людей.  При  письме  был
приложен крупный денежный перевод на имя майора Огильви. Отец просил  майора
расходовать эти деньги в мою пользу. Надо сказать, что эти деньги  вместе  с
золотыми монетами, зашитыми матушкой в подкладку моего  камзола,  мне  очень
пригодились. Когда у нас в тюрьме появилась лихорадка,  я  имел  возможность
благодаря этим деньгам приглашать докторов  и  покупать  пищу  для  больных.
Эпидемия была прекращена в самом начале.
     В первых числах августа нас перевели из Бриджуотера  в  Таунтон.  Здесь
нас вместе с несколькими  сотнями  других  пленных  поместили  в  тот  самый
шерстяной склад, в котором  наш  полк  квартировал  в  начале  кампании.  От
перемены места мы выиграли мало. Впрочем, наши здешние стражи  утомились  от
жестокости и оказались добрее прежних. Пленных они  теснили  гораздо  менее.
Нам позволяли видеться с друзьями из города; можно было даже добывать  книги
и бумагу. Стоило только дать на чай дежурному сержанту.
     До суда осталось более месяца, и это время мы провели  здесь  несколько
приятнее и свободнее, нежели в Бриджуотере.
     Однажды вечером я стоял, прислонясь  к  стене,  и  глядел  на  узенькую
голубую  полоску  неба,  которая   виднелась   через   высокое   окно.   Мне
представилось, что я снова дома и хожу по лугам Хэванта. И вдруг  я  услышал
голос, который мне действительно напомнил Гэмпшир и родное село.  Я  услыхал
густые, хриплые звуки, переходившие по временам в гневный  рев.  Этот  голос
мог принадлежать только моему старому  приятелю  моряку.  Подошел  к  двери,
из-за которой слышались эти  крики,  прислушался  к  разговору,  и  все  мои
сомнения исчезли.
     - Как, ты не пустишь меня вперед? Не пустишь! - кричал Соломон  Спрент.
- А знаешь ли ты, что я не менял  курса  даже  в  тех  случаях,  когда  люди
попроще тебя требовали, чтобы я спустил паруса? Говорю же я вам, что у  меня
есть разрешение адмирала.  Нам,  брат,  выкрашенные  в  красный  цвет  лодки
нипочем. Уж я парусов наготове брать не стану,  будьте  благонадежны.  Итак,
освободи фарватер, а то я тебя пущу ко дну.
     - Нам до ваших адмиралов дела нет, - ответил дежурный солдат, -- в  эти
часы к арестантам посторонних не  допускают.  Уноси,  старик,  свои  потроха
отсюда, а то так угощу тебя алебардой по шее, что сам не рад будешь.
     - Ах ты, береговая птица, да тебя еще на свете не было, когда я наносил
удары и получал их, - закричал Соломон Спрент, - мы,  брат,  с  де  Рюйтером
сцеплялись нос в нос в то время, как ты  соску  сосал.  Ты  думаешь,  что  я
старый. Нет, брат, я еще держусь на  воде  и  могу  постоять  против  любого
пиратского судна, как бы оно раскрашено ни было. Я не погляжу на то,  что  у
тебя на корме королевский герб вырезан. Прямо изо всех  боковых  пушек  залп
дам, и тогда пиши пропало. Да я и еще лучше поступлю: дам задний ход, возьму
на абордаж майора Огильви и сигнализирую ему о том,  как  вы  меня  приняли.
Тогда, брат, берегись, корма у тебя станет еще краснее, чем мундир.
     - Майор Огильви! - воскликнул сержант более почтительным тоном.  -  Вот
если бы вы сразу сказали, что у вас есть разрешение от майора  Огильви,  это
было бы совсем другое дело. А вы тут стоите и болтаете о каких-то  адмиралах
да попах. Вы говорите по-иностранному, а я по-иностранному не обучен.
     - Ну и срам вашим родителям за то, что они не могли выучить как следует
хорошему английскому  языку,  -  проворчал  старый  Соломон,  -  по  правде,
приятель, меня даже удивляет то, что нам,  морякам,  приходится  учить  вас,
береговых крыс, английскому языку. Плавал я, друг, на судне "Ворчестер". Это
тот самый "Ворчестер", который затонул в Фунчальской бухте. Команды нас было
семьсот человек, и все, включая мальчишек, понимали меня. А вот как  я  стал
жить на берегу, дела пошли совсем другие. Я только  и  встречаю,  что  тупиц
вроде тебя. По-английски ни аза в глаза  не  понимают.  Подумаешь,  что  это
португальцы какие-нибудь, а не англичане. Станешь говорить вот с таким,  как
ты, молодцом, а он глазеет на тебя,  как  свинья  на  ураган,  и  ничего  не
понимает. Спроси у него какой-нибудь пустяк - ну хоть каким, дескать, курсом
идешь или сколько склянок пробило, он даже этого не понимает.
