сказать, что не обнаружил даже намека
на его встречи с моей матерью, и мои наблюдения говорили о том, что их связь
была очень короткой, если вообще была.
   Он предпочитал общество самцов. В иные вечера,  собрав группу амбалов в
шафранных  головных  повязках из  молодежной  организации  ОМ,  он устраивал
импровизированную мужскую мини-олимпиаду. Состязались в армрестлинге, борьбе
на ковре, отжиманиях; затевали комнатные боксерские бои. Разгоряченные пивом
и  ромом, ребята достигали  состояния потной, драчливой, хриплой и  ближе  к
концу  обессиленной  наготы.  В   эти   минуты  Филдинг  выглядел   подлинно
счастливым. Скинув  лунги  с цветочным узором,  он блаженствовал среди своих
боевиков, оглаживал  себя,  чесался, рыгал, пердел, шлепал себя по ляжкам  и
ягодицам.
   - Как попрем  - все лягут! - вопил он в дионисийском восторге. - Сукины
дети! Мы - один кулак!
   Я приходил, когда  меня звали,  и  от одного ночного поединка к другому
слава Кувалды росла.  Потные  скользкие тела молодых соратников  валились на
пол,  и  открывался  счет.  (Собравшиеся  олимпийцы,  стоя  вокруг  неровным
квадратом, хором кричали: "Девять!.. Десять!.. Готов!!")  Одним  Кусом  Пять
был, соответственно, чемпионом среди борцов.
   Поймите, я не хочу сказать, что Мандук совсем не вызывал у меня тошноты
и отвращения, - просто я научился их преодолевать. Я связал мою судьбу с его
звездой. Я  отверг старое, потому  что оно отвергло меня, и не было никакого
смысла переносить  в новую жизнь старые  вкусы и оценки.  Я тоже буду таким,
решил я; стану как он. Я внимательно изучал Филдинга. Надо говорить,  как он
говорит, делать, как он делает. Он  - мой новый путь, мое будущее. Его нужно
исследовать, как исследуют дорожную карту.
   Шли недели,  месяцы. Мой испытательный срок в какой-то момент кончился;
я  прошел некую тайную  проверку. Мандук вызвал меня в  свой  кабинет  - тот
самый,  с  зеленым  телефоном-лягушкой.  Входя,  я увидел перед собой фигуру
столь  ужасающую, столь  удивительную, что  в просветлении  страха  я  вдруг
понял, что  так  и не покинул этот фантастический город, центральный  Бомбей
или  бомбейский  централ,  куда я был брошен после  ареста на Кафф-парейд  и
откуда, как я наивно думал, Ламбаджан вывез меня на заложенном в банк такси.
   Это был человек, но человек отчасти металлический. В левую сторону  его
лица  была каким-то образом  вделана  большая  стальная пластина, и одна его
рука тоже была гладкая и  блестящая. Железный нагрудный доспех, как до  меня
постепенно  дошло,  был  все  же  не  частью  тела,  а элементом  маскарада,
усиливавшим  впечатление  от жуткого киборга  с металлической щекой и рукой.
Это был имидж.
   - Скажи "намаскар"******* нашему Сэмми Хазаре,  достославному Железяке,
- проговорил Мандук, сидевший  в кресле за письменным  столом. - Он  - вожак
твоих одиннадцати. Снимай давай  колпак повара, надевай спортивные шмотки  и
выходи на поле.

x x x
   Серия "мавров в  изгнании", или "темных  мавров",  рожденная  страстной
иронией   и   рвущей  душу   болью,   давшая  впоследствии  пищу   спорам  и
несправедливым обвинениям в  очернительстве, цинизме, даже  нигилизме, стала
крупнейшим  достижением  Ауроры Зогойби в последние  годы  ее  жизни. В этих
вещах она отказалась не только от темы  дворца  на  холме и морского берега,
преобладавшей в более ранних картинах, но  и от чистой живописи как таковой.
