Аурора с темными лицами  стояли в
саду плечом к плечу и ждали меня.
   - Что случилось? - спросил я.
   - С этой минуты, - сказала Аурора  Зогойби, - ты нам больше не сын. Уже
предприняты все необходимые  шаги для лишения тебя  наследства. У  тебя есть
один день, чтобы  собрать вещи  и уехать.  Мы с твоим отцом  не желаем  тебя
больше видеть.
   - Я полностью  поддерживаю твою мать, -  произнес  Авраам Зогойби. - Ты
нам противен. Убирайся с глаз долой.
   (Прозвучали и  другие резкие слова - громче,  чем эти, и  многие из них
сказал я. Не буду их здесь приводить.)

x x x
   - Джайя? Эзекиль? Ламбаджан? Объяснит мне  кто-нибудь, в  чем дело? Что
происходит?
   Все  молчали.  Аурора заперлась  у  себя, Авраам  уехал на работу,  его
секретарям было  велено  не соединять меня с ним  по телефону. Наконец  мисс
Джайя Хе расщедрилась на три слова:
   - Ты бы собирался.

x x x
   Ровно  никаких  объяснений - ни факту моего изгнания, ни  жестокости, с
какой оно было совершено. Такое чрезвычайное наказание за  это, с позволения
сказать, "преступление"!  Всего лишь за то,  что  я  без  памяти влюбился  в
женщину, которая не нравится моей матери!  Быть отсеченным, как сухая ветвь,
от семейного древа  по такой  банальной - нет, по такой чудесной  причине...
Нет,  этого недостаточно. Я  ничего не  понимал.  Я знал,  что другие люди -
большинство людей  - живут в этом  царстве родительского абсолютизма; ведь в
мире  "чувствительных" фильмов  дешевые  сцены  с изгнанием непутевых  детей
тиражировались бесконечно. Но мы-то не были таковы; и, безусловно, этот край
свирепых  иерархий  и древних моральных непреложностей не был  моей родиной,
подобным сюжетам не должно было найтись места в сценарии нашей жизни! Тем не
менее  очевидно было, что  я  ошибаюсь,  ибо произошло  нечто, не подлежащее
обжалованию. Я позвонил  Уме и  сообщил ей новость, а потом, не имея выбора,
подчинился воле  судьбы.  Врата рая распахнулись,  Ламбаджан  отвел  глаза в
сторону. Я проковылял наружу - сбитый с толку, неуклюжий, растерянный. Я был
никто,  ничто.  Все,  что я знал, стало  бесполезно, да  я теперь и  не знал
ничего  толком.  Я был выхолощен, лишен силы,  я был -  банальное, но,  увы,
подходящее определение -растоптан. Меня лишили милости, и ужас этого события
разбил вселенную, как зеркало. Мне казалось, что  я тоже разбит; что я падаю
на землю, падаю не в моем  собственном  обличье,  а тысячей  мелких осколков
стекла.
   После падения: я подошел к  двери УМЫ Сарасвати с чемоданом в руке. Она
открыла мне - глаза  красные, волосы  всклокоченные, слова и жесты безумные.
Мелодрама в староиндийском стиле  вырвалась на  поверхность нашей  обманчиво
эмансипированной жизни, грубая  истина проломила тонкую,  ярко  раскрашенную
фанеру лжи. Ума ударилась в крикливые  сожаления. Ее  внутренняя  гравитация
катастрофически ослабла; воистину она стала рассыпаться на части.
   - О Господи... Если бы я  только знала... Но как они могли,  это что-то
доисторическое... из старых времен... Я думала, они цивилизованные люди... Я
думала,  это мы, дураки  религиозные, так поступаем,  а не  вы,  современная
светская  публика...  О  Господи,  пойду  к  ним  опять,  сейчас  же  пойду,
поклянусь, что никогда тебя не увижу...
   - Нет, - сказал я, все еще вялый  и оглушенный. -  Пожалуйста, не ходи.
