ть  от  родины.   Как,   впрочем,  и  многие  другие.   После  периода
чрезвычайщины люди  стали смотреть на вещи другими глазами. До чрезвычайщины
мы были индийцы.  После нее  мы стали христианско-еврейской  семьей.  Планк,
плонк, плинк.

x x x
   Ничего не случилось.  Никакой толпы у наших  ворот, никаких офицеров  с
ордером  на  арест,  исполняющих  роль  ангелов-мстителей Индиры.  Ламба  не
вынимал пистолета из кобуры. Задержали из всех нас одну Майну, но  только на
несколько недель, и в тюрьме с ней обращались бережно и  разрешали свидания,
книги и  еду  из  дома. Чрезвычайное  положение кончилось. Жизнь  шла  своим
чередом.
   Ничего не случилось  -  и  случилось  все. В  раю  стряслась беда.  Ина
умерла, и, вернувшись домой после похорон, Аурора написала картину из  цикла
"мавров", в  которой граница между сушей и морем перестала быть проницаемой.
Она превратилась в резко прочерченный зигзагообразный разлом, куда осыпалась
земля и  утекала  вода.  Едоки  манго и мандаринов,  глотатели  ярко-голубых
сиропов такой  сахаристости, что  от одного взгляда на  них  начинали болеть
зубы, конторские служащие в закатанных брючках с дешевыми башмаками  в руках
и  босые влюбленные,  гуляющие по некоему подобию пляжа Чаупатти  у подножия
холма, увенчанного мавританским дворцом, -  все разом вскрикивали, чувствуя,
как подается песок под ногами, как их  утягивает в трещину вместе с пляжными
воришками, светящимися неоном  киосками  и  учеными обезьянками в солдатских
формах, вытягивавшимися по стойке "смирно", чтобы развлечь гуляющих. Все они
сыпались в зазубренный мрак,  смешиваясь там  с  морскими лещами, медузами и
крабами.  Даже  вечерняя   дуга  Марин-драйв  с   ее  банальным,  словно  из
искусственного жемчуга,  ожерельем огней  изменяла свою  форму,  искажалась;
эспланаду тянула к себе пропасть. И,  сидя в своем  дворце на вершине холма,
мавр-арлекин   смотрел   на   разыгравшуюся   внизу  трагедию,   бессильный,
вздыхающий, прежде времени постаревший. Рядом  стояла полупрозрачная  фигура
умершей Ины, Ины  до Нэшвилла, Ины в самом  расцвете своей влекущей красоты.
Эта картина, названная "Мавр и призрак Ины смотрят в пропасть", впоследствии
рассматривалась   как   первая  из  работ  "высокого   периода",   из   этих
наэлектризованных,  апокалиптических  полотен, куда Аурора вложила все  свое
отчаяние от  смерти дочери, всю свою  материнскую любовь,  слишком  долго не
получавшую  выражения;  но также  и  свой  всеобъемлющий, пророческий  страх
Кассандры за судьбу страны, досаду и гнев из-за прогорклого вкуса того, что,
по крайней  мере,  в  Индии  ее  мечты было когда-то сладким,  как  сироп из
тростникового сахара. Все это было в картинах - и ревность тоже.
   - Ревность? Чья, к кому, к чему?
   Случилось все. Мир переменился. Появилась Ума Сарасвати.

   * Курта - свободная минная рубаха.
