опреки усталости. - Какая это, наверно, была мука!
   -  Пустяки  по сравнению с  тем, что началось, когда он вышел, - сказал
Хельзинг.  - Потому  что  к тому  времени его  любимый  Бененхели  уже  стал
заповедником  всяческого  международного   отребья;  к  тому  же  те  в  его
поколении, кто  остался жив, сплошь  были фалангисты  и не желали знаться со
старым  противником.  Его жена умерла  от гриппа, брат  -от рака, дочь вышла
замуж и уехала в Севилью. В конце концов все, что ему осталось, - это сидеть
здесь,  в логове паразитов,  потому что для него  не нашлось места среди его
народа. Так он превратился в  иностранца без корней, подобного этой публике.
Вот какую он получил награду за верность принципам.
   Используя  краткую паузу  в монологе Хельзинга,  когда  он задумался  о
жизни мэра,  я вклинился и  спросил, как  пройти к  дому  Васко Миранды.  Он
посмотрел  на меня с легким удивлением, как будто не  совсем понял,  о чем я
спрашиваю,  затем  небрежно,  словно  отмахиваясь,  пожал  плечами  и  вновь
заговорил о своем.
   - Примерно так же был  вознагражден и я, - рассказывал  он. - Я покинул
родину, когда нацисты пришли к власти, и немало лет провел в путешествиях по
Южной  Америке.  Я  по  профессии   фотограф.  В  Боливии  я  сделал  книгу,
показывающую ужасы  оловянных рудников.  В  Аргентине  я фотографировал  Эву
Перон***,  один раз живую,  другой раз  в  гробу.  Я ни разу  не  приезжал в
Германию, потому что тяжело переживал осквернение национальной культуры тем,
что там произошло. Я ощущал отсутствие евреев как громадную потерю, хоть сам
я и не еврей.
   - Я наполовину еврей, - сказал я по-дурацки. Хельзинг не обратил на мои
слова никакого внимания.
   -  Позднее,  в  стесненных  денежных  обстоятельствах,   я   приехал  в
Бененхели,  потому что здесь я могу прожить на мою маленькую пенсию. И когда
паразиты узнали, что я немец и жил в Южной Америке, они начали называть меня
нацистом.  Кличку  такую дали.  Так что в награду  за  жизнь,  проведенную в
противостоянии определенным бесчеловечным идеям,  мне под старость  нацепили
их на грудь, как ярлык. Я больше не разговариваю с паразитами. Я больше ни с
кем не  разговариваю.  Какое редкое удовольствие  для меня, сэр, получить  в
вашем лице  собеседника! Здешние  старики -  это в прошлом мерзавцы среднего
пошиба  со   всего  света:  второразрядные  мафиозные  боссы  и  погромщики,
третьеразрядные расисты.  Женщины все  из тех, что  млеют  от грубой силы  и
сбиты с панталыку  приходом демократии.  Молодежь - сплошь мусор: наркоманы,
бездельники,  плагиаторы,  шлюхи.  Они  все давно уже  мертвы,  и старые,  и
молодые, но поскольку им исправно идут пенсии и содержание, они отказываются
ложиться  в  могилы. Вместо этого они ходят туда-сюда по  этой  улице, едят,
пьют  и сплетничают  об  отвратительных  мелочах  своей  жизни.  Вы обратили
внимание,  что здесь нигде нет зеркал? Если бы они были,  ни  одна  из  этих
пленных теней не отразилась бы в них.  Когда я понял, что это их ад  в такой
же степени,  в какой они  - мой ад, я научился их жалеть. Вот вам Бененхели,
где я живу.
   - А Миранда... - вновь предпринял я робкую попытку, рассудив, что лучше
мне  не   рассказывать  Хельзингу  слишком  много  о   моей  жизни,   полной
нравственных компромиссов.
   - У вас нет ни малейшего  шанса встретиться когда-либо с сеньором Васко
Мирандой, самым знаменитым  и  самым  отвратительным  из здешних  жителей, -
сказал  Хельзинг с  мягкой улыбкой.  -  Я  надеялся, что вы  поймете  намек,
который содержался в моем нежелании отвечать на ваши настойчивые  расспросы,
но раз вы его не поняли, скажу прямо: вам ничего здесь не светит. Как сказал
бы  Дон-Кихот,  вы  ищете птенцов  нынешнего  года  в  прошлогодних гнездах.
Миранда  месяцами не  видит никого  вообще, даже  собственных слуг.  Недавно
какая-то  женщина  им  интересовалась - симпатичная  маленькая штучка!  - но
ничего не добилась и отбыла в неизвестном направлении. Говорят...