Ничего больше не делай.
   -  Тогда  я сделаю единственное,  чего  ты не  можешь мне  запретить! -
завопила  она. -  Я убью себя. Я сегодня, сейчас это сделаю. Я сделаю это из
любви к тебе, чтобы ты был свободен. Тогда они примут тебя обратно.
   Она,  должно  быть,  непрерывно  взвинчивала себя после  моего  звонка.
Теперь она была драматически невменяема.
   - Ты сумасшедшая, - сказал я.
   - Я не сумасшедшая! -  крикнула она  сумасшедшим голосом. -  Не называй
меня  сумасшедшей.  Вся  твоя  семья   называет   меня   сумасшедшей.  Я  не
сумасшедшая. Я просто люблю. Ради  любви женщина  способна на великие  дела.
Мужчина ради любви тоже мог бы многое сделать, но я не прошу этого. Я не жду
великих дел ни от тебя, ни от  какого другого мужчины. Я не сумасшедшая, это
любовь у меня сумасшедшая - понял? И закрой, ради бога, эту чертову дверь!

x x x
   Она  начала  пылко  молиться;  в  ее глазах  рдела кровь.  В  маленьком
святилище  Рамы  в углу гостиной  она  зажгла  лампу  и стала описывать ею в
воздухе судорожные круги. Я стоял в густеющих сумерках подле моего чемодана.
Она всерьез, думал  я.  Это  не игра. Это действительно происходит.  Это моя
жизнь, наша жизнь, и таковы  ее  очертания.  Таковы ее  подлинные очертания,
очертания  всех очертаний, которые становятся видимы только в момент истины.
И  когда этот момент  настал, на меня  навалилось всей своей тяжестью глухое
отчаяние. Я понял, что у меня нет больше жизни. Она отнята у меня.  Будущее,
которое повар Эзекиль обещал мне состряпать на кухне, оказалось химерой. Что
мне  делать? Что  выбрать  -  нищенскую  жизнь или миг  последнего,  высшего
величия? Хватит ли мне мужества принять смерть  ради нашей любви и тем самым
обессмертить ее? Сделаю ли я это ради Умы? Сделаю ли я это ради себя?
   - Я это сделаю, - промолвил я вслух.  Она поставила лампу и повернулась
ко мне.
   - Я знала, - сказала она. - Бог мне это открыл. Что ты храбрый мужчина,
что ты любишь меня и потому, конечно, отправишься со мной в этот путь. Ты не
такой трус, чтобы отпустить меня одну.

x x x
   Она  всегда  чувствовала, что соединена с жизнью непрочными  узами, что
может  прийти время, когда ей придется их  развязать. Поэтому с детства, как
идущий  на  битву воин,  она носила свою  смерть с  собой. На  случай плена.
Смерть, спасающую от бесчестья. Она вышла из спальни со стиснутыми кулаками.
Разжав ладони, показала мне две белые таблетки.
   - Молчи,  не  спрашивай, - сказала она. -  Мало ли что может найтись  в
доме у полицейского.
   Она потребовала, чтобы я встал на колени рядом с ней перед изображением
бога.
   - Я знаю, что ты не веришь. Но уж не противься - ради меня.
   Мы преклонили колени.
   -  Чтобы доказать тебе, как сильно я тебя люблю, - сказала она, - чтобы
ты, наконец, увидел, что я никогда не лгала, я проглочу первая. Если ты меня
любишь, проглоти вслед за мной немедленно  - немедленно,  потому что я  буду
ждать. О возлюбленный мой.
   В  этот  миг  что-то  во  мне  повернулось.  Я почувствовал  внутреннюю
преграду, отказ.
   - Нет! - крикнул я и попытался выхватить у нее таблетку. Таблетка упала
на пол. С визгом Ума рванулась к ней - я тоже. Мы стукнулись лбами.
   - Ой, - сказали мы вместе. - Ох-хо...