   ** Титли-бегум - госпожа Бабочка (хиндустани).
   *** Аллюзия на евангельские слова (от Иоанна, 1, 5).
   **** Настоящего жгучего перца (хиндустани).
   ***** Дупатта - тонкий шарф.
   ****** Мавр - домашнее прозвище Карла Маркса.
   ******* Яар - дружок, приятель (хиндустани).


14
   Женщина, которая преобразила, возвысила и опрокинула мою жизнь, вошла в
нее на  ипподроме Махалакшми  на сорок  первый  день после смерти  Ины. Было
воскресное  утро в  начале зимнего прохладного  сезона, и по  давнему обычаю
("Насколько давнему?" - спросите вы, и  я отвечу  по-бомбейски: "Очень-очень
давнему. Со старых  времен".) лучшие люди  города встали рано и заняли место
породистых, напружиненных  местных  скакунов -  как  в паддоке*,  так  и  на
беговой дорожке. В этот день не было никаких скачек; глаза и уши воображения
различали лишь проносящиеся тени призрачных жокеев с их выгнутыми  спинами в
ярких рубашках,  лишь  потустороннее эхо копыт, что простучали в  прошлом  и
простучат  в  будущем, лишь  замирающее  ржание  разгоряченных  коней,  лишь
перекатывающийся шелест  брошенных  старых  программок  Коула - о  бесценный
кладезь  сведений о лошадиных шансах! - и  все это  только  угадывалось, как
закрашенная  картина, под  еженедельным зрелищем  rus in  urbe** с вереницей
сильных  мира сего, пестрящей зонтиками  от солнца.  Иные бегом в спортивных
туфлях  и  шортах,  с  младенцами  за  спиной,  иные  прогулочным  шагом,  с
тросточками и в соломенных шляпах - аристократы рыбы  и стали, графы ткани и
морских перевозок,  лорды финансов  и  недвижимости,  князья  суши,  моря  и
воздуха, и рядышком их  дамы, кто с  ног  до головы в шелках  и  золоте, кто
по-спортивному,  с  конским  хвостиком   или   розовой  головной   повязкой,
пересекающей  высокий лоб как королевская  диадема. Одни, добежав до финиша,
смотрели  на  секундомер,  другие  с  достоинством  проплывали  мимо  старой
трибуны,  как  входящие  в  гавань  океанские   лайнеры.   Здесь  налаживали
партнерство, законное и не очень; здесь заключали сделки и ударяли по рукам;
здесь городские  матроны  высматривали  молодежь и  строили  для нее брачные
планы, а юноши и девушки тем  временем переглядывались и что-то решали  сами
для себя. Здесь собирались семьи, здесь устраивали встречи могущественнейшие
городские кланы. Власть,  деньги,  родство и желание -  таковы были, скрытые
под простыми радостями длящегося час-другой  оздоровительного моциона вокруг
старого  ипподрома, движущие  силы субботне-воскресных гуляний в Махалакшми,
этих безлошадных скачек на социальном поле, дерби без стартового пистолета и
фотофиниша, но с немалым количеством разыгрываемых призов.
   В  то  воскресенье,  через шесть  недель после смерти  Ины, мы  сделали
попытку сплотить  ряды  понесшей урон  семьи. Аурора  в элегантных  брюках и
белой льняной блузке с вырезом,  демонстрируя семейную солидарность, шла под
руку с  Авраамом, который в  свои семьдесят  четыре года, с  белой гривой  и
величественной  осанкой, выглядел самым что ни  на есть  патриархом - уже не
бедным родственником среди грандов, а влиятельнейшим грандом из всех. Начало
дня,  однако,  не  предвещало  ничего  хорошего.  По  пути  в Махалакшми  мы
захватили с собой Минни - точнее,  сестру Флореас,  - которую из сострадания
начальство освободило от утренней службы в монастыре Девы Марии Благодатной.
Минни сидела  рядом  со мной на заднем сиденье в чепце и монашеском одеянии,
перебирала  четки и шептала свои  славословия,  напоминая,  подумалось  мне,
Герцогиню   из   "Алисы"  -  намного   миловидней,  конечно,   но  такая  же
непреклонная; или шуточную игральную карту, смесь джокера с пиковой дамой.
   - Прошлой ночью мне приснилась  Ина, - сказала Минни.  - Она велела вам
передать, что очень счастлива в Раю и что музыка там бесподобна.
   Аурора, побагровев,  сжала губы  и  вскинула голову. Минни  в последнее
время начали посещать  видения,  хотя мать не  слишком этому верила.  К моей
набожной  Герцогине-сестре  можно  было,   пожалуй,  применить  слова  самой
Герцогини о ее ребенке: "...дразнит вас наверняка, нарочно раздражает"***.
   - Не огорчай мать,  Инамората, - сказал Авраам, и теперь пришла Миннина
очередь нахмуриться, потому  что это имя  принадлежало прошлому  и  не имело
ничего общего с  существом,  которым она стала,  с  гордостью монастыря Девы
Марии  Благодатной,   с  самой  самоотверженной  из  сестер,  с  безропотной
исполнительницей  любой работы, с ревностнейшей  из поломоек, с добрейшей  и
внимательнейшей из сестер милосердия и вдобавок - словно бы расплачиваясь за
прежние преимущества - с носительницей самого грубого нижнего белья  во всем
ордене,  которое она сшила  себе сама из старых джутовых  мешков,  пропахших
кардамоном и чаем  и заставлявших ее нежную кожу вспухать длинными  красными
полосами,  пока   мать-настоятельница  не   объяснила   ей,  что  чрезмерное
умерщвление плоти есть не что  иное, как форма гордыни. После этого выговора
сестра Флореас перестала облачаться в мешковину, но зато начались видения.