     - Кого вам видеть-то надо? - сердито спросил  сержант.  -  У  вас  язык
чертовски длинный.
     - И грубый, когда я говорю с дураками, - подтвердил моряк, - отдать  бы
тебя,  паренек,  мне  под  руководство.  Выдержал  бы  я  тебя   на   вахте,
покрейсировали бы мы годика три,  ну,  тогда,  пожалуй,  из  тебя  вышел  бы
человек.
     - Пропустить старика! -  бешено  крикнул  сержант.  И  моряк,  ковыляя,
вступил в наше помещение. Лицо его  ухмылялось  и  превратилось  в  сплошную
гримасу. Соломон был рад своей словесной победе над сержантом  и  засунул  в
рот большую, чем обыкновенно, порцию табаку. Войдя к нам и не видя меня,  он
приложил руки ко рту в виде рупора и стал во весь дух кричать;
     - Кларк! Михей! Эгой! Эгой!
     - Я здесь, Соломон, - сказал я, прикасаясь к его плечу.
     - Благослови тебя Господь, паренек, благослови тебя Бог!  -  воскликнул
Соломон Спрент, с чувством потрясая мне руку. - А я-то тебя и не заметил, но
да это и не удивительно. Одна из моих гляделок так  же  затянулась  туманом,
как утесы Ныофаундлэнда. Около тридцати лет тому назад  долговязый  Виллиамс
из Пойнта, сидя со мной в гостинице "Тигр", запустил мне в гляделку  квартой
пива. С тех пор она и не действует. Ну, как поживаешь?  Держишься  на  воде?
Течи не имеется?
     - Ничего, живу помаленьку, - ответил я, - жаловаться нечего.
     - Значит, оснастка в порядке? - продолжал спрашивать старик. - Мачты не
попорчены  выстрелами?  От  подводных  пробоин   не   пострадал?   Враг   не
обстреливал, не брал на абордаж, ко дну не пускал?
     - Нет-нет, этого не было, -- ответил я, смеясь.
     - Но право же, ты точно бы похудел. В два месяца состарился  на  десять
лет. На войну ты двинулся в  настоящем  виде  -  нарядный,  оснащенный,  как
только что спущенное на воду военное судно,  но  теперь  это  судно  изрядно
потрепано погодой и боями. Краска с бортов сошла, да и флаги ветром  с  мачт
сорваны. А все-таки я рад тому, что корпус у тебя цел и что ты держишься  на
воде.
     - Ну да зато и видеть мне  пришлось  кое-что  такое,  что  легко  может
состарить человека на десять лет, - ответил я.
     Соломон покрутил головой и, вздохнув, ответил:
     - Ах, это препоганое дело! - ответил он. - Ну, да пускай  буря  бушует,
море рано или поздно успокоится. Бросай только  якорь  поглубже,  уповай  на
Провидение. Да, мальчик-, упование на Бога - вот в  чем  наше  спасение.  Но
ведь я тебя знаю. Ты небось горюешь вот об этих бедняках больше, чем о себе?
     - Действительно, мне становится грустно, когда я смотрю на то, как  эти
люди страдают. Они молчат и не жалуются. А из-за кого страдают? Из-за такого
человека! - сказал я.
     Соломон заскрежетал зубами и воскликнул:
     - Черт возьми эту земляную крысу! А тоже, королем захотел быть!
     - Ну, как поживают отец и мать? -  спросил  я.  -  И  как  вам  удалось
отъехать так далеко от дома?
     - Ну, брат, я не мог дольше оставаться на своей стоянке, очень уж  меня
забрало. Обрезал я, стало быть, якорь и взял курс на север, по направлению к
Солсбери. Ветер мне благоприятствовал. Лицо у твоего отца спокойное:  старик
взял себя в руки и каждый день выходит на работу. Судьи к  нему  приставали,
таскали два раза в Винчестер для допроса,  но  бумаги  у  него  оказались  в
порядке, и обвинений к нему никаких не предъявляется. Твоя мать-бедняга  все
плачет. Такая слезная течь сделалась, что беда. Но плакать-то она плачет,  а
дело не забывает. И соседей лечит, и пироги печет все по-прежнему. Будь  она
поваром на корабле, она бы из кухонной каюты не ушла бы, даже если бы  судно
тонуло. Такой уж характер. Всех эта буря огорчила. Одни  молятся,  а  другие
ром пьют. Ром - это дело хорошее, сердце оно разогревает.  Когда  я  к  тебе
поплыл, они обрадовались. Я дал твоим родителям слово моряка, что сделаю все
возможное, чтобы вытащить тебя из твоих засадок.