Почти каждое произведение  серии содержало элементы  коллажа, и со  временем
эти элементы  стали  доминирующими.  Объединяющая  фигура героя-рассказчика,
фигура Мавра, обычно присутствовала, но чем дальше, тем больше он приобретал
черты бродяги, окруженного сломанными, пришедшими в негодность, выброшенными
вещами, которые часто были настоящими обломками ящиков или жестянками из-под
топленого масла, прикрепленными к холсту и раскрашенными.  Обращает  на себя
внимание  то,  что  принявший  новый  облик  султан Боабдил  отсутствует  на
открывающей  серию  поворотной  работе большого  цикла "мавров"  -  диптихе,
озаглавленном "Смерть  Химены", в  левой  части  которого  могучая, ликующая
толпа  несет  женский  труп,  привязанный к  деревянной  метле, как  в  день
праздника  Ганапати несут к  воде фигуру оседлавшего крысу  бога  Ганеши.  В
правой  половине диптиха  толпа уже разбрелась, и  изображен  только участок
береговой кромки, где среди сломанных муляжей, пустых бутылок и мокрых газет
лежит мертвая  женщина, синяя  и раздувшаяся, все  еще привязанная  к палке,
лишенная и красоты,  и достоинства,  перешедшая в разряд  мусора. Когда Мавр
появляется вновь, это  происходит  в  чрезвычайно  прихотливом антураже,  на
некой человеческой свалке,  вызывающей  в памяти  хибары и импровизированные
навесы  городских  бездомных, громадные соты бомбейских  трущоб.  Здесь  все
представляет собой  коллаж  -  хижины,  на которые пошли всяческие  обломки,
ржавое  рифленое железо,  обрывки  картона,  сучковатые  куски  выброшенного
волнами  на  берег  дерева,  мятые  автомобильные  двери,  ветровое   стекло
оставленного без присмотра "форда-темпо"; многоквартирные дома, сложенные из
ядовитого  дыма, из водопроводных кранов, становящихся  причиной смертельных
схваток между женщинами за право очереди (например, индуски против евреек из
общины   Бене-Израиль),   из  керосиновых   самосожжений,   из   непосильной
квартплаты,  собираемой  с  неслыханной  жестокостью  бандами   "братков"  и
патанов********; и  жизни  людей под  давлением,  которое  чувствуешь сполна
только в самом  низу  кучи, становятся такими же  композитными и лоскутными,
как их  жилища: вот осколок  мелкого воровства, вот черепок проституции, вот
обрывок нищенства;  а у сохранивших остатки  самоуважения  -чистка  ботинок,
бумажные гирлянды, дешевые серьги, плетеные корзинки, рубашки  пайса-за-шов,
кокосовое молоко, присмотр за  автомобилями и брикеты карболового  мыла.  Но
Аурора,  никогда не  ограничивавшаяся  простым  репортажем, продвинула  свое
видение на несколько шагов дальше: в ее работах сами люди были составлены из
отбросов,  были  коллажами  из всего,  в  чем  город уже  не  нуждался -  из
оторванных  пуговиц,  сломанных  автомобильных  дворников,  обрывков  ткани,
обгоревших книг, засвеченной фотопленки. Они бродили,  выискивая  себе,  что
подвернется; роясь в  огромных кучах частей  человеческого  тела,  подбирали
себе  недостающие конечности,  и тут было не до разборчивости, что  есть, то
есть,  и  многие  довольствовались,  скажем,   двумя  левыми  ступнями  или,
отчаявшись найти ягодицы, ставили себе на их место пухлые отрезанные женские
груди. Мавр стал обитателем невидимого мира, мира духов, мира несуществующих
людей, и Аурора  последовала за  ним  туда,  сделав невидимое видимым  силой
своей художнической воли. И сама фигура Мавра: одинокий, лишенный матери, он
окунулся в  порок  и  был  изображен  существом теневого  мира, погрязшим  в
преступлениях и бесчинствах.  В этих  поздних картинах он совершенно утратил
свою прежнюю метафорическую роль объединителя противоположностей, знаменосца
плюрализма,  он перестал быть символом - пусть  даже весьма условным - новой
нации и превратился вместо этого в олицетворение распада. Аурора явно пришла
к выводу, что идея  смешения, гибридизации, скрещивания культур,  которая на
протяжении  большей части ее творческой  жизни  была для нее ближе к понятию
Бога, чем что бы то ни было, на деле оказалась подверженной порче и чреватой
тьмой  не меньше,  чем светом. В  этом "черном Мавре"  идея гибридности была
переосмыслена, и он стал - не побоюсь сказать - бодлеровским цветком зла:

   ...Aux objets repugnants nous trouvons des appas;
   Chaque jour vers l'Enfer nous descendons d'un pas,
   Sans horreur, a travers des tenebres qui puent*********.

