Нет  нужды привлекать для  объяснений  сверхъестественное; какой-нибудь
непорядок  в  ДНК  -  и  все  дела. Сбой  в  основной программе, приведший к
образованию слишком  большого числа короткоживущих клеток. В Бомбее,  в моем
родном городе лачуг и небоскребов мы можем считать, что находимся на вершине
цивилизации,  но  это верно  лишь  наверху,  среди  стекла  и  бетона  наших
рассудков.  Там,  внизу, в трущобах наших тел мы подвержены  самым уродливым
уродствам,  самым  заразным  заразам,  самым  бедственным  бедам. Сколько бы
домашних  кошечек  мы ни завели  в  наших  блещущих  чистотой, вознесенных в
небеса апартаментах, они  ничего не смогут  поделать  с крысами,  кишащими в
кровеносных клоаках.
   Если человек возникает как побочный продукт взрыва, вызванного слиянием
двух  нестабильных элементов, то полужизнь - вероятно, лучшее,  на что можно
рассчитывать.  От родильной палаты в  Бомбее  до  архитектурного  каприза  в
Бененхели  мое  путешествие  по  жизни  продлилось   всего   тридцать  шесть
календарных  лет.  И  во  что превратился  за это время  младенец-гигант?  В
зеркалах Бененхели отражается  изможденный тип с волосами столь  же  белыми,
истончившимися,  извилистыми  и  путаными, как  давно  истлевшие  пряди  его
прабабушки  Эпифании.  Лицо -  вытянутое  и  исхудалое, долговязое  тело  не
сохранило  ничего  от прежнего неторопливого изящества  движений. Профиль из
орлиного превратился в мерзко-клювастый,  по-женски полные губы стали такими
же  худосочными,  как  поредевшая  растительность  на  голове. Полы  старого
коричневого  кожаного  пальто,  под которым  заляпанная  краской  ковбойка и
бесформенные  вельветовые  брюки, болтаются  сзади,  как  сломанные  крылья.
Правда, этот сухой  костлявый старикан с  цыплячьей шеей и грудью  ухитрился
сохранить  примечательную прямизну осанки (я  всегда  с легкостью мог  идти,
поставив  на  голову  кувшин  с  молоком); но если  бы  вам  показали  его и
попросили  угадать  возраст,  вы  бы  ответили,  что ему в  самый раз  будут
кресло-качалка,  мягкая пища  и  закатанные  брюки, что  его пора  отпустить
спокойно  пастись, как старую лошадь, или же - если по случаю вы живете не в
Индии -  вы предложили бы  отправить  его  в  дом престарелых. Семьдесят два
года, сказали бы вы,  да еще правая рука деформирована - не рука, а  палка с
набалдашником.

x x x
   "Что росло  так быстро, не  могло вырасти  как  надо", -подумала Аурора
(позже, когда начались наши ссоры, она сказала это вслух, прямо мне в лицо).
Почувствовав  отвращение  при виде моего уродства, она безуспешно попыталась
утешить себя: "Хорошо, что  только рука". Печальное событие оплакала за  нее
сестра Иоанна, акушерка, располагавшая физическую ущербность (на которую моя
мать смотрела почти так же, как она) лишь  на одно деление ниже  психической
неполноценности  на шкале семейного  позора.  Она завернула младенца в белую
пеленку,  скрыв под ней и хорошую, и плохую ручку, и когда  вошел  мой отец,
она вручила ему непомерно  большой сверток со сдавленным -и, вероятно,  лишь
наполовину притворным - рыданием.
   - Такой красивый ребенок, в  такой прекрасной семье, -всхлипнула она. -
Пусть преисполнит вас кроткой радости, господин  Авраам, то, что всемогущему
Господу  угодно  было отметить  вашего  сына  клеймом  своей крепкой-крепкой
любви.
   Этого  Аурора  не могла,  конечно, снести;  моя  правая рука, какой  бы
уродливой  она   ни   была,  -   не  объект   для   чьего-либо  постороннего
вмешательства, человеческого или божественного.
   - Убери отсюда эту женщину, Ави, - прорычала с кровати моя мать, - а то
я сейчас сама кое-кого клеймом отмечу.
   Моя правая рука: вместо  кисти -  округлый слитный комок, лишь  зачаток
большого  пальца  угадывается  в  недоразвитом   отростке.  (По   сей  день,
здороваясь, я протягиваю мою нормальную левую, перекрутив ее большим пальцем
вниз.)
   - Привет, боксер, - невесело поздоровался со  мной Авраам, рассматривая
неудавшуюся   конечность.  -  Будешь  чемпионом.  Помяни  мое  слово:  таким
кулачищем ты кого угодно уложишь с одного удара.