   Когда  в  голове  у  меня  прояснилось, обе таблетки  лежали на полу. Я
потянулся к ним, но из-за головокружения  и боли смог ухватить только  одну.
Ума завладела второй  и устремила на нее какой-то новый, расширенный взгляд,
охваченная  новым  ужасом, словно ей  неожиданно задали страшный вопрос,  на
который она не знает, как отвечать.
   Я сказал:
   - Нет, Ума, нет. Нельзя. Это безумие. Ее вновь как ужалило.
   - Не говори мне  о безумии! - крикнула  она. - Хочешь жить - живи. Этим
докажешь, что  никогда  меня  не любил.  Докажешь, что  ты  лжец,  шарлатан,
фигляр, шулер,  манипулятор,  обманщик. Не я  - ты. Ты  тухлое  яйцо, дрянь,
дьявол. Вот! А мое яйцо свежее.
   Она проглотила таблетку.
   По  лицу ее прошло  выражение громадного и неподдельного изумления, тут
же сменившегося бессилием. Потом она рухнула на пол. В ужасе я склонился над
ней, стоя на коленях, и  в ноздри  мне ударил  запах  горького миндаля. Лицо
умирающей,  казалось, претерпевало  вереницу мгновенных  перемен,  как бегло
листаемая  книга,  словно  она  отпускала на волю  одно за другим  все  свои
бесчисленные "я". И напоследок пустая страница, и никого больше нет рядом.
   Нет, я не умру - я уже это решил. Я  положил вторую таблетку  в  карман
брюк. Кто бы она ни была, что бы она ни была - доброе или злое создание, или
и то, и другое, или ни то, ни другое -  я любил ее, отрицать это невозможно.
Мне  сейчас  лишить  себя  жизни  - значит  не  обессмертить  мою любовь,  а
обесценить ее.  Поэтому я  останусь  жить, буду знаменосцем  нашей  страсти,
докажу своей жизнью, что любовь - это больше, чем кровь, больше, чем стыд; и
даже больше,  чем  смерть. Я  не умру ради тебя,  моя Ума, я  буду жить ради
тебя. Как бы безрадостна ни была эта жизнь.
   В дверь позвонили. Я сидел в полутьме рядом с  телом  УМЫ. Стали громко
стучать. Я не шелохнулся. Раздался грубый крик: "Открывайте! Полиция".
   Я встал  и  отпер  дверь. Коридор  был плотно  набит  синими форменными
рубашками  и  шортами, темнокожими худыми  икрами и  шишковатыми  коленками,
бамбуковыми палками в  крепко стиснутых кулаках. Инспектор в фуражке нацелил
пистолет прямо мне в лицо.
   - Вы Зогойби, да? - спросил он громовым голосом. Я подтвердил это.
   - То есть шри***** Мораиш Зогойби, начальник отдела маркетинга  частной
фирмы с ограниченной ответственностью "Бэби Софто Тэлкем Паудер"?
   -Да.
   - Тогда на основании имеющейся информации я арестую вас  по обвинению в
контрабанде наркотиков и требую именем закона пройти без  сопротивления вниз
к нашей машине.
   - Наркотиков? - переспросил я беспомощно.
   - Препирательства запрещены, -  проревел инспектор, тыча пистолетом мне
в  нос. -  Задержанный обязан  беспрекословно подчиняться  указаниям органов
правопорядка. Марш вперед.
   Я  вяло  шагнул в  мосластую  толпу.  И  только  тут  инспектор  увидел
распростертое на полу женское тело.

   *  Эти слова составляют известную  буддийскую  мантру,  т. е. священное
изречение.
   **Измененная цитата из стихотворения Уильяма Блейка "Тигр".
   ***  Слова,  которыми  поросенок Порки  неизменно заканчивал  очередной
мультфильм.
   ****  Смысл  инцидента становится понятен,  если учесть,  что  в  Индии
левостороннее движение.