   И  не только  зла,  но и бессилья;  ибо  он  превратился в  беглеца,  в
преследуемого,  его стали осаждать и мучить призраки  прошлого, и  тщетно он
прятался  от них  и гнал  их прочь. Мало-помалу  он сам  обрел потусторонние
черты,  стал  ходячим  призраком  и  начал  погружаться в абстракцию,  отдал
грабителям   свои  ромбы   и  алмазы,   утратил  последние  остатки   былого
великолепия; принужденный нести военную службу  в дружине  какого-то мелкого
князька  (здесь,  что  любопытно, Аурора  верна  реальной биографии  султана
Боабдила), низринутый с высот царской власти  к положению простого наемника,
он быстро сделался  составным существом, столь же  жалким  и безымянным, как
те, среди которых он обретался.  Гора мусора росла, росла и наконец погребла
его.
   Снова и снова Аурора  обращалась к  диптиху;  в  правых  половинах  она
представила  нам  серию  страдальческих,  безжалостных,  пугающе  обнаженных
поздних автопортретов, где есть влияние Гойи и Рембрандта, но гораздо больше
дикого эротического отчаяния, которое трудно сравнить с чем-либо  в  мировом
искусстве. Аурора-Айша  сидела одна  подле адской хроники сыновних падений и
ни разу не  пролила слезинки. Ее  лицо отвердело, стало  каменным,  но глаза
засветились невыразимым ужасом -  словно ее до глубины души поразило то,  на
что она глядела, что стояло перед ней, то есть там, где стоит обычно зритель
картины,  -  словно  сам  человеческий   род  открыл   ей   свое  тайное   и
отвратительное  лицо,  обратив  тем  самым  в  камень ее  старческую  плоть.
"Портреты Айши" производили тяжкое, угнетающее впечатление.
   Не    раз    Айша    возникала   в    контексте    двухуровневой   темы
призраков-двойников.  Призрак-Айша преследовала  мусорного  Мавра; а  позади
Айши-Ауроры порой виднелись нечеткие прозрачные фигуры - одна женская и одна
мужская, с  пустотой вместо лиц.  Была ли эта  женщина Умой-Хименой, или это
была сама Аурора? А призрак-мужчина - это был я?  То есть Мавр? А если не я,
то кто?  В этих "призрачных" или "двойных" портретах Айша-Аурора выглядит  -
или мне чудится? - затравленной, как Ума,  когда я пришел к ней после гибели
Джимми Кэша. Нет, не чудится.  Я знаю этот взгляд. Она выглядит так,  словно
сейчас развалится на части. Так, словно ее преследуют.

x x x
   А  она на этих картинах  преследовала  меня.  Точно она была  ведьма на
скалистом  утесе, высматривающая  меня внутри  своего хрустального шарика  и
поглаживающая  крылатую  обезьянку.  Потому что воистину  я  перемещался  по
темным местам - с той стороны луны, позади солнца, - которые она сотворила в
своих работах. Я  жил  в ее фантасмагориях,  и очами  воображения она видела
меня отчетливо.  Хотя  и не абсолютно четко: было такое,  чего она  не могла
вообразить, чего даже ее проникающий всюду взгляд не в силах был увидеть.