   Слова,  которые слетели со скривившихся  губ  отца,  тщетно пытавшегося
сохранить хорошую мину при плохой игре,  стали просто-напросто пророческими:
именно так все и вышло.
   Не  желая  уступать никому  пальму  первенства  в  показном  оптимизме,
Аурора,   не  допускавшая  и  мысли,  что  ее  трудная   беременность  может
завершиться чем-нибудь кроме триумфа, спрятала свой ужас  и свое отвращение,
отправила  их  в  глубокий  сырой  подвал  души, откуда они  вышли на  волю,
чудовищно  и  мерзко  разросшиеся,  только  в  день   нашего  окончательного
разрыва... А тогда,  в родильной палате, она, напротив, пожелала представить
меня  чудо-ребенком,  более   чем  доношенным,  развившимся  с  ошеломляющей
скоростью, из-за которой  ей  пришлось очень  туго, но благодаря которой  из
меня должно получиться нечто необыкновенное.
   -  Эта чертова дура сестра Иоанна права в одном,  -  сказала она,  беря
меня в руки.  - Он из моих детей самый  красимый.  А рука  - подумаешь! Тоже
мне, беда какая. Даже шедевр может иметь маленький изъянчик.
   Сказав это, она взяла за меня ответственность, какую художник берет  за
свой  труд;   мою   уродливую   лапу,  этот   комок,  бесформенностью  своей
напоминающий  современное искусство как таковое, она  объявила не более  чем
случайной  помаркой на  гениальном полотне.  И,  пойдя еще  дальше  в  своей
щедрости -  или же это было умерщвление плоти, наказание, наложенное на себя
за то, что она инстинктивно  отшатнулась от меня вначале? -  Аурора  одарила
меня совсем уж по-царски.
   - Бутылочка мисс Джайи была хороша для девочек, -заявила она. - Но сына
своего я буду кормить сама.
   Я, разумеется, не был против; и накрепко присосался к ее груди.
   - Смотри, какой красавец, - замурлыкала Аурора, отметая сомнения. - Пей
на здоровье, мой павлинчик, мой мор*, мой мавр.

x x x
   Однажды, в начале 1947  года, у ворот "Элефанты" появился некий молодой
человек, совсем исхудалый и  без  гроша в  кармане, назвался Васко Мирандой,
живописцем из  Лоутолиня,  что  в Гоа, и потребовал, чтобы его пропустили "к
единственной   в  этом  антихудожественном   Пердистане   подлинно   великой
Художнице, чье величие  может  поспорить с  моим".  Бросив один  лишь беглый
взгляд на  жалкие  тоненькие усики, на рот,  растянутый  в  улыбочке мелкого
афериста, на подстриженные по  захолустной моде - челка  и бачки - волосы, с
которых  капало кокосовое  масло,  на  дешевую  рубаху,  брюки  и  сандалии,
привратник Ламбаджан Чандивала расхохотался. Васко ответил таким же хохотом,
так что у "врат зари"  сразу стало очень весело - оба то и дело хлопали себя
по ляжкам и вытирали слезящиеся глаза, и только попугай Тота сохранял хмурую
серьезность,  крепко вцепившись в  ходящие ходуном  плечи чоукидара; наконец
Ламбаджан с трудом выговорил:
   -  Да вы  хоть знаете, куда пришли? - и тут же, к неудовольствию  Тоты,
его плечи вновь судорожно затряслись.
   - Знаю, - отозвался Васко меж спазмами смеха, после чего  Ламбаджан так
развеселился, что попугай слетел с него и мрачно уселся на ворота.
   - Не знаете, - прорыдал  Ламбаджан и принялся  яростно  колотить  Васко
своим  длинным деревянным  костылем,  - нет, мистер бадмаш**,  вы не знаете,
куда  пришли.  Понятно вам?  Не  знали никогда, не знаете сейчас и не будете
знать завтра.
