листической?  сентименталистской?  -
настоящего, а также  будущего, на которое она надеялась. Поэтому - да, здесь
была   некая   дидактика,   но   сюрреалистическое   жизнеподобие   образов,
неподражаемое  цветовое богатство, быстрота и мощь мазка заставляли забыть о
наставлениях,  погрузиться  в карнавал, не слушая криков зазывалы, танцевать
под музыку, не вникая в слова песни.
   Персонажи,  столь многочисленные за стенами дворца, начали появляться и
в его покоях.  У матери Боабдила, старой воительницы Айши, естественно, было
лицо Ауроры; но на  этих ранних  полотнах  грядущие  ужасы -  завоевательные
армии  Фердинанда  и  Изабеллы - были  почти неразличимы. На  одной или двух
картинах, если приглядеться, на  горизонте виднелось копье  с флажком;  но в
целом,  пока  длилось мое  детство,  Аурора  Зогойби  стремилась  изобразить
золотой  век. Евреи, христиане, мусульмане, парсы,  сикхи, буддисты,  джайны
толпились на балах-маскарадах у ее Боабдила, и самого султана она писала все
менее и менее натуралистично, все чаще и  чаще представляя  его многоцветным
арлекином  в  маске, этаким лоскутным одеялом;  или, сбрасывая, как куколка,
старый  кокон,  он оборачивался  роскошной  бабочкой,  чьи  крылья  чудесным
образом соединяли в себе все мыслимые краски.
   По  мере того, как "мавры" все дальше уходили  в область мифа и притчи,
мне  становилось  ясно, что  позировать, в  сущности,  уже  незачем; но мать
настаивала на моем  присутствии,  говорила,  что я  ей нужен,  называла меня
своим   талис-мальчиком.  И   я   был  рад   этому,   потому  что   повесть,
разворачивавшаяся на ее холстах, казалась мне в гораздо большей степени моей
биографией, чем реальная история моей жизни.

x x x
   В годы чрезвычайного положения, пока  ее дочь Филомина сражалась против
тирании, Аурора оставалась в своем шатре и  работала; возможно, политическая
ситуация была одним из стимулов к созданию "мавров", возможно, Аурора видела
в  них свой ответ  на жестокости эпохи.  Забавно, однако, что старая картина
моей матери,  которую Кеку Моди невинно включил в  ничем, помимо ее участия,
не примечательную выставку  на  темы спорта, произвела больший шум, чем все,
на  что была способна Майна.  Картина, датированная 1960  годом,  называлась
"Поцелуй Аббаса Али Бека"  и основывалась на реальном происшествии во  время
третьего  матча по крикету между Индией и Австралией  на бомбейском стадионе
"Брейберн". Счет  игр  был 1:1, и  третья встреча  складывалась  не в пользу
Индии.  Пятидесятка Аббаса (вторая у  него  за матч), заработанная на второй
серии подач,  принесла  нашим  ничью.  Когда  он набрал  пятьдесят  очков, с
северной  трибуны,  где  обычно  сидела солидная,  респектабельная  публика,
сбежала  хорошенькая  девушка и  поцеловала  игрока  с  битой в щеку. Спустя
восемь  подач Аббаса, видимо,  несколько рассредоточившегося, вывели из игры
(принимающий -  Маккей, подающий -  Линдвалл), но  матч к тому  времени  был
спасен.
   Аурора любила крикет  - в те годы эта игра привлекала все большее число
женщин, и  молодые звезды вроде А. А. Бека становились столь  же  популярны,
как  полубоги  бомбейского  кинематографа, -  и  была  на трибуне  в  момент
захватывающего дух, скандального поцелуя, поцелуя двух этнически чуждых друг
другу  красивых  людей,  случившегося  средь  бела  дня  на  битком  набитом
стадионе,  причем в то время, когда ни один кинотеатр города не осмелился бы
предложить публике столь возмутительное и провокационное зрелище. Ну так что
ж!  Моя мать была воодушевлена. Она ринулась домой и в одном продолжительном
творческом   порыве  написала  картину,  преобразив  в  ней  робкий  "чмок",
сделанный шалопайства  ради,  в полноценные объятия в стиле западного  кино.
Именно  версия Ауроры, которую Кеку  Моди незамедлительно показал публике, а
пресса растиражировала, осталась у всех в памяти;  даже  те, кто  был в  тот
день  на  стадионе,  начали говорить,  неодобрительно покачивая  головами, о
преступной  вольности,  о  бесстыдно-влажной  бесконечности  этого  поцелуя,
который, уверяли они,  длился больше  часа, пока наконец судьи  не растащили
забывшуюся парочку и не напомнили игроку о его долге перед командой.