     - Вытащить меня, Соломон?! - произнес я. - Об этом и толковать  нечего.
Вытащить меня отсюда невозможно.
     - Ну нет, разные способы есть,  -  ответил  старик,  понижая  голос  до
шепота и многозначительно кивая головой. По-видимому,  он  много  думал  над
этим вопросом. - Можно просверлить дно, - шепнул он.
     - Просверлить дно?!
     - Ну да, мальчик, просверлить дно. Во время второй голландской войны  я
был квартирмейстером на галере "Провидение". Эскадра Ван Тромпа прижала  нас
к берегу. Произошел бой. Мачты у нас все  посшибли,  а  палуба  была  залита
кровью. Нас взяли на абордаж и отправили пленными  в  Тексеч.  Все  мы  были
закованы в кандалы  и  посажены  в  трюм.  Кроме  воды  и  крыс  -  никакого
удовольствия. Сидим в темноте, запертые,  а  наверху,  на  палубе,  сторожат
враги. Но удержать они нас не могли. Мы сняли кандалы, и наш младший плотник
Вилль Адаме провертел в дне корабля дыру.  Судно  начало  тонуть,  поднялась
суматоха, мы выскочили на палубу и пустили  в  вход  вместо  дубин  кандалы.
Перебив команду, мы завладели судном. Однако, чего ты улыбаешься? Разве  мой
план кажется тебе трудноосуществимым?
     - Нет, он осуществим, - ответил я, смеясь, - но для того, чтобы сделать
все это, надо, чтобы этот шерстяной склад превратился в галеру  "Провидение"
и город Таунтон - в Бискайскую бухту.
     Старик нахмурился и ответил:
     - Ты прав, я вышел из фарватера, но у  меня  есть  другой  превосходный
план. Надо взорвать тюрьму - вот что.
     - Взорвать тюрьму?! - воскликнул я в недоумении.
     - Ну да, это нетрудно! Надо только запастись парой бочонков с  порохом,
длинным фитилем и выбрать ночку потемнее. Тогда эти стены улетят к черту  на
кулички, и уходи куда хочешь.
     - Но что станется с людьми, которые сидят здесь? - спросил я.  -  Стало
быть, и их надо взрывать?
     - Ах, чума меня возьми, об этом-то я и забыл, -  воскликнул  Соломон  -
ну, в таком случае придумывай сам что-нибудь. Говори, что делать!  Командуй!
Ты  будешь  адмиральским  кораблем,  а  я  линейным  судном.  По  команде  я
немедленно же подниму паруса и буду действовать  до  тех  пор,  пока  старый
корпус будет слушаться руля.
     - В таком случае я дам такой совет, мой дорогой, старый друг, - ответил
я, - предоставьте события их естественному течению и возвращайтесь в Хэвант.
Моим отвезите поклон, скажите, чтобы они были бодры и надеялись  на  лучшее.
Ни вы, никто в свете не может мне помочь. Я решил разделить участь вот  этих
бедных людей и ни за что их не  оставлю.  Утешьте,  пожалуйста,  мою  бедную
матушку и передайте мой привет Захарии Пальмеру.  Ваше  посещение  доставило
мне величайшую радость, а они будут также рады вашему возвращению. В Хэванте
вы мне будете более полезны, чем здесь.
     - Нет, пусть меня утопят, если я уеду, ничего не  сделав,  -  проворчал
старик. - Ну да что же делать? Раз вы так хотите, нечего и толковать. А  вот
что мне скажи, мой мальчик. Ты ведь  поехал  на  войну  с  этим  долговязым,
худым,  похожим  на  вяленую  селедку  человеком?  Не  сделал  ли  он   тебе
чего-нибудь худого? Если он  сделал  какую-нибудь  скверность,  то,  клянусь
вечным Богом, я возьму его на абордаж и залью всю его  палубу  кровью.  Ведь
он, подлец, ушел от бури. Я видел его оснащенным, во всей красоте.  Он  ждет
прилива, чтобы выйти в море.
     - Как, вы видели Саксона?! - воскликнул я. - Да неужели в самом деле вы
знаете, где он находится? Ради Бога, говорите тише. Солдат, которому удастся
наложить  руки  на  Саксона,  получит  офицерский  чин  и   пятьсот   фунтов
стерлингов.
