влены от  религии. (Где  оно,  это
лекарство, это противоядие, этот универсальный  антипопин? Разлить бы его по
бутылочкам  и распространить по всему земному шару!) Я смотрел на Камоинша в
домотканой рубахе и думал о том, как однажды, без Беллы, он отправился через
горы  в  городок  Мальгуди  на  реке  Сарайю  только  затем,  чтобы услышать
выступление Махатмы Ганди, - при  том, что Камоинш был сторонником Неру.  Он
писал в дневнике:
   В этой громадной массе  людей, сидящих на прибрежном песке, я 6мл всего
лишь крупинкой. Волонтеры  в  белых  кхаддарах во  множестве сновали  вокруг
трибуны.  Хромированная  подставка микрофона сверкала  на  солнце. Там и сям
виднелись полицейские.  Среди  людей ходили  активисты  и  просили сохранять
тишину  и  спокойствие. Люди слушались...  река несла свои  водм, на  берегу
гигантские  баньяны и  фикусы  шелестели  листвой;  толпа  в  ожидании ровно
гудела, время от времени раздавались хлопки бутылок с содовой; продолговатые
искривленные ломти огурца, натертые подсоленной корой лайма, быстро исчезали
с  деревянного подноса торговца,  который, понизив  голос перед выступлением
великого  человека, повторял:  "Огурца от  жажды, кому огурца?" Защищаясь от
солнца, он обмотал голову зеленым махровым полотенцем.****
   Потом  появился  Ганди,  и  все  стали  ритмично хлопать  в ладоши  над
головами и распевать его любимый дхун*****:

   Рагхупати Рагхава Раджа Рам
   Патита павана Сита Рам
   Ишвара Аллах тера нам
   Сабко Санмати де Бхагван.

   После этого  прозвучало: Джай Кришна,  Харе Кришна,  Джай  Говинд, Харе
Говинд, прозвучало: Самб Садашив Самб Садашив Самб Садашив Самб Шива Хар Хар
Хар Хар.
   -  Потом,  - сказал  Камоинш Белле  по возвращении, -  я  уже ничего не
слышал. Я увидел красоту Индии  в этой толпе с ее огурцами и  содовой водой,
но религиозный  фанатизм меня напугал.  Мы  в городе за светскую  Индию,  но
деревня вся за Раму. Они поют: "Бог Аллах имя твое", но на уме у них другое,
на уме у них  один  только Рама,  властитель из рода Рагху,  муж Ситы, гроза
грешников.  Я боюсь,  что  в конце концов деревня пойдет  на город войной, и
таким, как мы, придется запираться в домах от Карающего Рамы.

   * Кхаддар - одежда из домотканой хлопчатобумажной материи.
   ** Кеджери - жаркое из риса и рыбы с пряностями.
   *** Бапуджи (Папа) - так называли Махатму Ганди.
   ****  Здесь использован отрывок из романа  Р.  К.  Нараяна "В  ожидании
Махатмы".
   ***** Экуменический распев, славословящий и Раму, и Аллаха.


5
   Через  несколько  недель после смерти жены на теле Камоинша да  Гамы во
сне стали появляться таинственные царапины.  Первая  - сзади на шее, ему  на
нее указала дочь;  затем - три длинные линии, словно след грабель, на правой
ягодице; наконец,  еще одна - на щеке, вдоль  края  эспаньолки. Одновременно
Белла начала  посещать его в сновидениях, обнаженная и требовательная, и  он
просыпался в слезах, потому  что,  даже занимаясь любовью  с этой призрачной
женщиной, знал, что  она  не существует.  Но  царапины  существовали  и были
вполне реальны,  и  хотя  он не  сказал  этого  Ауроре, ощущение, что  Белла
вернулась, родилось у него не в меньшей степени из-за этих любовных отметин,
чем из-за отворенных окон и исчезнувших слоновьих безделушек.
   Его брат Айриш истолковал пропажу бивней и  статуэток  Ганеши несколько
проще.  В центральном дворе под фикусовым деревом с выбеленным внизу стволом
он собрал всех  слуг и в послеполуденную жару  стал прохаживаться перед ними
взад-вперед в соломенной панаме, рубашке без воротника и  белых  парусиновых
брюках  с  красными подтяжками; с металлом в голосе  он  заявил, что один из
них,  вне  всяких  сомнений,  оказался  вором.  Домашние  слуги,  садовники,
лодочники,  подметальщики,  чистильщики  уборных  стояли потной,  колеблемой
ужасом шеренгой, растянув  лица в  одинаковых  заискивающих улыбках; бульдог
Джавахарлал  угрожающе ворчал, а его хозяин Айриш награждал прислугу жуткими
евро-индийскими кличками.