   -  Что за женщина? - перебил я.  - Когда, давно?  Откуда вы знаете, что
она к нему не попала?
   - Женщина как женщина,  - ответил он,  облизывая  губы.  -  Давно? Нет,
недавно. Какое-то время назад. А не попала потому, что никто не попадает. Вы
слушаете или нет? Говорят, что все в этом доме застыло - абсолютно все. Часы
там заводят, но время все равно не идет. Большая башня уже годы как заперта.
Никто туда не поднимается  кроме, разве что, самого хозяина, старого идиота.
Говорят, пыль в комнатах башни доходит до  колен, потому что он не разрешает
слугам там убирать.  Говорят,  целое крыло  этого  огромного дворца  заросло
креозотовым кустарником, la gobernadora. Говорят...
   -  Какая  мне разница, что  говорят?  -  крикнул  я,  решив,  что  пора
поставить себя  потверже. - Мне необходимо  с ним повидаться. Сейчас позвоню
ему из кафе.
   - Не говорите глупостей, -  сказал Хельзинг. - Уже  годы прошли, как он
обрезал телефон.

x x x
   Каким-то образом вдруг рядом  со мной  возникли две миловидные  испанки
лет сорока в белых передниках поверх черных платьев.
   - Мы невольно услышали ваш разговор,  - сказала первая из официанток на
прекрасном  английском. - И, если вы  простите нам наше вторжение, я  должна
отметить, что  этот  нацист искажает  факты.  Обе телефонные  линии  у Васко
работают,  к одной подключен  автоответчик,  к  другой -факс, правда, хозяин
никогда  не отвечает на сообщения. К  сожалению, владелец этого кафе, скупой
датчанин Оле, не позволяет  посетителям пользоваться телефоном,  что  бы  ни
случилось.
   - Ведьмы! Вампирши! - закричал Хельзинг, внезапно разъярившись. - Обеим
надо кол в сердце забить!
   - Вам действительно  не стоит больше  терять  время на разговор  с этим
старым аферистом и  кретином,  - сказала вторая  официантка, чей  английский
звучал  еще лучше,  чем  у  напарницы,  и  чье  лицо  выглядело  чуть  более
утонченным. - Его  тут все знают как  злобного, извращенного  выдумщика, как
закоренелого  фашиста,  прикидывающегося  теперь  противником  фашизма,  как
грубого  бабника, неизменно отвергаемого женщинами, которых он  впоследствии
при любой возможности осыпает оскорблениями. Без сомнения, он уже наплел вам
с  три  короба всяких врак  о себе  самом и  о нашем  замечательном городке.
Пойдемте с  нами, если хотите: мы как раз закончили работу и можем исправить
ложные представления, которые  он постарался  у вас  создать. К сожалению, в
Бененхели теперь живет немало фантазеров, закутавшихся в ложь, как  в теплые
одеяла.
   - Меня зовут Фелиситас Ларисе,  а это моя единокровная сестра Ренегада,
-  сказала первая официантка. - Если вам действительно нужен  Васко Миранда,
вам полезно будет знать, что мы работаем у него экономками с первых дней его
пребывания здесь. К заведению Оле мы вообще-то не имеем  отношения;  сегодня
мы  просто оказали ему любезность, потому что его штатные официантки больны.
Никто вам не расскажет о Васко Миранде больше, чем мы.
   - Свиньи!  Мегеры! -  заорал Хельзинг.  -  Они хотят вас обвести вокруг
пальца! Они все эти годы  работают тут за жалкие гроши, кланяются и убирают,
моют и подметают, а  хозяин, между прочим, никакой не Оле  и не датчанин,  а
бывший матрос с Дуная по имени Ули.
   Я почувствовал, что пора избавляться от Хельзинга. Экономки Васко сняли
передники и положили их в большие плетеные корзины, которые держали в руках;
им явно хотелось поскорее уйти. Я извинился и встал.
   -  Вот,  значит, как вы  оценили все,  что  я  для  вас сделал! -сказал
несчастный негодник. - Я был вашим наставником, а вы вот как мне платите.
   -  Ничего ему не  давайте,  - посоветовала  мне Ренегада Лариос.  -  Он
всегда пытается выкачивать деньги из иностранцев, как заурядный нищий.
   - За питье, так и быть, заплачу, - сказал я и положил на стол купюру.
   -  Они сожрут ваше сердце, а душу в  бутылке  закупорят,  -не  унимался
Хельзинг.  - Не  жалуйтесь  потом  -  я  вас  предупредил. Васко  Миранда  -
зловредный  дух, а они - его сообщницы. Берегитесь!  Я своими глазами видел,
как они превращались в летучих мышей...