     - Ну, едва ли это им удастся, - произнес Соломон, - когда я  шел  сюда,
мне  пришлось  зайти  починиться  в  порт,  называемый  Брутоном.  Там  есть
гостиница, и шкипером этой гостиницы состоит баба. Язык  у  нее  длинный,  а
глаза этакие веселые. Я сидел в этой самой гостинице и пил эль с пряностями.
Привычка у меня такая. Как только пробьет шесть  склянок  средней  вахты,  я
непременно эль пью. Ну вот сижу я и вижу, что на дворе грузит на возы  бочки
с пивом долговязый рабочий. Пригляделся я к нему и вижу, будто  лицо-то  мне
знакомо - нос это у него  словно  соколиный  клюв,  глаза  закрыты  длинными
веками и сверкают время от времени. Что ты хочешь, а  знакомое  лицо!  Вдруг
этот рабочий стал ругаться по-голландски, но тут я  и  припомнил,  как  этот
корабль называется. Вышел на двор и тронул его за плечо. А он, мальчик,  как
отскочит от меня да как зашипит - аккурат, как дикая кошка.  Все  волосы  на
голове у него ощетинились. А затем он выхватил из кармана нож, видно, думал,
.что я хочу получить награду и выдать  его  солдатам.  Но  я  его  успокоил,
сказав, что свято сохраню его тайну. Стали разговаривать.  Спросил  у  него,
знает ли, дескать, что ты взят  на  абордаж.  Ответил,  что  знает.  Ничего,
говорит, с Кларком худого не случится,  я,  дескать,  за  это  отвечаю.  Это
долговязый-то сказал, но, признаться, я  ему  не  очень  поверил.  Он  и  со
своими-то парусами управиться не  может,  куда  же  ему  о  других  кораблях
хлопотать и лоцманом при них состоять? Я и оставил его  там,  в  Брутоне,  и
опять поеду его разыскивать, если он тебя чем-нибудь обидел.
     - Нет, он меня ничем не обидел, - ответил я, -  я  очень  рад,  что  он
нашел себе там убежище. Мы с ним, правда, не сошлись  во  мнениях,  но  ссор
между нами не было никаких. Он был всегда ко мне расположен и  оказывал  мне
услуги.
     - А уж и хитер же он... тонкая шельма! - сказал Соломон и  прибавил:  -
Видел я и Рувима Локарби. Он тебе посылает привет. Он еще хворает,  рана  не
зажила. Валяется постоянно на койке, но за ним ходят хорошо.  Майор  Огильви
говорил мне, что очень любит Рувима: хлопочет за него и, наверное,  от  суда
освободит. Дело в том, что в сражении он не участвовал. Он  говорит,  что  и
тебя помиловали бы скорее, если бы ты старался не так залихватски. И обида в
том, что тебя заметили и ты объявлен одним  из  самых  опасных  бунтовщиков.
Особенно вредит тебе то, что простонародье тебя любит.
     Добрый старый моряк оставался у меня до поздней ночи. Я ему рассказывал
свои приключения, а он мне - деревенские новости, которые, несмотря на  свою
незатейливость, были для меня куда интереснее  политических  событий.  Перед
уходом он вытащил из кармана полную горсть серебряных монет и стал  обходить
пленных.  Он  беседовал  с  ними  на  своем  оригинальном   морском   языке,
расспрашивал их об их трудах и оделял деньгами. Добрый взгляд и честное лицо
- это такой язык, который понятен каждому. Сомерсетские крестьяне совершенно
не понимали затейливых выражений старого моряка, но тем не менее,  когда  он
уходил, все окружили его и сердечно приветствовали,  призывая  благословение
на его старую голову. Мне казалось, что он  внес  в  нашу  темную  и  душную
темницу струю свежего, морского  воздуха.  Мы  почувствовали  себя  легче  и
радостнее, чем прежде.
     В последних числах августа двинулись из Лондона судьи в свое  проклятое
путешествие. Много человеческих жизней погубила эта  поездка,  и  во  многие
дома она внесла горе и удар. Во всех графствах, по которым  проехали  судьи,
осталась о них самая печальная память, и позор этот будет жить до  тех  пор,
пока отцы будут рассказывать сыновьям о  делах  минувших  времен,  восхваляя
добрых и клеймя злых. Известия о  делах  суда  доходили  до  нас  ежедневно.
Сторожившие нас солдаты находили удовольствие в том, чтобы рассказывать  нам
о жестоких расправах  судей.  Эти  рассказы  они  сопровождали  жестокими  и
гадкими шутками. Вот, дескать, то же и вам будет. Радуйтесь и ждите.