   - Такого нигде  не увидишь, кроме как  в Бомбее, - говорили люди  с той
смесью возбуждения и неодобрения, какую только скандал способен  составить и
взболтать как нужно. -Что за город распущенный, яар*******, ну и ну.
   На  картине Ауроры  стадион  "Брейберн" взволнованно  сомкнулся  вокруг
двоих милующихся, вожделеющие трибуны взметнулись ввысь и нависли над  ними,
закрыв почти все небо, а среди зрителей виднелись кинозвезды с вытаращенными
от изумления  глазами (кое-кто  из них  и вправду был  на матче),  пускающие
слюнки политиканы, бесстрастно-внимательные ученые, хлопающие себя по ляжкам
и  отпускающие сальные шуточки бизнесмены.  Даже  знаменитый  "обыватель"  -
персонаж  карикатуриста  Р.  К. Лакшмана  - маячил на одном из  дешевых мест
восточной  трибуны  и  выглядел шокированным на  свой наивный, придурковатый
манер.  Так  что картина  приобрела всеиндийский размах, стала  моментальным
снимком,   фиксирующим   вторжение   крикета  в   сердцевину   национального
самосознания и в то же время выражающим сексуальный бунт молодого поколения,
что дало пищу  яростным  спорам.  Явственный символический смысл  поцелуя  -
переплетенные руки и  ноги  женщины  и крикетиста в  белой  форме  и  щитках
вызывали в памяти эротизм тантрических скульптур в храмах периода  Чанделы в
Кхаджурахо - был определен либеральными художественными критиками как "порыв
Юности к Свободе,  дерзкий вызов под  самым  носом у истеблишмента", а одним
консервативным  журналистом  -   как  "непристойность,  за  которую  картину
следовало бы публично сжечь". Аббас Али Бек был вынужден заявить, что сам не
целовал   девушку;   популярный   спортивный   обозреватель,   писавший  под
псевдонимом  А.Ф.С.Т.,  опубликовал остроумную  заметку  в  его  защиту, где
советовал всяким там художникам впредь не  совать свои длинные кисти в такие
важные вещи, как  крикет; и спустя некоторое время скандал как будто поутих.
Но  в следующей серии матчей - на этот раз с Пакистаном -несчастный  Али Бек
набрал только 1, 13, 19 и 1, после  чего был выведен  из команды и больше за
сборную не  играл. Он стал мишенью для атак ядовитого молодого политического
карикатуриста  по имени Раман  Филдинг, который в  подражание былым ящерицам
Ауроры помечал  свои рисунки маленьким изображением лягушки, обычно делающей
какое-нибудь  ехидное замечание. Филдинг, уже получивший прозвище Мандук, то
есть Лягушка, злобно и  облыжно  обвинил порядочного  и щедро одаренного Али
река  в том, что он,  будучи мусульманином, нарочно поддался пакистанцам. "И
ему  еще хватает  наглости слюнявить наших  индусских  девушек-патриоток", -
квакала сидящая в углу пятнистая лягушка.
   Аурора, огорченная обвинениями в адрес Али Бека, забрала  картину домой
и  долго  потом  не  выставляла.  Она  оттого  позволила  вновь  показать ее
пятнадцать  лет спустя, что для нее  картина эта стала всего лишь безобидным
напоминанием о прошлом с его курьезами. Спортсмен  давно уже не выступал,  и
поцелуй  больше  не считался таким возмутительным  актом, как в те  недобрые
старые  дни.  Она  не предвидела лишь  одного:  что  Мандук, ставший  теперь
полноценным  политиком  коммуналистского толка,  одним  из  основателей "Оси
Мумбаи",  партии  индусских  националистов,  названной  в  честь  бомбейской
матери-богини  и быстро  приобретающей популярность среди бедного населения,
вновь пойдет в атаку.
   Он  больше  не   рисовал  карикатур,  но  в  странном  танце  взаимного
притяжения и отталкивания, в котором они кружились с тех пор с моей матерью,
- для  нее, надо помнить,  слово "карикатурист" всегда было ругательным - он
неизменно  держал за пазухой увесистый камень. Он, казалось,  не мог решить,
чего  ему  хочется:  то ли  пасть  на колени перед  выдающейся художницей  и
светской дамой с Малабар-хилла, то ли столкнуть ее в грязь, в которой жил он
сам; и, без сомнения, именно эта двойственность влекла великолепную Аурору к
нему - к этому моту-калу, к  этому толстому черномазому, олицетворявшему то,
что внушало  ей глубочайшее  отвращение.  Тяга  к трущобам -  наверно,  наша
семейная черта.