   -  А ну живо все  начистоту! - требовал он. - Говиндюшатина, ты  украл?
Наллаппабумбия Карампалштильцхен? Сознавайтесь, пронто*!
   Бои, которых он отхлестал  по щекам, были у него  Твидлдам и Твидлди**,
садовников, получивших по тычку в грудь, он окрестил именами орехов и специй
-  Кешью,   Фисташка,  Кардамон  Крупный  и  Кардамон  Мелкий,  -   а  двоим
чистильщикам  уборных, до  которых он, конечно,  не дотрагивался,  достались
прозвища Какашка и Писюшка.
   Аурора  прибежала стремглав, догадавшись по звукам, что  происходит,  и
впервые  в  жизни  в  присутствии слуг  почувствовала стыд, просто  не могла
взглянуть им в глаза и, повернувшись к семье (она была в полном составе, ибо
и бесстрастная Эпифания, и Кармен с осколком льда в сердце, и даже Камоинш -
он поеживался, но, приходится признать, не вмешивался - вышли посмотреть  на
Айришеву  технику  допроса),  пронзительно,  забирая  все  выше,  выкрикнула
признание: Это-не-они-это-была-Я!
   - Что-о? - издевательски-досадливо взвизгнул Айриш:  мучитель, которого
лишали удовольствия. - Нельзя ли погромче, я не слышу ни слова.
   - Отпусти их немедленно! - завопила Аурора. - Они ни в чем не виноваты,
и  не трогали они твоих слонов, так  их разэтак, и треклятых зубов слоновьих
тоже. Я сама все это выкинула!
   -  Деточка,  зачем?  -  спросил  побледневший  Камоинш.  Бульдог, рыча,
оскалился.
   - Не смей меня называть деточкой! -  вскинулась  она  и на отца. - Мама
давно хотела это  сделать. Теперь я буду вместо нее -  ясно вам? А  ты, дядя
Айриш,  запер бы  лучше  этого  мерзкого  пса, я,  кстати,  для  него кличку
придумала,  которая  ему  действительно  подходит: Шавка-Джавка,  он  только
брехать умеет, а укусить боится.
   Сказала,  повернулась и  ушла с высоко  поднятой  головой, оставив всех
стоять с  разинутыми от удивления ртами, словно перед ними и впрямь возникла
аватара, новое воплощение Беллы, ее оживший дух.

x x x
   Но заперли все-таки не  пса,  а  Аурору:  в наказание  она должна  была
неделю провести в своей комнате  на рисе и воде. Впрочем, сердобольная Джози
тайком  носила   ей   другую   еду  и  питье  -  идли,  самбар***,   а   еще
картофельно-мясные котлеты,  рыбу  в сухарях, остро приправленных  креветок,
банановое  желе,  крем-брюле,  газировку;  та  же  старая  нянька  незаметно
доставила   ей  рисовальные  принадлежности   -  уголь,   кисти,  краски,  -
посредством  которых в этот момент  подлинного  повзросления  Аурора  решила
раскрыть окружающим свое внутреннее "я". Всю неделю она трудилась, забывая о
сне и  отдыхе. Когда Камоинш подходил к  двери, она гнала его  прочь  - она,
дескать, отбудет положенный срок и не нуждается в утешении прошедшего тюрьму
отца, который не пожелал вступиться за дочь и защитить  ее от заточения; он,
повесив голову, удалялся.
   Но  когда  время  домашнего  ареста  истекло,  Аурора  сама  пригласила
Камоинша войти, сделав его вторым человеком  на свете, увидевшим ее  работу.