   Лежа  в  своей  келье  на  деревянной  доске (с  кроватью  Минни  давно
распрощалась), она удостоилась  посещения некоего бесполого ангела с головой
слона,   который   в  резких  выражениях  заклеймил   низкую  нравственность
бомбейцев, сравнивая их с жителями Содома и Гоморры и грозя им наводнениями,
засухами, взрывами и  пожарами  в  течение приблизительно шестнадцати лет; и
еще  приходила  говорящая черная крыса, посулившая  напоследок чуму. Явление
Ины было  событием гораздо более личным, и если прежние рассказы о  видениях
заставляли Аурору опасаться за разум Минни, теперешние ее слова привели мать
в ярость  - в немалой степени, возможно, из-за того, что призрак Ины недавно
появился в ее живописи,  но также из-за  общего ощущения, развившегося у нее
после смерти дочери,  - ощущения, которое  в те параноидальные, неустойчивые
годы разделяли с ней многие, - что за ней следят. Привидения входили в жизнь
нашей семьи,  пересекая  границу  между метафорами искусства и  наблюдаемыми
фактами  повседневной  жизни,  и  Аурора,  выведенная  из равновесия, искала
убежища в гневе. Но тот день должен был стать днем семейного единения, и моя
мать прикусила язык, что было для нее нехарактерно.
   - Она говорит, что  там и еда отменная, - проинформировала нас Минни. -
Сколько хочешь амброзии, нектара и манны, и никакой опасности потолстеть.
   К  счастью,  от  Алтамонт-роуд  было  всего  несколько  минут  езды  до
ипподрома Махалакшми.
   И вот  Авраам  с Ауророй  шли под  руку, как не ходили  уже много  лет,
Минни, наш семейный херувим, семенила за ними по пятам, а я тащился поодаль,
опустив голову, чтобы не смотреть людям в глаза, держал правую  руку глубоко
в кармане  брюк  и от стыда  ковырял  ногами  землю;  поскольку, разумеется,
слышал  шепот  бомбейских матрон  и хихиканье молодых  красавиц и потому что
знал,  что,  Идя слишком  близко  к Ауроре,  которая,  несмотря  на  седину,
выглядела в свои пятьдесят три  не  более  чем на сорок  пять, ваш  покорный
слуга, в двадцать лет  выглядевший на сорок, любому случайному прохожему мог
показаться кем угодно, но только не ее сыном. "Гляньте-ка...  от рождения...
урод... какая-то специфическая болезнь...  я слыхала, его держат взаперти...
такой позор для семьи... говорят, почти полный идиот... и единственный сын у
несчастного  отца".  Так  сплетня масляным  своим  языком  смазывала  колесо
скандала. У нас  не дождешься снисхождения  к телесному  изъяну.  К душевной
болезни, конечно, тоже.
   В каком-то смысле, наверно, они были правы, эти ипподромные шептуньи. В
каком-то  смысле  я был  социальным  уродом, отрезанным  своей  природой  от
повседневности, ставшим волею судьбы для всех чужаком. Разумеется, я никогда
и ни в коей мере не считал себя умным  человеком. В силу моего необычного и,
по общепринятым  меркам, совершенно недостаточного образования я  стал неким
информационным барахольщиком, гребущим к себе все, что блестит,  из  фактов,
изречений, книг, искусства, политики, музыки  и кино и вдобавок развившим  в
себе   некое   умение   прихотливо  раскладывать   эти  жалкие   черепки   и
манипулировать ими  так,  что  они  начинают играть  и переливаться.  Пустая
порода  или бесценные самородки из золотой жилы моего уникального  богемного
детства? Предоставляю другим об этом судить.