   В самой  себе она  проглядела  снобизм,  который  выразился  в  этом ее
презрительном гневе,  проглядела страх  перед невидимым городом,  проглядела
свою  малабар-хиллскую  спесь.  С какой  ненавистью  обрушилась бы  на  себя
теперешнюю  та  прежняя,  радикальная  Аурора, королева националистов!  Дать
повод  сказать,  что   на  склоне  лет  она  стала  еще  одной  grande  dame
Малабар-хилла, прихлебывающей чай и с неудовольствием оглядывающей бедняка у
своих ворот...
   А во мне она проглядела  то, что  в этих ирреальных сферах,  в компании
человека-железяки,  зубастого  чудища  и   трусливой  лягушки  (ибо   Мандук
определенно  был трусом - он никогда сам не  участвовал в жестоких делах, на
которые нас посылал) я впервые за  мою длинно-краткую жизнь  обрел  ощущение
собственной нормальности, радость от того, что во мне нет ничего особенного,
чувство общности  с людьми вокруг - а ведь это определяющие свойства родного
дома.
   Есть  одна  истина,  которую  знал  Раман  Филдинг,  на  которой  тайно
зиждилась его власть: люди жаждут вовсе не гражданской и социальной нормы  -
нет, они жаждут  возмутительного,  невероятного, буйного, того, что способно
выпустить на волю нашу дикую мощь. Мы ищем возможности открыто проявить наше
тайное.
   Так-то,  мама:  живя среди страшных людей, творя страшные  дела, я  без
всяких волшебных башмаков нашел дорогу домой.

x x x
   Готов  признать:  мощь моих  ударов  почувствовали  на  себе многие.  Я
доставлял насилие ко многим дверям, как почтальон доставляет почту. Я делал,
что требовалось и когда требовалось, - делал грязную работу и  находил в ней
удовольствие.  Рассказывал  ли я,  с каким трудом,  преодолевая  собственную
природу, я учился делать все левой рукой? Что ж: теперь я наконец  могу быть
правшой, могу в моем новом, полнокровном бытии извлечь из кармана доблестную
руку-кувалду,  и  пусть она свободно  пишет историю моей жизни. Моя  дубинка
неплохо  мне послужила.  Очень быстро  я  стал одним  из первых боевиков ОМ,
наряду с  Железякой Хазаре и  Чхагганом Одним Кусом  Пять  (который,  как  и
следовало  ожидать,  тоже  был  универсалом,  чьи таланты  не ограничивались
кухней).  Команда  Хазаре, его одиннадцать -  мы трое и еще  восемь  громил,
таких же отчаянных и свирепых, - десять лет не знала себе равных и считалась
командой  команд  в иерархии ОМ.  Так  что помимо  чистого наслаждения игрой
распоясавшихся  сил  были  еще  поощрения  за отличные  результаты и мужская
радость сплоченного товарищества.
   Способны ли вы понять восторг, с каким я окунулся в простоту моей новой
жизни?  Ибо  так  оно  и было; я упивался  ею.  Наконец-то,  говорил я себе,
немного непосредственности; наконец именно  то, для чего ты  рожден. С каким
облегчением прекратил я многолетние бесплодные попытки достичь нормальности,
с какой радостью  явил миру  свое сверхъестество! Можете  ли  вы вообразить,
сколько  злости накопилось во  мне  из-за  всех  ограничений и эмоциональных
сложностей прежнего существования - сколько отвращения к высокомерию мира, к
подслушанным  женским смешкам, к  издевкам учителей, сколько  невысказанного
гнева  из-за тесноты одинокой, по необходимости замкнутой, лишенной друзей и
в конце концов  разбитой  матерью вдребезги жизни? Теперь  вся  накопившаяся
ярость взрывалась в  моем кулаке, как порох. Шаррраххх! О, не  сомневайтесь,
джентльмены  и бегумы: я знал, кого надлежит  отдубасить и  отметелить, знал
как и знал почему. И спрячьте-ка ваше неодобрение! Б самый темный угол, куда
солнце и не заглядывает! Пойдите в кино и убедитесь, что больше всего криков
восторга ныне достается не любовнику и не положительному герою - нет, не им,
а  молодчи