Все  стены комнаты  и  даже  потолок, вплоть  до  дальних  закоулков, кишели
фигурами   человеческими   и   звериными,   реальными   и   фантастическими,
нарисованными стремительной черной  линией, бесконечно изменчивой, тут и там
ввинчивающейся в  обширные области цвета,  где земля  была красной,  небо  -
фиолетовым и пунцовым, зелень - сорока разных оттенков; линией столь  мощной
и вольной,  столь густой, щедрой и яростной, что у Камоинша, сердце которого
распирало  от  родительской гордости,  невольно  вырвалось: "Да это  же  сам
великий рой бытия!" Вглядываясь  в распахнутую перед ним дочерью  Вселенную,
он  постепенно  стал различать отдельные  сюжеты:  нанося на  стены  историю
страны, Аурора первым делом изобразила царя Гондофера, приглашающего в Индию
апостола Фому; от Севера она взяла императора Ашоку с его "колоннами закона"
и  очереди людей,  желающих встать спиной к колонне и, заведя за  нее  руки,
попытаться их соединить, что  якобы приносит удачу;  дальше,  в  ее  плоской
передаче,   шли   эротические  храмовые   изваяния   со  столь  откровенными
подробностями, что Камоинш  отвел глаза, и строительство Тадж-Махала, творцы
которого, как показала ее недрогнувшая кисть, были изувечены, у них отрубили
руки,  чтобы великие мастера  не  могли  создать  больше  ничего  подобного;
перейдя к своему родному Югу,  она нарисовала  битву при  Серингапатаме, меч
Типу  Султана,  волшебную крепость  Голконду, где  негромкая  речь человека,
стоящего в надвратной башне, явственно слышна в цитадели,  и прибытие первых
евреев  в  стародавние  времена. Современная история  тоже  вся  была здесь:
тюрьмы,   полные   пламенных   борцов,   Конгресс  и   Мусульманская   лига,
Неру-Ганди-Джинна-Патель-Бозе-Азад****,    британские    солдаты,    шепотом
обменивающиеся  слухами о близкой войне;  а помимо  истории  на стенах  жили
существа,     рожденные    фантазией    художницы:    гибриды,     кентавры,
полуженщины-полутигры,  полумужчины-полузмеи,  здесь  же  морские  чудища  и
горные  духи.  На  почетном  месте  красовался  Васко  да  Гама  собственной
персоной: ступив на индийскую землю, он  принюхивался и выискивал, чем таким
пряным, горячительным, денежным можно тут поживиться.
   Камоинш  начал  выхватывать  взглядом семейные  портреты,  портреты  не
только живущих  и  умерших,  но даже еще не рожденных - например, ее будущих
детей, скорбно стоящих вокруг ее мертвой матери подле большого рояля. Он был
шокирован  изображением  Айриша  да  Гамы  на  фоне  корабельных мастерских,
совершенно голого, светящегося и окруженного надвигающимися на него со  всех
сторон темными  фигурами;  он  был  потрясен  пародией на Тайную  Вечерю,  в
которой их домашние слуги разнузданно бражничали за большим обеденным столом
под висящими на стенах портретами своих оборванных предков, а члены семьи да
Гама, прислуживая  им,  разносили  пищу, разливали вино  и терпели  издевки:
Кармен кто-то  ущипнул  за мягкое  место, Эпифании дал пинок под зад  пьяный
садовник;  но  мощный  композиционный  поток  нес  его  и  нес, не  позволяя
задерживаться на личном, увлекая в гущу толпы, ибо позади, и вокруг, и выше,
и  ниже,  и  посреди  семьи,  повсюду  была  человеческая   масса,   густая,
всепроникающая  и  безграничная;  Аурора построила  свою грандиозную  работу
таким образом, что ее  родственники должны были проталкиваться,  продираться
сквозь кишение вымышленных лиц, она утверждала тем самым, что отгороженность
острова  Кабрал  - иллюзия, а истина - в  этом нагромождении, в этом улье, в
этой  бесконечно  вьющейся линии  людского бытия; и куда Камоинш ни смотрел,
всюду он  видел  ярость женщин, мучительную слабость  и компромисс  на лицах
мужчин,  двуполость   детей,   смиренно-бесстрастные  лики   мертвецов.   Он
недоумевал, откуда она  обо  всем  этом  знает,  и, ощущая на  языке  горечь
отцовской несостоятельности, думал о  том, что в столь юном  возрасте она не
должна была столько всего вкусить от злобы, боли и разочарования мира сего и
так  мало - от  его  сладости;  ты  должна  научиться радоваться,  хотел  он
сказать, тогда, только тогда твой  дар воплотится до конца, но она уже знала
так много, что слова замерли у него на устах и он не посмел их произнести.
   И лишь  Бога там не было: сколь пристально  ни  вглядывался  Камоинш  в
стены, сколь внимательно, стоя  на стремянке, ни рассматривал потолок, он не
обнаружил  ни  распятого,  ни   нераспятого  Христа,  ни  какого-либо  иного
божества, ни русалки, ни лесной нимфы, ни единого ангела, черта или святого.