   И Васко поплелся с высокого Малабар-хилла в дыру, где  он тогда ютился,
- вероятно,  в какую-нибудь жалкую хибару в трущобах Мазгаона - и там,  весь
покрытый синяками, но не павший  духом,  сел писать Ауроре письмо,  которому
удалось  то,  что  не  удалось  ему самому,  а  именно -  проскользнуть мимо
чоукидара  и  удостоиться  взгляда  его недосягаемой  работодательницы.  Это
письмо  стало  первым манифестом  "Наи  бадмаши"  - "Нового  нахальства",  -
благодаря которому впоследствии Васко сделал себе имя, хотя это направление,
по  существу,  было не  чем  иным,  как  европейским сюрреализмом под острым
индийским соусом; он даже снял короткометражный фильм  под названием  "Кутта
Кашмир  Ка" ("Кашмирский пес"  -  перепев "Андалусского").  Правда, Васко не
стал надолго  зацикливаться  на  этой  малахольной  вторичности;  вскоре  он
обнаружил, что может раскрыть свой подлинный дар, работая на заказ в мягкой,
не оскорбляющей  никого манере,  за что владельцы общественных зданий готовы
были  платить  ему поистине  сюрреалистические  суммы,  и  после  этого  его
репутация - которая никогда, впрочем, не была очень  уж солидной в серьезных
кругах - стала  снижаться с такой же быстротой, с какой росли его банковские
накопления.
   В письме он поведал Ауроре, что в нем она найдет  родственную душу. Оба
"Южные     Звезды",     оба     "Анти-Христиане",     оба     провозвестники
"Эпико-Мифо-Трагикомико-Супер-Эротико-Высоко-Забористо-Пряного   Искусства",
объединяющим  принципом  которого  является  "Цвет-Сюжет-Линия",  они  будут
обогащать друг друга творчески, "...как французик Жорж и испанец Паблито***,
только лучше, поскольку Мы - люди разного Пола. Также я вижу в Вас Художника
Общественно Мыслящего, интересующегося многими Темами Для; в то время как я,
увы,  крайне Легкомыслен; едва  только Политическая  Сфера попадается мне на
глаза, я  превращаюсь  в злого невоспитанного  Ребенка  и  хорошим  хлестким
ударом  отправляю  вышеуказанную   Сферу  катиться  подальше  от  Зоны  моих
Действий.  Вы  - Героиня, я - бесхребетная Медуза; нам ли, объединившись, не
смести все стоящие  перед нами Препоны? Это будет грандиозный союз, ибо если
Вы - сама Правота, то я, к сожалению, сама Неправота".
   Когда ветер донес до Ламбаджана Чандивалы, стоящего у ворот "Элефанты",
взрыв  хозяйкиного хохота,  за  которым последовали  ведьминские  завывания,
полные буйного веселья, он понял, что Васко перехитрил-таки его, что комедия
взяла  верх  над  безопасностью  и  что,  когда  этот  шут  гороховый  опять
поднимется на холм, ему, Ламбаджану, придется вытянуться перед ним по стойке
"смирно".
   - А поглядывать  я все-таки буду,  -  пробормотал чоукидар своему,  как
всегда,  молчаливому  попугаю.   -  Этот  глупый  лафанга,   этот  пустобрех
когда-нибудь да  споткнется, и  посмотрим, каким смехом  он будет  смеяться,
когда я схвачу его за руку.
   На  закате следующего дня,  когда Васко провели к Ауроре, она возлежала
на исфаханском ковре в беседке в дальнем конце верхней  террасы в позе "махи
одетой". Она потягивала французское шампанское и курила импортную сигарету в
длинном янтарном мундштуке, подложив  себе  под  живот, в  котором брыкалась
Ина, шелковую подушечку. Он влюбился в нее прежде, чем она произнесла первое
слово, рухнул перед  ней так,  как  не  считал  себя способным рухнуть перед
женщиной, и в своем падении, как стало ясно потом, увлек за собой еще многое
другое. Отвергнутая любовь разбудила в нем темное начало.
   - Я искала живописца, - сказала ему Аурора.
   - Я  -  тот, кого вы искали... - начал Васко, встав в  позу, но  Аурора
оборвала его.
   -  Стены  расписывать,  - сказала  она довольно бесцеремонно.  - Надо в
момент подготовить детскую. Можете, нет? Говорите прямо.  Платят в этом доме
щедро.
   Васко был уязвлен,  но в деньгах нуждался  отчаянно. Помедлив несколько
секунд, он воссиял ослепительной улыбкой и осведомился:
   - Какие сюжеты вы предпочитаете, мадам?
   - Мультфильмы, - сказала она  с неопределенным  видом. -В кино  ходите?
Комиксы  читаете? Так вот,  пусть  там будет эта мышь,  этот  утенок и  этот
крольчонок  -  как  бишь  его  зовут?  Еще  морячок  этот  с  его  шпинатной
эпопеей****. Можно взять кошку, которая никак не поймает мышь, другую кошку,
которая никак не поймает птицу, еще одну птицу, которая  убегает  от койота.