   ***** Господин (хиндустани).


Часть третья. ЦЕНТРАЛЬНЫЙ БОМБЕЙ

16
   На улице, о  которой  я  никогда не слыхал,  я стоял в наручниках перед
зданием, которого никогда не видал, зданием такого размера, что все мое поле
зрения   занимала  бескрайняя   стена,   лишенная  каких-либо   деталей,  за
исключением маленькой  железной двери, расположенной  чуть вправо от меня, -
точнее,  двери, которая казалась маленькой, не больше мышиной норки, на фоне
окружавшей  ее   жуткой  громады  серого   камня.  Подталкиваемый   дубинкой
полицейского, я покорно шел к этой  двери от автомобиля без окон, на котором
меня  увезли  от  страшного места, где  умерла моя возлюбленная.  Я  пересек
безмолвную  и  пустую улицу, недоумевая:  ведь  улицы в  Бомбее  никогда  не
безмолвствуют  и никогда,  никогда не  пустуют;  здесь  не  бывает  "ночного
затишья" -  так, по крайней мере, я раньше думал.  Приблизившись к  двери, я
увидел,  что на самом деле  она  огромна,  что она высится передо мной,  как
врата  собора.  Как же  необъятна должна  быть стена!  Она простиралась, она
нависала над нами, заслонив собой грязную луну. Сердце у меня упало. Переезд
почти не помнился. Скованный наручниками в темноте, я потерял всякое чувство
направления и  времени. Где  это я теперь? Что  кругом за люди?  То  ли  это
действительно  полицейские,  арестовавшие  меня  по  подозрению  в  торговле
наркотиками, а  теперь еще и  в убийстве,  - то ли я случайно  перескочил  с
одной  из страниц, с одной из книг  моей  жизни на другую;  в  жалком  моем,
растерзанном  состоянии позволил водящему по  строкам  пальцу соскользнуть с
привычной  повести  в этот чужой, диковинный, непостижимый  текст,  который,
оказывается, лежал внизу? Да; что-то в этом роде, какое-то недоразумение.
   - Я  не преступник!  - закричал я. -  Что  у меня  общего со  всей этой
уголовщиной? Ошибка какая-то!
   - Оставь идиотские надежды, говнюк, - ответил инспектор. - Здесь многие
чудища  уголовного мира,  многие  громилы и  страхолюды  превратились в тени
теней. Нет никакой ошибки, бандюга! Заходи давай! Вонища внутри неимоверная.
   С  лязгами  и стонами  громадная  дверь  отворилась.  Тут  же  уши  мои
наполнились адским воем:
   - У-у-у! Ой-ой-ой! Ах-ха! Вай! Эге-е-ей!
   Инспектор Сингх бесцеремонно толкнул меня в спину.
   - Ну-ну-ну, левой-правой, раз-два! Пошевеливайся, олух царя подземного!
На тот свет, считай, попал.
   По  тускло  освещенным  коридорам, пропахшим выделениями и сожалениями,
муками  и  разлуками,  меня вели люди, щелкающие бичами,  с  головами  диких
зверей и с ядовитыми змеями вместо языков. Инспектор не то  ушел, не то  сам
превратился в одного из этих чудовищных гибридов. Я пробовал задавать зверям
вопросы,  но  их  возможности  общения  не  простирались  дальше  физических
действий. Пинки, тычки,  даже удар бича, ожегший  мне лодыжку, - такова была
сумма их ответов.  Я  перестал спрашивать и двигался все  дальше в  тюремную
глубь.
   После  долгой  ходьбы  путь мне преградил человек с  головой бородатого
слона, и  в руке  он держал железный полумесяц, позвякивающий ключами. Крысы
почтительно сновали у его ног.
   -  В  это  место  попадают  такие  вот,  как  ты,  безбожники,  -сказал
человек-слон. - Здесь поплатишься за все твои грехи. Мы обработаем тебя так,
как тебе и не снилось.
   Мне было приказано  раздеться донага. Голого,  дрожащего в жаркой ночи,
меня затолкали в камеру.  Дверь  -  нет, не дверь, а вся жизнь, весь прежний
способ существования -захлопнулась. Я ошеломленно стоял во мраке.