   Нет  сомнений, что  по причинам внеучебного  порядка я  слишком  долго,
гораздо дольше, чем следовало, был привязан к Дилли. О поступлении в колледж
не  могло быть и речи. Я  позировал матери, а отец обвинял меня в том, что я
без толку растрачиваю  жизнь, и настаивал, чтобы я начал работать в семейном
бизнесе. Давно прошли  те времена, когда кто-либо  - за исключением Ауроры -
осмеливался  перечить  Аврааму Зогойби.  В  свои  семьдесят  с лишним он был
силен, как бык,  мускулист, как борец,  и, если  не считать  прогрессирующей
астмы,  здоров, как любой из молодых людей в шортах, совершающих пробежку по
ипподрому.  Его  сравнительно  скромное происхождение было забыто, а  старая
фирма Камоинша да Гамы "К-50" выросла в гигантский  организм,  получивший на
деловом   жаргоне  название   "Корпорация   Сиоди".   "Сиоди"   -  это  была
аббревиатура:  сио-ди,  C.O.D.,  Cash-on-delivery, Кэшонделивери,  и  Авраам
всячески поощрял использование этого имени. С его помощью стиралось старое -
то есть память о пришедшей  в  упадок и разрушенной  империи некогда могучих
Кэшонделивери - и утверждалось новое. Автор биографического очерка в деловом
справочнике  назвал  Авраама "мистером  Сиоди"  и  охарактеризовал  его  как
"блестящего нового предпринимателя, возглавившего  компанию  Кэшонделивери",
после  чего  некоторые деловые  партнеры  начали ошибочно обращаться к  нему
"Сиоди-сахиб".  Авраам обычно  не давал  себе  труда их поправлять. Он начал
накладывать поверх своего прошлого новый  слой краски...  С годами  на манер
палимпсеста менялся  и  его  отцовский  облик  - уходил  в прошлое  человек,
гладивший мое  новорожденное  тельце  и  произносивший  сквозь  слезы  слова
утешения. Теперь  он стал суровым, далеким, опасным,  холодным и не терпящим
возражений. Я склонил  голову и  безропотно согласился  поступить на  низшую
должность  в  отдел  маркетинга,  торговли  и  рекламы  частной  компании  с
ограниченной  ответственностью  "Бэби Софто  Тэлкем Паудер". После этого мне
пришлось  совмещать  сидение  в  мастерской Ауроры  со службой. Но  к  моему
позированию, равно  как и к  детскому тальку, я еще вернусь. Что же касается
женитьбы,  то  моя увечная  рука  -  гандикап,  помеха на ипподроме, где шли
скачки без гандикапа, -  воистину была неким  привидением на матримониальном
пиру, заставлявшим юных леди брезгливо  морщиться, напоминавшим им обо всем,
что есть в  жизни безобразного, тогда как они, высокородные, хотели видеть в
ней  только прекрасное. Фу,  мерзость! Отвратительная  культя. (По поводу ее
отдаленного  будущего скажу лишь,  что,  хотя  Ламбаджан  показал мне  некие
возможности  моей  твердой,  как дубинка,  правой, я  еще не осознал  своего
истинного призвания. Меч еще дремал в моей руке.)
   Нет,  я не  был  своим  среди  этих чистокровок. Несмотря  на мои былые
путешествия  с  Джайей  Хе,  нашей  вороватой экономкой, я был  в  их городе
чужаком - Каспаром Хаузером****, Маугли. Я мало что  знал об их жизни и, что
еще хуже, не хотел знать больше. Ибо, хоть я и не принадлежал  к их элитному
табуну,  в двадцать лет я столь  стремительно набирал  опыт,  что  мне стало
казаться, будто время поблизости от  меня начало двигаться с моей, удвоенной
скоростью. Я больше не  чувствовал себя юношей,  зашитым в старую -или, если
пользоваться   языком  городских  кожевников,  обработанную  под  старину  -
оболочку. Мой внешний, зримый возраст просто стал моим возрастом.
   Так, по крайней мере, я думал - пока Ума не открыла мне правду.
   Аурора  устроила так,  что  в Махалакшми к  нам  присоединился  Джамшед
Кэшонделивери,  которого смерть бывшей  жены  неожиданно повергла в глубокую
депрессию  и  который  вследствие  этого вылетел с  юридического факультета.
Недалеко от ипподрома находится Брич Кенди, или Грейт Брич, - Большая Брешь,
в  которую в  определенное  время года  устремлялась океанская вода, заливая
лежащие  за ней низины; подобно тому, как Большая Брешь была заделана дамбой
Хорнби Веллард, строительство  которой, согласно надежным  источникам,  было
окончено около 1805 г.,  точно так же брешь,  образовавшуюся между Джимми  и
Иной,  должна  была  посмертно  заделать  -  так  решила  Аурора  -дамба  ее
непреклонной воли.
   -  Здравствуйте,  дядюшка,  тетушка,  -  сказал  Джимми  Кэш,  скованно
поджидавший нас у финишной черты и изобразивший на лице кривую улыбку. Вдруг
выражение его лица изменилось. Глаза расширились, кровь совсем отлила от его
и без того бледных щек, нижняя челюсть отвисла.
   - На что  это вы так вытаращились? - удивленно спросила Аурора. - Будто
вам призрак рукой помахал.