   И все это было погружено в ландшафт, от вида  которого Камоинша бросило
в дрожь, ибо это была сама Мать Индия, Мать Индия с ее кричащими  красками и
неостановимым  движением,  Мать  Индия,  которая  любит, предает,  пожирает,
уничтожает  и  вновь  любит  своих детей, которая  в них, детях,  возбуждает
страстное влечение и яростный гнев, не утихающие и за гранью могилы; которая
простирается до  великих  гор,  подобных восклицаниям  души,  тянется  вдоль
полноводных рек,  несущих и  милость,  и заразу, охватывает суровые  знойные
плоскогорья, где люди крошат кирками и  мотыгами сухую неплодородную  почву;
Мать Индия с ее океанскими побережьями, кокосовыми пальмами, рисовыми полями
и волами у колодцев, с ее журавлями на  деревьях, выгибающими шеи  наподобие
вешалок  для  одежды,  с кружащими  в  небе  стервятниками,  подражательными
криками     скворцов-майн      и     желтоклювой      свирепостью     ворон,
протеически-изменчивая Мать Индия, которая может обернуться чудищем, морским
червем,  поднимающим  над  водой на  длинной чешуйчатой  шее  голову с лицом
Эпифании; которая может сеять смерть, плясать на  тысячах трупов, косоглазая
и  кровавоязыкая,  словно  грозная богиня Кали;  но  превыше всего, в  самом
центре потолка, где к острию грандиозного рога изобилия сходились все линии,
была Мать Индия  с  лицом  Беллы.  Умершая  "королева  Изабелла"  была здесь
единственной богиней-матерью; исходной причиной первого могучего творческого
выброса  Ауроры оказалась простая боль человеческой утраты, безутешная тоска
осиротевшего ребенка. Комната была ее актом прощания.
   Камоинш, поняв все, обнял ее, и они заплакали вместе.

x x x
   Да,  мама; прежде,  чем  стать матерью, ты была  дочерью.  Одна женщина
подарила  тебе  жизнь,  у  другой  ты  ее отняла... О,  это  история  многих
внезапных  кончин,  многих   злоумышлении  и  злодеяний,  многих  смерто-  и
самоубийств. Люди играли во всем этом главную роль, а  огонь, вода и болезнь
были  только  подспорьем,  сопутствующими  - или, скорей, обволакивающими  и
проникающими - факторами.
   В  ночь перед  Рождеством  1938 года, ровно  через семнадцать лет после
того, как юный Камоинш впервые привел в дом семнадцатилетнюю Изабеллу Соузу,
их дочь и моя мать  Аурора да Гама  проснулась  от менструальных  болей и не
могла вновь  уснуть. Она  пошла в  ванную и  проделала то,  чему  научила ее
старая Джози, использовав вату, марлю  и длинную ленту, чтобы все  держалось
на  месте...  упаковавшись как должно, она легла  на белый  кафельный пол  и
стала пережидать боль. Через некоторое время ей полегчало.  Она решила выйти
в сад  и омыть измученное тело  в  сияющем, беззаботном чуде Млечного  Пути.
Добрая звезда светит нам всегда... мы глядим в вышину и надеемся, что звезды
глядят оттуда  на нас, мы молимся о путеводной звезде, прочерчивающей в небе
путь нашей судьбы,  но  это гордыня наша  и ничего  больше.  Мы  смотрим  на
галактики и влюбляемся, но для Вселенной мы значим куда  меньше, чем она для
нас,  и звезды остаются на своих кругах, как бы мы ни мечтали  об  ином. Да,
конечно,  если достаточно  долго взирать  на небесное  колесо, можно увидеть
вспышку падающего  и умирающего метеора. Но это  не  та  звезда,  за которой
стоит следовать, - просто камень, которому не повезло. Судьбы наши здесь, на
земле, и нет для нас путеводных звезд.
   После инцидента с  отворенными окнами  прошел  год  с лишним, и дом  на
острове Кабрал спал в  ту ночь  под  знаком некоего  перемирия.  Аурора, уже
достаточно  взрослая, чтобы не бояться рождественского деда, накинула поверх
ночной рубашки легкую шаль, обогнула спящую  на своем матрасике у двери няню
Джози и босиком пошла по коридору.