   Одиночное заключение. Вонь, усиливаемая жарой, была невыносима. Комары,
солома, мерзкие  лужи, и всюду,  во  тьме, - тараканы. Шагнешь - хрустят под
голой  ступней.  Стоишь  неподвижно   -  лезут  вверх  по  ногам.  Судорожно
нагнувшись, чтобы стряхнуть  их,  я  провел  волосами по  стене  моей черной
клети. Тут  же  тараканы посыпались мне  на  голову,  побежали  по  спине. Я
чувствовал их на животе, в волосах лобка. Я стал  дергаться, как марионетка,
шлепать себя руками, вопить. Это было начало - начало обработки.
   Утром в камеру проник  тусклый свет,  и тараканы затаились до следующей
ночи.  Я  не спал ни минуты;  борьба со зловредными тварями  отняла  все мои
силы. Я рухнул на  ворох соломы, который  должен был служить мне постелью, и
крысы метнулись оттуда в разные стороны. В двери распахнулось окошечко.
   - Скоро будешь ловить этих рыжих хрустиков себе на прокорм, - захохотал
Надзиратель. - Даже вегетарианцы  приходят к  этому под конец; а ты, сдается
мне, никогда от мясца не отказывался.
   Иллюзия слоновьей головы создавалась, как я теперь видел, капюшоном его
плаща (хлопающие уши) и трубкой кальяна (хобот). Этот тип был не  мифическим
Ганешей, а отъявленным негодяем и садистом.
   -  Где  я  нахожусь?  - спросил я. - Я ни  разу в жизни не был на  этой
улице.
   -  Лорды-сахибы,  известное  дело, - презрительно проговорил он, пустив
длинную струю  ярко-красной бетельной  слюны в направлении моих босых ног. -
Живут в  городе и знать ничего  не знают про его сердцевину, про  тайну его.
Для тебя она была  невидима, но теперь-то  мы тебе зрение прочистим. Ты -  в
центральном Бомбее, в бомбейской центральной. Здесь брюхо города, его кишки.
Поэтому, естественно, здесь много говна.
   - Я хорошо знаю центральный Бомбей, - попытался я возразить. - Вокзалы,
ларьки, базары. Я не видел ничего подобного.
   -  А с какой это стати город будет казать себя любому засранцу, ублюдку
и пидарасу? - проревел человек-слон. -Ты слепой был, теперь разувай глазки.
   Параша, миска  с баландой,  быстрое сползание  к  полной  деградации  -
избавлю вас от подробностей. Айриш,  Камоинш  да Гама, а впоследствии и  моя
мать   изведали   прелести   англо-индийских   тюрем;   но  это   самобытное
постимперское учреждение  лежало  далеко  за пределами всего,  что могло  им
пригрезиться.  Это была не просто тюрьма; это была  школа. Голод, истощение,
издевательство  и отчаяние  - хорошие  учителя. Я быстро  усвоил  их уроки -
осознал  свою  вину,   никчемность,  брошенность  всеми,  кого  мог  назвать
близкими.  Я  получил  по  заслугам.  Все  получают  по  заслугам.  Я сидел,
привалившись спиной  к стене, уронив  голову на  колени и сцепив руки вокруг
лодыжек; тараканы беспрепятственно ползали по всему моему телу.
   -  Это еще  что,  - утешал меня  Надзиратель. - Погоди,  скоро  болезни
начнутся.
   Это  уж обязательно,  думал  я.  Трахома,  воспаление  внутреннего уха,
авитаминоз,  дизентерия,  инфекции  мочевыводящих  путей.  Малярия,  холера,
туберкулез,  тиф. И  я слыхал про новую заразу, у которой нет еще имени. Она
косит  шлюх -говорят,  они сперва превращаются в  ходячие  скелеты, а  потом
подыхают,  но сутенеры  из злачных мест Каматипуры скрывают  это.  Тут  мне,
правда, контакт со шлюхой не грозит.