   Хотя  он  разглагольствовал  очень громко, на  людной  улице  никто  не
обращал на Готфрида Хельзинга ни малейшего внимания.
   - Мы тут к нему привыкли, - заметила Фелиситас. - Он  распинается, а мы
идем  себе  мимо.  Сальвадор Медина,  сержант гражданской  гвардии, время от
времени сажает его на ночь в кутузку, чтоб успокоился.

x x x
   Должен  сказать,  что  набитый  опилками пес  Джавахарлал переживал  не
лучшие времена. С того  момента, как я покатил его за  собой  на поводке, он
утратил большую часть одного  уха и пару зубов. Тем не менее Ренегада, более
изящно сложенная  из двух моих новых знакомых, восторженно расхваливала его,
то и  дело трогая  мою  руку или плечо в подкрепление  своих слов. Фелиситас
Лариос больше помалкивала,  и  мне  показалось,  что  она не  одобряет  этих
прикосновений.
   Мы вошли в  маленький  двухэтажный одноквартирный  дом в сплошном  ряду
таких же домов  на круто идущей  в гору улице, именуемой Calle de Miradores,
хотя  строения  на ней  были слишком  скромны,  чтобы щеголять застекленными
балконами, на  которые указывало лживое испанское название. Однако буквы  на
табличке (белые  на  ярко-синем фоне)  не  выказывали и следа раскаяния. Еще
одно свидетельство  того, что Бененхели  - обитель мечтателей и таинственное
место. В конце улицы, на самом  верху холма, я различал очертания большого и
уродливого фонтана.
   - Там  площадь Слонов,  -  сказала Ренегада с чувством. -Оттуда главный
вход в резиденцию Миранды.
   - Но  стучать  или  звонить бесполезно  -  никто не откроет, - вставила
Фелиситас, озабоченно нахмурившись.  - Будет лучше, если вы отдохнете у нас.
У вас усталый и, прошу прощения, даже нездоровый вид.
   - Будьте добры, - сказала Ренегада, - снимите обувь.
   Я не понял смысла этого требования, отдававшего религиозным фанатизмом,
но подчинился, и она провела меня в крохотную комнатку, пол, потолок и стены
которой были облицованы керамическими плитками, в своей дельфтской голубизне
хранившими множество миниатюрных сюжетов.
   - Нет  двух одинаковых, - гордо заявила Ренегада.  - Говорят, это  все,
что  осталось от древней синагоги в Бененхели, которая была  разрушена после
изгнания  евреев.  Говорят,  на  них  можно  увидеть  будущее,  если  умеешь
смотреть.
   -  Нелепые  россказни,  -  засмеялась  Фелиситас  -  при  более плотном
телосложении и менее одухотворенной внешности, которую  к  тому же несколько
портила большая  бородавка на подбородке,  еще  и менее  романтичная из двух
сестер.  -Плитки  - самая настоящая дешевка, никакие они  не  древние; такая
голубая  керамика в наших  краях везде в ходу. А что  касается  предсказаний
судьбы, это и вовсе чушь собачья.  Так что  кончай, милая  Ренегада,  валять
дурака, и пусть усталый человек хоть немного поспит.
   Меня не надо было просить об этом дважды  - бессонница,  даже в  худшие
времена, была мне совершенно  незнакома! - и  одетый,  как был, я рухнул  на
узкую кровать в облицованной плитками комнате.  На  секунду,  пока я  еще не
уснул, мой  взгляд  упал на одну  из плиток у  моего  изголовья, и  на ней я
увидел лицо моей матери - она смотрела мне  в  глаза и  лукаво  улыбалась. У
меня закружилась голова, и я провалился в сон.
   Проснулся я в  длинной  ночной  рубашке,  которую надели на меня  через
голову. Под ней я был голый. Бойкая парочка - эти две экономки, подумал я; и
насколько же крепко я спал! Мгновение спустя я вспомнил про чудесную плитку,
но как ни напрягал  глаза, не мог обнаружить ничего, даже отдаленно похожего
на образ, несомненно  увиденный мною  перед тем, как я отключился. "Мало ли,
что перед  сном  примерещится", - рассудил  я  и встал  с постели. Был яркий
день,  и  из  главной комнаты маленького  дома  шел  сильный,  манящий запах
чечевичного супа. Фелиситас и Ренегада сидели за столом,  накрытым на троих;
для  меня  уже  была  налита  большая  тарелка,  из которой  валил пар.  Они
одобрительно смотрели, как я поглощаю ложку за ложкой.