   (Рождество,  эту  северную  затею,  эту  снежно-чулочную  сказку,  этот
праздник ярких  каминов  и северных оленей, латинских  гимнов и немецкого  О
Tannenbaum*****,  вечнозеленых  деревьев  и  Санта-Клауса  с его  маленькими
"помощниками" тропическая жара возвращает к чему-то более исконному, ибо кем
ни считай младенца Иисуса, он был дитя теплого  климата; как скудна ни  была
его пища,  она  не была холодна; и  если  действительно к нему пришли мудрые
волхвы,  следуя (в  чем,  как  сказано  выше, особой  мудрости  не было)  за
звездой, явились они, не надо  забывать,  с  Востока.  В кочинском  форте  в
английских  домах  стояли  деревца  с  ватой  на  ветвях;  в  церкви святого
Франциска,  тогда,  в  отличие  от  нынешних   дней,  англиканской,  молодой
священник  Оливер д'Эт уже провел ежегодное рождественское богослужение; для
Санта-Клауса  были  оставлены  сладкие пирожки и стаканы  молока, и, так или
иначе, уж индейка-то на столах завтра  будет, обязательно будет,  и два вида
начинки,  и  даже брюссельская капуста.  Но  здесь, в  Кочине,  много других
христианских  церквей,   есть  католики,  есть   сирийские   православные  и
несториане, здесь  служатся полночные  обедни, на  которых  спирает  дух  от
курений,  здесь  есть   священники   с  тринадцатью  крестами  на  клобуках,
означающими Христа и  апостолов,  здесь  между  общинами  порой  разгораются
войны,  католики  враждуют с сирийцами,  и все согласны, что  несториане  не
имеют никакого отношения к христианству, и каждая из соперничающих конфессий
готовится к своему Рождеству. В  доме на острове Кабрал правит Римский папа.
Рождественского дерева тут  не ставят;  зато есть ясли. Иосиф  смахивает  на
плотника из Эрнакулама, Мария -  на сборщицу чая, из скота - только буйволы,
и  цвет  кожи  у Святого  Семейства - ух ты! - довольно  темный. Подарков не
полагается. По убеждению  Эпифании да  Гамы Рождество должно  быть посвящено
Иисусу. Подарки - даже в этом, мягко говоря, недружном семействе  происходит
обмен  подношениями -  дарятся на Крещение, в праздник золотого благовонного
мира. В этот дом никто не влезает через каминную трубу...)
   Дойдя до площадки главной лестницы, Аурора увидела, что  дверь домашней
церкви  отворена; горевший  в ней свет,  словно  маленькое  золотое  солнце,
разгонял  тьму лестничного  колодца.  Аурора  подкралась  поближе, заглянула
внутрь. У престола на  коленях  стояла маленькая фигура в  черной  кружевной
мантилье,  покрывавшей голову и плечи.  Аурора услышала  легкое постукивание
рубиновых  четок Эпифании.  Не  желая  попадаться бабушке  на глаза,  Аурора
двинулась было обратно, как вдруг в  полной  тишине Эпифания Менезиш да Гама
завалилась набок и осталась лежать.
   "Когда-нибудь ты мне сердце погубишь".
   "Ничего, потерпим. Придет мое времечко".
   И как же приблизилась Аурора  к лежащей бабушке? Подбежала ли она к ней
стремглав, как любящая внучка, поднесла ли дрожащую руку к ее губам?
   Она  приблизилась  медленно,  непрямым  путем,  двигаясь  вдоль  стены,
подкрадываясь к неподвижному телу осторожными шагами.
   Закричала ли она, ударила ли в  гонг (в  церкви  он  был), призвала  ли
как-либо иначе людей на помощь?
   Ничего подобного она не сделала.
   Может быть, в этом  уже не было смысла; может  быть,  стало  совершенно
ясно, что  Эпифании  ничем не помочь, что ее настигла милосердная мгновенная
смерть?
   Подойдя  к  Эпифании,  Аурора  увидела,  что  ее  пальцы все  еще  вяло
перебирают  четки; что глаза старой женщины открыты и она узнала внучку; что
губы бабушки слабо шевелятся, не выговаривая ничего членораздельного.
   И,  увидев,  что  бабушка  еще  жива,  сделала ли  она что-нибудь  ради
спасения ее жизни?
   Она замерла.
   А потом? Ведь, само собой, она была еще девочка; паника могла вызвать у
нее минутный  столбняк,  это  простительно, но, придя  в себя, она, конечно,
немедленно позвала на помощь домашних... неужели нет?
   Придя  в себя, она отступила на  два  шага  назад;  потом  села на пол,
скрестив ноги; и стала смотреть.
   И она не почувствовала ни жалости, ни стыда, ни страха?
   Она  была  озабочена  -  это  да.  Если  приступ  у  Эпифании  окажется
несмертельным,  тогда  ее   поведение  сочтут  предосудительным;  даже  отец
разгневается. Она это знала.
   И более ничего?
   Она боялась, что ее увидят; поэтому она пошла и закрыла дверь церкви.
   Почему тогда не пойти до  конца? Почему не задуть свечи  и не выключить
электричество?
   Все надо было оставить, как оставила Эпифания.
   Значит, хладнокровное убийство. Все было рассчитано.
   Если  бездействие можно приравнять  к  убийству, то да.  Если сер