   Из-за комариных укусов  и тараканов мне начало казаться,  что моя  кожа
отлипает от тела, как мне давным-давно снилось.  Но в нынешнем варианте  сна
вместе с кожей я лишался всех составных  частей моей личности. Я  становился
никем,  ничем; точнее  сказать  -  тем,  что  из меня  хотели  сотворить.  Я
превращался в то, чем меня обзывал Надзиратель, что чуяли мои ноздри, к чему
с растущим вожделением приглядывались крысы. Я превращался в тухлятину.
   Я  пытался  уцепиться  за  прошлое.  Я искал  виновных  в моем  горьком
несчастье и винил больше  всех мать, которой  отец не  в  силах был  сказать
"нет". -  Ибо что это за мать, если она готова без всякой  серьезной причины
уничтожить своего ребенка, своего единственного сына? - Не мать, а чудовище!
-
   Мы  вошли в эпоху чудовищ  -  калиюгу,  когда косоглазая, кровавоязыкая
Кали*, наша бешеная  богиня, носится повсюду в губительном танце. - И помни,
о Беовульф, что мать  Гренделя** еще страшней, чем он сам... Ах, Аурора, как
легко ты  обратилась  к  детоубийству,  с  какой ледяной стремительностью ты
решилась отправить свою  плоть  и кровь  на  последнее издыханье, извергнуть
сына из атмосферы материнской  любви и бросить в безвоздушное  пространство,
где язык его распухнет, глаза вылезут из орбит и он умрет ужасной смертью!
   - Лучше  бы ты искрошила  меня в младенчестве, мама, -прежде,  чем я  с
моей  рукой-дубинкой вырос в этого молодого старика.  У тебя  всегда  был  к
этому вкус - к  пинкам и толчкам,  к шлепкам  и тычкам.  Смотри, под  твоими
ударами  смуглая кожа  ребенка  начинает  играть  радужными  кровоподтеками,
похожими на бензиновые пятна. УХ, как он вопит! Сама  луна бледнеет  от этих
воплей. Но  ты  безжалостна  и  неутомима.  А  когда  он  уже  весь ободран,
превращен в массу  без  оболочки, в существо  без четких границ,  тогда твои
руки  смыкаются у него на горле, и мнут, и жмут; воздух  вырывается  из  его
тела сквозь все  отверстия,  он пердит  собственной  жизнью,  как ты,  мама,
однажды  пернула и выпустила  его в  жизнь... и  вот  уже в нем остался один
только вздох, один последний колышущийся пузырек надежды...
   -  Вах, вах! - воскликнул Надзиратель, выводя  меня из забытья, полного
жалости к себе; я понял, что думал вслух.
   - Убери свои большие уши, слонище! - взвыл я.
   - Называй меня как хочешь, - отозвался он дружелюбно.
   - Твоя судьба уже написана.
   Я снова обмяк, привалился к стене и закрыл голову руками.
   -  Доводы  обвинения ты  изложил, - сказал  Надзиратель.  -Впечатляюще,
брат. Сила.  Но где защита? Мать имеет право  на  ответное слово - так, нет?
Кто будет адвокатом?
   -  Тут  не зал суда, - ответил я, ощущая  тошнотворную пустоту, которая
пришла  на смену гневу. - Если у нее  есть своя  версия, пусть  излагает где
хочет.
   -   Превосходно,  превосходно,   -   сказал  Надзиратель  с   шутовским
довольством.   -  Так   держать!   Ты  у   меня  тут   главное  развлечение.
Первоклассное. Браво, мистер. Браво-брависсимо.
   И  я  думал  о  безумной  любви,  обо  всех  amours  fous  в  семье  да
Гама-Зогойби. Я вспоминал  Камоинша  и Беллу, Аурору  и  Авраама,  вспоминал
бедную Ину, удравшую со своим американо-индийским красавчиком Кэшонделивери.
Я даже присое