   - Сколько же я проспал? - спросил я, и они коротко переглянулись.
   - Целый день, - ответила Ренегада. - Уже завтра наступило.
   -  Глупости, -  возразила Фелиситас. - Вы  только прикорнули на два-три
часа. Никакого завтра еще нет.
   - Моя сестрица  шутит, - сказала Ренегада. - Честно говоря, я не хотела
вас шокировать и поэтому слегка преуменьшила. На самом деле вы проспали, как
минимум, сорок восемь часов.
   - Скорей уж, сорок восемь минут, - не  сдавалась Фелиситас. - Ренегада,
не смущай человека.
   -  Мы  вычистили  и  выгладили вашу одежду, -  сказала ее сестра, меняя
тему. - Надеюсь, вы не будете обижаться.
   Даже  после  сна  последствия перелета еще давали себя знать.  Впрочем,
если  я  действительно  дрых  двое  суток,  некоторая  дезориентация  вполне
естественна. Я переключил мысли на насущные дела.
   - Милые дамы, я  чрезвычайно вам благодарен, - произнес я вежливо. - Но
теперь  я срочно должен просить вашего  совета. Васко Миранда -  старый друг
моей  семьи, и мне нужно  видеть  его  по важному семейному  делу. Позвольте
представиться. Мораиш Зогойби из Бомбея, Индия, - к вашим услугам.
   Они судорожно вздохнули.
   - Зогойби! - пробормотала Фелиситас, недоверчиво качая головой.
   - Вот уж не думала, что еще  раз услышу это ненавистное имя,  - сказала
Ренегада Ларисе,  заливаясь  краской. Вот  что  мне удалось  извлечь  из  их
последующих объяснений.
   Когда  Васко  Миранда, художник с мировым именем, приехал в  Бененхели,
сестры (в то время молодые  женщины лет  двадцати пяти)  предложили ему свои
услуги  и были взяты на работу немедленно. "Он сказал, что  ему нравится наш
английский, наши хозяйственные навыки, но больше всего наше происхождение, -
поведала мне Ренегада, немало меня удивив. - Наш отец Хуан Лариос был моряк,
у  Фелиситас  мать была  марокканка, а моя мать жила  в  Палестине.  Так что
Фелиситас наполовину арабка, а я по матери еврейка".
   -  Значит,  у нас с вами  есть нечто общее, -  заметил я. -Потому что я
тоже на пятьдесят процентов принадлежу к этой нации.
   Судя по лицу Ренегады, известие сильно ее обрадовало.
   Васко сказал им, что он возродит в своей "малой Альгамбре"  легендарную
множественную культуру старинного Аль-Андалуса. Они будут жить не как хозяин
и служанки, а скорее как одна семья.  "Мы  решили, конечно, что он  немножко
чокнутый, - сказала  Фелиситас, - но ведь художники, они все такие, и платил
он куда больше, чем прочие. -Ренегада кивнула. - На поверку, однако, это все
оказалось  красивыми  сказками. Слова,  больше  ничего. Он  приказывает,  мы
исполняем - только так.  И чем дальше, тем  он  больше сходил  с ума,  начал
одеваться,  как султан тех  времен,  и вести  себя  стал еще  хуже,  чем эти
жестокие мавританские деспоты-язычники". Они приходили к нему  каждое утро и
старались,  как могли, поддерживать чистоту в  доме. Садовников он уволил, и
сад  с  водоемами - некогда настоящий рай,  Хенералифе****  в  миниатюре,  -
считай, совсем погиб. Кухонной прислуги давно  уже не было, и  Васко  просто
оставлял сестрам  Лариос список  покупок  и  деньги. "Сыры,  сосиски,  вина,
пирожные, -  сказала Фелиситас. - Не думаю, что хотя бы яйцо было  сварено в
этом доме за последний год".
   С того самого дня,  как Сальвадор Медина оскорбил его пять с лишним лет
назад, Васко  жил затворником. Он проводил день  за днем,  запершись в своей
высокой  башне,  куда не позволял сестрам  входить под страхом  немедленного
увольнения. Ренегада  сказала,  что  видела в его мастерской пару полотен, в
которых  кощунственным  образом  Иуда занял  место  Христа  на  кресте;  эти
изображения  "Иуды  Христа" стояли там долгие  месяцы,  неоконченные  и явно
заброшенные.  Не было  признаков того, что он  работает над  чем-то еще.  Он
больше не разъезжал, как бывало, по всей планете исполнять заказы на роспись
гостиничных  вестибюлей и  залов  ожидания в  аэропортах. "Он  закупил массу
сложного  оборудования, - сказала Ренегада.  - Записывающие устройства, даже
рентгеновский  аппарат.  С  помощью этой своей  техники  он делает  странные
записи - сплошь визги да  хлопки, крики да шлепки. Авангардная  бессмыслица.