Давайте мне каменные  глыбы, которые  на  голову  падают, но  не  убивают, а
только  сплющивают,  давайте бомбы, от которых  все лицо сажей  покрывается,
давайте  этот  бег  по  воздуху,  длящийся,  пока  вниз  не  взглянешь.  Еще
завязанные  узлом ружья и  ванны, полные больших золотых  монет.  Но никаких
чтобы мне ангелочков  с арфами, никаких  этих садов  поганых -  пусть у моих
детей будет такой рай, какого я сама для них хочу.
   Самоучка Васко, только  приехавший из  Гоа,  ничего  толком не знал про
всех  этих психованных дятлов и приставучих  хоббитов.  Однако,  не  имея ни
малейшего представления о том, что от него требовала Аурора, он улыбнулся  и
отвесил поклон.
   - Мадам, кто платит, тот и заказывает музыку. Вы имеете неслыханное ура
разговаривать  с ведущим и величайшим, не имеющим себе равных во всем Бомбее
мастером райских росписей.
   - Имеете ура? - недоуменно переспросила Аурора.
   - Именно, именно, - сказал Васко. - Противоположность "увы" .

x x x
   Через  пару  дней  он  переехал   в  "Элефанту";   никаких   формальных
приглашений  он  ни разу не  получал, но так  или иначе  задержался  там  на
тридцать  два  года  без малого.  Поначалу  Аурора относилась  к  нему как к
забавному домашнему  зверьку.  Забраковав  его провинциальную прическу,  она
настояла на  том, чтобы он подстригся по-столичному и перестал стричь усы, и
когда они  стали  длинными  и пышными,  заставила его вощить их,  отчего они
сделались похожи на волосяной лук Купидона. Своему портному она заказала для
него одежду: шелковые костюмы в крупную полоску и  разноцветные ширококрылые
галстуки-бабочки, убедившие весь Бомбей в  том, что  новоиспеченный  протеже
Ауроры Зогойби  - махровый педераст  (в  действительности  он был  настоящий
бисексуал  -  пятьдесят на  пятьдесят,  -  в  чем  многие молодые  мужчины и
женщины,  посещавшие  "Элефанту", смогли раньше  или позже убедиться лично).
Ауроре нравился неуемный голод, с каким он набрасывался  на информацию, еду,
работу,  а  превыше  всего   -  на   удовольствия;  ее  подкупала  сама   та
откровенность, с  которой он,  улыбаясь, как ребенок  с  коробочек  детского
питания "бинака", стремился добиться, чего хотел.
   - Пусть остается, - заявила она, когда Авраам мягко поинтересовался, не
пришло  ли ему  время собирать вещички. -  Мне с ним веселей.  К  тому же он
сказал, что он - мое неслыханное ура; можешь считать его моим талисманом.
   Когда он кончил расписывать детскую, она предоставила ему мастерскую  с
мольбертами, цветными мелками, шезлонгом, кистями, красками. Авраам Зогойби,
как  попугай-скептик, склонил голову на свое  недоуменно поднятое плечо;  но
возражать не стал. Васко Миранда сохранял за собой  эту мастерскую даже в те
времена, когда он  давно уже был богат  и имел агента в Америке и мастерские
по всему свету. Он говорил, что здесь его корни, и по прошествии лет не  что
иное, как принятое Ауророй решение выкорчевать его, заставило Васко зайти за
грань... Речения и  словечки Васко вошли в  семейный лексикон  Зогойби. Ина,
Минни и Майна все  на свете подразделяли на  "ура" и  "увы", одноклассницы в
школе  "Уолсингем хаус" были  для них либо  "урочками",  либо  "увочками". В
"Элефанте" ничего никогда  не  включалось и не выключалось: телефоны, лампы,
радиолы были  либо  "открыты",  либо "закрыты". Были заполнены  остававшиеся
раньше      незамеченными      языковые      лакуны:     раз      существуют
утвердительно-вопросительные  пары   туда-куда,  тогда-когда,   такой-какой,
тому-кому,  того-кого, следовательно, рассуждал  Васко, на каждое там должно
быть свое кам, на каждое тех - свое кех, и так далее.
   Что касается  детской, то  он сдержал  свое  слово. В  большой  светлой
комнате  с видом  на море он создал то,  чему для  нас  с  сестрами навсегда
суждено было стать ближайшим из возможных подобий земного (но, к счастью, не
садоводческого)  рая.  При  всех  его  замашках  бомбейского  шута,  этакого
вращающего  тросточку  комического дядюшки,  он был прилежным тружеником и в
первые  же  дни  после  получения  заказа  изучил  предписанную  тематику  с
доскональностью, намного превосходившей  требования Ауроры. Первым делом  он
изобразил на стенах детской множество фальшивых окон -  могольско-дворцовых,
андалусско-мавританских,   мануэлино-портутальских,   лепестково-готических,
окон больших  и малых;  в этих окнах, позволявших не то выглянуть наружу, не
то заглянуть  внутрь  сказочного мира,  он нарисовал  множество  легендарных
персонажей. Ранний Микки-маус на пароходике, утенок  Дональд,  сражающийся с
живыми часами, дядя Скрудж со значками долларов в глазах. Утята Хью-Дью-Лью.