     В Винчестере главный судья Джефрис приговорил леди Алису Байль,  святую
и почитаемую всеми женщину, к сожжению живой  на  костре.  Только  мольбы  и
просьбы влиятельных друзей несчастной заставили  Джефриса  смилостивиться  и
заменить костер топором. Казнь была совершена на  базарной  площади  города.
Толпа в один голос рыдала, когда палач отрубил красавице ее  изящную,  точно
из мрамора изваянную голову.
     В Дорчестере Джефрис учинил огульную резню. Приговорил к  смерти  более
трехсот  человек,  но  казнить  успели  только  семьдесят  четыре  человека.
Дальнейшим зверствам помешали местные дворяне,  убежденные  тори,  просившие
короля прекратить кровопролитие. Из Дорчестера судьи отправились в  Экестер,
а оттуда в Таунтон, куда они прибыли в первых числах сентября. Это  были  не
судьи, призванные судить виновных, а невинных спасать от смерти,  исправлять
и карать; это были дикие, злые звери, понюхавшие крови и дышащие  убийством.
Для их зверства открывалось обширное поприще. В одном только Таунтоне сидело
около тысячи пленных. Многие из них были так дики, что не могли  даже  своих
мыслей  как  следует  выразить,  притом  они  не  говорили  по-английски,  а
объяснялись на местном диалекте. На  суде  весь  этот  люд  оказался  совсем
беспомощным. Он не  мог  воспользоваться  законом  и  помощью  адвокатов,  и
Джефрис мог делать с ними все что угодно.
     В Таунтон  судья  Джефрис  прибыл  в  понедельник  вечером.  Въехал  он
торжественно. Я взобрался на скамейку и глядел  в  окно.  Сперва  проскакали
драгуны  с  развевающимися  знаменами  и  колотя  в  литавры.  Затем  прошли
пехотинцы, вооруженные пиками и алебардами, а затем потянулся ряд  карет,  в
которых сидели высшие судебные сановники. Последняя  карета  была  запряжена
шестеркой рослых  фламандских  лошадей  с  длинными  хвостами.  Карета  была
открытая и вызолоченная. В ней, утопая в бархатных  подушках,  сидел  злодей
судья, закутанный в красный бархатный плащ.  На  голове  у  него  красовался
огромный белый  парик,  кудри  которого  закрывали  плечи.  В  красное,  как
говорят, он одевался, чтобы навести ужас на  народ.  Он  приказывал  и  всем
своим помощникам одеваться в костюм цвета крови.
     Наружность Джефриса была вовсе не такая гнусная,  как  говорили:  после
того как он прославился своими злодействами, его  стали  изображать  в  виде
безобразного чудовища, но это неправда. Это был человек,  который  слыл;  по
все вероятности, в свои молодые годы, настоящим красавцем. В то время  когда
я его увидел, он не был  еще  стар,  но  разврат  и  порочная  жизнь  успели
наложить свою печать на его  лице.  Красота,  однако,  сохранилась.  Он  был
брюнет и походил скорее на испанца, чем на англичанина. Глаза  у  него  были
черные, а цвет лица -  оливковый.  Выражение  глаз  было  благородное,  хотя
несколько высокомерное, но у Джефриса был  бешеный  характер.  При  малейшем
сопротивлении он приходил в полное неистовство. Глаза начинали  сверкать,  а
на губах показывалась пена.
     Я сам видел его в таком состоянии. Все лицо его дергалось от бешенства,
у губ появилась белая  пена,  он  имел  вид  человека,  страдающего  падучей
болезнью. Этот человек, впрочем, никогда не мог  скрывать  своих  чувств.  Я
слыхал, что Джефрис нередко плакал и даже громко рыдал.  Это  бывало  в  тех
случаях, когда он считал себя обиженным людьми, стоящими выше, чем он.
     Мне кажется, что Джефрис обладал огромной духовной силой, которая могла
быть направлена и в хорошую, и в дурную сторону. Но он  устремился  весь  на
зло, пренебрегая хорошими задатками своего характера. И в  конце  концов  из
него вышел воплощенный дьявол. Трудно даже представить,  чтобы  человек  мог
пасть до такой степени. Да, плохим должно было быть наше правительство, если
оно вверило дело правосудия  этому  извергу,  этому  выродку,  заклейменному
всеми пороками.
     Когда Джефрис проезжал мимо нас, дворянин, скакавший рядом  с  каретой,
наклонился к нему и сообщил,  по  всей  вероятности,  что  из  окон  смотрят
пленные. И тогда Джефрис бросил на нас быстрый,  злой  взгляд,  улыбнулся  и
оскалил зубы. Затем он снова скрылся в свои