   Но завороженный Джимми не отвечал, продолжая молча пялиться.
   -  Привет,  семейка, - прозвучал из-за  наших  спин  иронический  голос
Майны. - Ничего, что я подругу привела?

x x x
   У каждого из нас, гулявших в обществе УМЫ Сарасвати по круговой дорожке
ипподрома  Махалакшми,  сложилось  в то утро  свое  представление  о ней. Мы
узнали  кое-какие  факты:  ей  двадцать  лет,  она  -  блестящая   студентка
факультета искусств  университета  Бароды,  где ее  уже  высоко оценила  так
называемая  "бародская группа" художников  и где известный критик Гита Капур
написал восторженный отзыв о ее гигантском каменном изваянии Нанди, великого
быка индуистской мифологии, сделанном  по  заказу "однофамильца" -  крупного
биржевика,  финансиста  и  миллиардера  В.   В.   Нанди,  "крокодила"  Нанди
собственной  персоной.  Капур  сравнил  ее скульптуру  с работой  безымянных
мастеров, создавших  в восьмом веке монолитное  чудо  размером  с Парфенон -
храм Кайлаш в величайшей из пещер Эллоры; однако Авраам  Зогойби, услышав об
этом  во время  прогулки,  разразился характерным своим  хохотом, похожим на
бычий рев:
   - У этого  зеленого зубастого  Вэ-Вэ  никакого  стыда нет!  Бык  Нанди,
говорите? Лучше бы слепой крокодил из какой-нибудь речки на севере.
   По   рекомендации  подруги  Ума  появилась  в  гуджаратском   отделении
Объединенного женского фронта против роста  цен - в крохотной, переполненной
людьми комнатушке обшарпанного трехэтажного дома около Центрального вокзала,
из которой Майна и ее соратницы в борьбе против коррупции и за гражданские и
женские права, образовавшие "Группу ДКНВС" - по первым буквам лозунга "Долой
коррупцию,  насилие, власть  сытых",  но  также  называемую  насмешниками  и
недоброжелателями "Дамы, которые наверняка вместе спят", - совершали вылазки
против  полудюжины  Голиафов.  Она  говорила о своем  восхищении творчеством
Ауроры, но также  и  о  том, сколь важны  усилия,  предпринимаемые  группами
активисток,   подобными  Майниной:  например,  выявление  случаев   сожжения
невест*****,  создание женских  патрулей для предотвращения  изнасилований и
многое другое.  Своим энтузиазмом и  эрудицией она очаровала мою сестру, чей
скептицизм был хорошо известен;  этим объясняется  ее присутствие  на  нашем
маленьком семейном междусобойчике на беговой дорожке ипподрома Махалакшми.
   Вот,  собственно  говоря,  и   все,  что  мы  о  ней  узнали.  Поистине
замечательно  было  то,  что  за время  утренней прогулки в Махалакшми новая
знакомая ухитрилась по нескольку минут  поговорить с каждым из нас наедине и
что когда она ушла, скромно сказав, что уже отняла слишком много  времени от
нашего  семейного  отдыха, у  каждого  осталось  свое,  весьма  категоричное
суждение  о ней, и эти суждения  полностью и  непримиримо противоречили друг
другу.  Сестре  Флореас  Ума  показалась  женщиной,  от  которой  духовность
истекает,  как  широкая  река:  она  воздержанна и  дисциплинированна, она -
великая душа, устремленная к  конечному единению всех религий, чьи различия,
по ее убеждению, растворятся в благословенном сиянии  божественной истины; а
по  мнению  Майны  она,  напротив,  была  твердой,  как  железка  (наилучший
комплимент       в       устах       нашей       Филомины),       убежденной
секуляристкой-марксисткой-феминисткой,  чья  неутомимая   преданность   делу
заставила Майну снова почувствовать вкус к борьбе. Авраам Зогойби отверг оба
эти взгляда, назвав их "несусветной чушью", и превознес до небес  острую как
бритва  финансовую сметку УМЫ  и  ее владение  новейшими методами заключения
сделок. А Джамшед Кэшонделивери, который смотрел на нее открыв рот и вылупив
глаза, потом  шепотом  признался, что  она  - живое  воплощение великолепной
покойной  Ины,  Ины,  какой  она  была  до  тех  пор,  пока  ее не  погубили
нэшвиллские гамбургеры, "но  только, -  вырвалось у Джимми, который как был,
так и остался  дураком,  -  Ины с певучим  голосом  и с  головой на плечах".
Дальше он начал рассказывать, как они с  УМОЙ зашли на