   Фамилией  своей  Раман Филдинг, по слухам,  был обязан  прозвищу  отца,
который, будучи в  детстве бомбейским беспризорником,  страстно любил крикет
и,  околачиваясь поблизости от спортклуба "Джимкхана", умолял всех и каждого
дать  ему  шанс: "Ну пожалуйста,  бабуджис, господа  хорошие,  дайте бедному
пареньку  ударить!  Ну хоть мяч  подать!  Ладно,  ладно  -  хоть  на  приеме
постоять!  Только один филдинг!"  Крикетистом он  был никудышным, но в  1937
году,  когда открылся стадион "Брейберн", он устроился туда охранником, и по
прошествии лет сноровка, с какой он вылавливал и выпроваживал безбилетников,
привлекла  внимание бессмертного Найюду,  который узнал  в нем мальчишку  из
"Джимкханы" и пошутил:  "Ну что, только-один-филдинг, -  ты,  я вижу,  цепко
стал  ловить". После  этого  его  звали  не иначе как  Т. О. Филдинг, и он с
гордостью сделал прозвище своей фамилией.
   Сын  его  извлек  из  крикета совсем  иные  уроки  (говорят, к сильному
огорчению отца). Не для него скромная демократическая радость причастности к
этому блаженному миру, пусть даже в подчиненной, второстепенной роли. Нет; в
молодости он прожужжал  друзьям  все уши в питейных заведениях  центрального
Бомбея, разглагольствуя о чисто индусском происхождении игры.
   - С  самого начала парсы и мусульмане пытались украсть у нас  крикет, -
заявлял  он.  - Но  когда  мы,  индусы,  собрали  наши команды воедино,  мы,
разумеется,  всыпали  им  по  первое  число.  Таким  манером  надо  и  всюду
действовать.  Слишком  долго  мы раскачивались  и  плясали под дудку  всяких
пришлых типов. Если мы организуемся, кто против нас устоит?
   Это  причудливое  понимание крикета как глубоко общинной игры,  исконно
индусской, но  постоянно находящейся под угрозой со стороны иных, чужеродных
общин, легло в основу его политической философии, приведшей к  созданию "Оси
Мумбаи". Раман Филдинг даже  хотел вначале назвать  свое новое  политическое
движение в честь какого-нибудь знаменитого крикетиста-индуса - Армия Ранджи,
Солдаты Манкада,  - но все же предпочел богиню, которую называют  по-разному
(Мумба-аи,  Мумбадеви, Мумбабаи), с тем,  чтобы  придать  своей  энергичной,
взрывчатой    группировке    как    религиозную,    так    и    региональную
националистическую окраску.
   Забавно,  что  именно   крикет,  самая  индивидуалистическая  из   всех
командных    спортивных    игр,    стал   основой   жестко    иерархической,
неосталинистской внутренней структуры "Оси Мумбаи", или ОМ, как вскоре стали
называть партию;  к примеру,  - мне  впоследствии довелось узнать  это очень
хорошо -  Раман  Филдинг  создавал  из  преданных  ему  бойцов  "команды" по
одиннадцати человек, и в каждом таком маленьком взводе был "вожак", которому
клялись беспрекословно  подчиняться. Руководящий совет ОМ до сей поры  носит
название "первые одиннадцать". С самого начала Филдинг потребовал, чтобы его
называли Капитаном.