Безумный  изобретатель  Джайро  Джирлуз,  собаки  Гуфи  и  Плутон.   Вороны,
бурундуки, затем еще всякие неразлучные парочки: Гекль и Джекль, Чип и Дейл,
Такдалее  и Томуподобное. Еще герои "Песенок с приветом": Даффи, Порки, Багс
и  Фадд.  Чуть  выше  этой  портретной  галереи   реяли   их  какофонические
восклицания:    хаха-хаХАха,    кошшмарная    кашша,    тра-та-та,    би-би,
что-случилось-Док и ЧПОК.  Дальше  шли говорящие петухи,  Кот  в  сапогах  и
летающие Чудесные Собачки в  красных пелеринках; за ними - великое множество
местных персонажей,  ибо  он сделал больше, чем просили, добавив  джиннов на
коврах,  разбойников  в огромных  кувшинах  и  Синдбада в  когтях гигантской
птицы. Он  изобразил  сказочные океаны  и  магические  заклинания, притчи из
сборника "Панчатантра" и лампы Аладдина. Важней всего, однако, было понятие,
которое он нам внушил посредством этих картинок: понятие о тайном "я".
   Кто этот человек  в маске?***** Именно на стенах моей детской я впервые
увидел  богача  Брюса  Уэйна  и  его  подопечного Дика  Грейсона, живущих  в
роскошном особняке, который, однако,  таит в себе секреты Бэтмена; скромного
Кларка  Кента, который в действительности не кто иной, как Кал-Эл, Супермен,
пришелец с  планеты Криптон; Джона Джонса, марсианина, чье настоящее  имя  -
Дж'онн Дж'онзз; Диану Кинг - Чудо-женщину, королеву амазонок. Именно тогда я
узнал, что  могучий герой обречен на  тоску по обыкновенности, что Супермен,
который  был  храбр,  как  лев,  и  мог  видеть  сквозь любую  стену,  кроме
свинцовой, больше всего на  свете желал,  чтобы Лоис  Лейн  полюбила  его  в
облике мягкотелого  очкарика.  Я  никогда не  считал  себя  сверхгероем,  не
поймите меня превратно; но со своей рукой-дубинкой и сверхбыстрым мельканием
листков  в своем  личном календаре я был достаточно исключителен и вовсе  не
хотел таким быть. У Фантома и Флэша, у Зеленой Стрелы, Бэтмена и Робина Гуда
я учился заботиться о своем тайном "я" (как заботились о нем мои сестры; мои
несчастные загубленные сестры).
   К  семи  с  половиной  годам я  достиг  физической  зрелости -  у  меня
появились пушок на лице, адамово яблоко, густой бас, вполне развитые половые
органы  и  соответствующие  вожделения;  в  десять я  был ребенком  с  почти
двухметровым  телом  двадцатилетнего верзилы,  и пробуждающееся самосознание
уже  тогда  наделило меня ужасом стремительно утекающего времени. Обреченный
на быстроту, я напускал на  себя  медлительность, которая была подобна маске
Одинокого  объездчика.  Полный  решимости  затормозить  бег  времени  чистым
усилием   воли,  я  приучал   себя  к  ленивой  неторопливости  движений,  к
чувственной   и   томной  протяжности  речи.   Одно   время   я  практиковал
аристократически-тягуче-манерный стиль разговора,  каким отличался индийский
собрат  Билли  Бантера******  -  Харри  Джамсет Рам Сингх,  смуглый набоб из
Бханипура; в тот период я никогда не хотел просто пить, но непременно "жажду
испытывал  неимоверную".  Пересмешница Майна  постоянным передразниваньем  в
конце  концов излечила  меня от того, что она называла "харризмами", но даже
после того, как я распрощался с моим смуглым набобом, она продолжала смешить
все  семейство до  колик, изображая мои сомнамбулически-замедленные повадки;
впрочем, этот "соня",  как она меня называла, был только самым явным из моих
тайных "я", внешним слоем моей маскировки.
   Левак,  кочерга, клешня, перевертыш, леворучка, куриная  лап