Потом пускает это на полную громкость на своей башне - всех цапель распугал,
что там гнездились". - "А  рентгеновский  аппарат зачем?" - "Чего  не  знаю,
того  не  знаю. Может  быть, из этих  прозрачных фотографий  хочет вытворить
какое-нибудь искусство".
   - Здорового  в  этом ничего нет, -  сказала Фелиситас. -  Он никого  не
видит, совершенно никого.
   Уже год с лишним,  как  Фелиситас  и Ренегада в глаза  не видели своего
работодателя. Но порой лунными ночами его закутанную в  плащ фигуру замечали
жители  городка:  он крался по  высоким зубчатым стенам своей  крепости, как
толстый медлительный призрак.
   - Но почему вам ненавистно мое имя? - спросил я.
   - Была одна женщина, - сказала  Ренегада после долгой паузы. - Простите
меня. Может быть, тетя ваша?
   - Моя мать. Художница. Ее уже нет на свете.
   - Царствие ей небесное, - вставила Фелиситас.
   - Васко Миранда очень озлоблен из-за этой женщины, -произнесла Ренегада
скороговоркой,  словно  иначе  не  могла заставить себя  это  выговорить.  -
Наверно, он ее сильно любил, правда ведь?
   Я ничего не ответил.
   - Простите меня.  Я вижу, вам больно. Это болезненная тема. Мать и сын.
Вы верны ее памяти. И все же я думаю, что он был, что он был ее... ее...
   - Любовником, - резко сказала Фелиситас. Ренегада покраснела.
   - Мне очень жаль, вы, наверно, не знали, - промолвила она, кладя ладонь
на мою левую руку.
   - Продолжайте, пожалуйста, - сказал я.
   - Потом она повела себя с  ним жестоко  и прогнала его. С тех пор в нем
растет обида.  Это  чувствовалось  все  сильнее и  сильнее. Самое  настоящее
безумие.
   - Здорового в  этом ничего нет, - вновь сказала Фелиситас.  - Ненависть
сжигает душу.
   - И теперь являетесь вы, - продолжала Ренегада. - Я думаю, он ни за что
не согласится встретиться с ее сыном.  Само  звучание вашего имени будет для
него невыносимо.
   - Он рисовал  супергероев и  зверюшек  из  мультфильмов на  стенах моей
детской, - сказал я. - Я должен его увидеть. И увижу.
   Фелиситас  и  Ренегада многозначительно переглянулись -дескать,  бог  с
ним.
   - Милые дамы, - сказал я. - Мне тоже есть что вам рассказать.

x x x
   - Некоторое время назад что-то привезли, - промолвила Ренегада, когда я
кончил. - Может быть, там  была одна картина. Не знаю. Возможно, та, где под
верхним слоем изображена ваша мать. Видимо, он забрал ее к себе в башню.  Но
четыре большие картины? Нет, ничего такого не присылали.
   - Скорее всего, еще рано, - сказал я. - Кража произошла совсем недавно.
Вам  надо  будет  понаблюдать.  Теперь я  вижу,  что  мне  не  следует  пока
объявляться  у его  дверей.  Он тогда распорядится,  чтобы картины  спрятали
где-нибудь еще. Поэтому вы, пожалуйста, наблюдайте, а я буду ждать.
   -  Если  вы хотите  жить в нашем доме,  - предложила Фелиситас, - можно
будет договориться. Если вы хотите. Услышав эти слова, Ренегада отвернулась.
   -  Ваша  поездка  -  это  великое  паломничество,  -  сказала  она,  не
поворачивая ко мне  лица. - Сын ищет  наследие  своей погибшей матери,  ищет
исцеления и мира. Мы, женщины, просто обязаны помочь мужчине в его поисках.
   Я  жил  в  их доме больше месяца. Они хорошо обо мне заботились,  и мне
было приятно  с  ними разговаривать; но о них  самих я узнал очень  мало. Их
родители, по всей вероятности, умерли, но они  не были настроены говорить об
этом, и я, естественно, не настаивал. Ни других братьев и сестер,  ни друзей
Ренегады  и  Фелиситас в  моем  поле зрения не было. Любовников тоже. Тем не
менее они  выглядели счастливой и неразлучной парой. Утром, держась за руки,
уходили  на  работу,  вечером так  же  возвращались.  В  иные дни я  в  моем
одиночестве