   Старое прозвище, бывшее в ходу,  когда он  рисовал карикатуры, теперь в
его присутствии не звучало, но по всему городу  можно было видеть знаменитое
изображение  лягушки  -  Голосуй за Мандука! -  нарисованное на  стенах  или
приклеенное  к  бамперам   автомобилей.  Что  необычно   для  преуспевающего
популистского  лидера, он не терпел фамильярности. Поэтому в глаза его звали
только  Капитаном,  за глаза - Мандуком. За  пятнадцать лет, прошедшие между
двумя   его  атаками  на  "Поцелуй  Аббаса  Али  Бека",  подобно   человеку,
приобретающему   со  временем  черты   своей  любимой  собаки,  он  воистину
превратился  в  гигантское  подобие  этой, давно  оставленной  им,  газетной
лягушки.  Он сидел, бывало, под  магнолией в саду  своей двухэтажной виллы в
Лальгауме, пригороде Восточной Бандры, окруженный помощниками и просителями,
подле заросшего лилиями  пруда, среди десятков  -  буквально  так! -  статуй
Мумбадеви,  больших и малых; золотые лепестки,  медленно  падая,  увенчивали
головы статуй и самого Филдинга. Большей частью  он глубокомысленно  молчал;
но время от времени, выведенный из себя неуместным замечанием  какого-нибудь
посетителя,  разражался тирадой - желчной, злой, смертельной.  Рассевшийся в
своем приземистом  плетеном  кресле,  с  давящим на  ляжки огромным животом,
напоминающим туго  набитый мешок взломщика, с толстыми  губами, извергающими
грубое кваканье, с обегающим рот быстрым остреньким язычком, с  вылупленными
лягушачьими глазами,  жадно глядящими  из-под  кожистых  век  на  скрученные
наподобие  цигарок  пачки  купюр,  которыми трясущиеся от  страха  просители
пытались  его задобрить  и  которые  он сладострастно  катал  между  пухлыми
маленькими пальцами прежде  чем медленно расплыться  в обнажающей красные от
бетеля  десны  широкой  ухмылке, - да,  он  воистину был  Лягушачий  король,
Мандук-раджа, чьи приказы исполнялись беспрекословно.
   К  тому времени  он уже  решил  отказаться  от  отцовского  наследия  и
исключил историю про "только один  филдинг" из своего  репертуара.  Он начал
вешать иностранным журналистам лапшу на уши, рассказывая о том, что отец его
был  образованный, культурный, начитанный человек, интернационалист, взявший
фамилию Филдинг из преклонения перед автором "Тома Джонса".
   - Вы пишете, что я ограниченный и зашоренный, - упрекал он журналистов.
-  Что я ханжа  и  слепой фанатик. А на  самом  деле  у меня  с  детства был
широчайший кругозор. Я, если хотите, человек плутовского склада.
   Аурора узнала  о том,  что  ее произведение  вновь  вызвало  гнев этого
влиятельного  земноводного, когда из своей галереи на  Кафф-парейд  позвонил
взволнованный  Кеку Моди. ОМ  объявила о  своем  намерении устроить поход на
маленькую  выставку  Кеку,   утверждая,  что  он   бесстыдно   демонстрирует
порнографическое изображение  сексуального насилия,  чинимого  мусульманским
"спортсменом" над невинной девушкой-индуской. Возглавить поход  и обратиться
к   собравшимся   с  речью  намеревался  сам   Раман  Филдинг.   Полицейские
присутствовали, но  явно в недостаточном количестве; угроза бесчинств вплоть
до поджога галереи была совершенно реальна.
   -  Подожди,  -  успокоила  Кеку  моя  мать.  -, Я знаю,  как  унять эту
лягушатину. Дай мне ровно тридцать секунд.
   Через полчаса поход был отменен. На  спешно созванной пресс-конференции
представитель "первых одиннадцати"  зачитал заявление,  где  говорилось, что
ввиду  скорого  наступления  Гудхи   Падва   -   праздника  Нового  Года   у
махараштрийцев - антипорнографический протест откладывается,  дабы возможная
вспышка насилия  не  омрачила  радостного дня. Кроме  того,  прислушавшись к
голосу народного негодования, галерея Моди согласилась убрать оскорбительную
картину. Не выходя за порог "Элефанты", моя мать предотвратила надвигающийся
кризис.
   Нет, мама. Это была не победа. Это было поражение.
   Первый разговор между Ауророй Зогойби и Раманом Филдингом был кратким и
деловым.  Она не стала просить Авраама сделать за  нее  грязную работу.  Она
позвонила  сама.  Я это знаю: я присутствовал при разговоре.  Годы  спустя я
узнал,  что телефонный аппарат на столе  у Рамана Филдинга был не простой, а
особый,   американского   производства;   трубка   была   сделана   в   виде
ядовито-зеленой пластмассовой лягушки, и вместо звонка раздавалось кваканье.
Я  отчетливо  вижу, как Филдинг  прижимает лягушку к  щеке и  слушает идущий
прямо из ее рта голос моей матери.
   - Сколько? - спросила она. И Мандук назвал цену.

x x x
   Я потому решил привести полностью историю с "Поцелуем Аббаса Али Бека",
что  вхождение  Филдинга в нашу жизнь имело для последующих событий  немалое
значение; и  еще потому,  что Аурора Зогойби из-за изображенной ею  сцены на
крикетной площадке  стала тогда, скажем так, слишком хорошо известна. Угроза
насилия  отступила, но  показывать картину  было нельзя - ее удалось спасти,
лишь переместив в обширную "невидимую" часть города. Некий принцип подвергся
эрозии;  с  холма, подпрыгивая, скатился  камешек -  плинк,  плонк, планк. В
последующие  годы  эрозия  зайдет  много дальше,  и  за  маленьким  камешком
последует немало  увесистых  глыб.  Аурора,  впрочем, никогда  не  придавала
"Поцелую" особенного  значения  ни в идейном, ни в художественном плане; для
нее  это  была  jeu  d'esprit,  творческая  игра,  мигом  задуманная,  легко
исполненная. История эта стала, однако, зловещим предзнаменованием, и  я был
свидетелем  как  ее  раздражения  из-за  необходимости  без  конца  защищать
картину, так и ее гнева из-за легкости, с какой этот "муссон в стакане воды"
отвлек внимание общественности  от массива ее  действительно значимых работ.
По требованию печатных изданий ей  приходилось  глубокомысленно рассуждать о
"подспудных мотивах", хотя в реальности были  всего лишь  прихоти,  изрекать
нравственные  сентенции  по поводу того, что было  только (только!) игрой, и
чувством,  и  развертывающейся,  влекущей,  непререкаемой  логикой  кисти  и
освещения.    Ей    надо   было   опровергать   обвинения    в    социальной
безответственности, выдвигаемые разнообразными "экспертами", и она  сварливо
цедила,  что во  все времена попытки взвалить на художников бремя социальных
задач кончались  провалом  -  тракторным искусством,  придворным искусством,
приторной мазней.
   - За  что я  больше всего  ненавижу  ученых дураков,  которые лезут  из
земли, как зубы дракона,  - сказала она мне, яростно работая  кистью,  - так
это за то, что они и меня делают ученой дурой.
   Вдруг она обнаружила, что ее публично начали называть  -в основном люди
из ОМ, но не только они  -  "художницей христианского вероисповедания"; один
раз  даже  "этой христианкой,  вышедшей замуж за еврея".  Поначалу  подобные
формулировочки вызывали у нее  смех; но  вскоре  она поняла, что смешного, в
общем-то,  мало.  Как легко человеческая личность  и  жизнь,  полная  труда,
действия, сближений и противостояний, может быть смыта под этим напором!
   - Как будто, - сказала она мне, мимоходом используя крикетную метафору,
- у меня нет ни одного очка на ихнем чертовом табло. - Или, в другой раз:  -
Как будто у меня не осталось ни гроша в ихнем чертовом банке.
   Не забыв предостережений Васко,  она отреагировала характерным для  нее
абсолютно  непредсказуемым  образом. Однажды  в  те темные годы  в  середине
семидесятых  -  в годы, которые память  рисует  тем более  темными,  что  их
тирания нами почти не ощущалась, что на Малабар-хилле чрезвычайное положение
было так же невидимо, как незаконно возведенные небоскребы и лишенные всяких
прав  бедняки, -  она  в  конце долгого  дня,  проведенного  нами  вместе  в
мастерской,  презентовала мне конверт, содержащий авиабилет в Испанию в один
конец и паспорт на мое имя с испанской визой.
   - Не забывай  продлевать,  - сказала она мне. - И билет, и визу, каждый
год. Я-то уж никуда не побегу. Если Индира, которая всегда черной ненавистью
меня ненавидела, захочет прийти по мою душу, она  знает,  где меня найти. Но
тебе,  может,  и  придется когда-нибудь последовать  совету  Васко. Только к
англичанам не езди. Их мы уже  нахлебались.  Поищи себе  Палимпстину;  поищи
свой Мавристан.
   И привратнику Ламбаджану  она тоже преподнесла подарок: черный  кожаный
ремень с  ячейками  для  патронов  и  застегивающейся на  клапан полицейской
кобурой, в которой лежал заряженный пистолет. Она заставила его  пройти курс
стрельбы.  Что  касается  меня, я  спрятал ее  подарок;  и  впоследствии  из
суеверия неизменно возобновлял  и  билет,  и визу.  Я  держал  заднюю  дверь
открытой  и знал, что меня постоянно  ждет готовый к вылету самолет. Я начал
отлипа