кой человек убьет медведя, то  он  будет  братоубийцей,  -
воскликнул сэр Гервасий, - простите, друг Кларк, но я должен сказать правду,
при всем моем уважении к почтенному вашему родителю.
     - Ну, если вы  убьете  попугая,  то  вы  будете  не  более  виноваты  в
братоубийстве, чем отец, убивая медведя, -  ответил  я,  смеясь,  -  что  же
касается предложения мэра, то я предлагаю вот что. Сегодня мы у него обедаем
и, стало быть, увидим, какие у него порядки. Если нам у него не  понравится,
мы подыщем какой-нибудь предлог и останемся в гостинице. Только помните, сэр
Гервасий, что в домах этих людей порядки совсем иные, чем  в  тех  домах,  в
которых вы до  сих  пор  бывали.  Придерживайте  ваш  язычок,  а  то  можете
кого-нибудь обидеть и нарваться на неприятность. Я вам буду подавать  знаки.
Имейте в виду, что если я начну покашливать, то это будет означать,  что  вы
должны остерегаться.
     - Согласен, молодой Соломон, согласен! - воскликнул баронет. - Я  очень
рад, что у меня будет кормчий, умеющий лавировать в  этих  священных  водах.
Сам я ни за что не разберусь в этих премудростях  и  непременно  наскочу  на
мель. Но наши друзья окончили битву при Обере; кажется, я так  называю  этот
немецкий город, - и идут к нам. Надеюсь, почтеннейший господин мэр,  что  вы
выяснили, наконец, все ваши недоразумения по военной части?
     - Да, я их  выяснил,  сэр,  -  ответил  пуританин,  -  указания  вашего
полковника  были  для  меня  чрезвычайно  полезны  и  назидательны.   Я   не
сомневаюсь, что, служа под его руководством, вы извлечете громадную пользу.
     - Весьма вероятно, сэр,  весьма  вероятно!  -  беззаботно  ответил  сэр
Гервасий.
     - Но теперь уже около часа времени, -  продолжал  мэр,  -  наша  слабая
плоть громко вопиет, требуя пищи и пития. Прошу  вас  оказать  мне  честь  и
последовать за мной в мое смиренное жилище. Придя туда, мы  найдем  домашний
наш стол уже накрытым.
     Сказав эти слова, мэр двинулся вперед.  Следуя  за  ним,  мы  вышли  из
ратуши и двинулись вниз по Передней улице. Прохожие почтительно расступились
перед Стефаном Таймвелем, давая ему дорогу. Он указывал нам на  делаемые  им
приготовления. Местами улицы были перегорожены  толстыми  железными  цепями.
Делалось это для того, чтобы помешать  неприятельской  коннице  ворваться  в
город. Иногда в угловых домах  нам  приходилось  видеть  пробитые  в  стенах
отверстия, из которых выглядывали темные дула осадных пушек и  каронад.  Эти
предосторожности  были  совершенно  необходимы.  Ходили  слухи,  что   отряд
королевской конницы находится поблизости  от  города.  Нападение  одного  из
таких отрядов нам пришлось отразить. Город поэтому должен быть укреплен  как
следует, иначе он мог сделаться жертвой смелого неприятеля. Дом у  мэра  был
большой, каменный и имел солидную внешность.  При  доме  был  большой  двор,
выходивший на Восточную улицу. Дверь была  стрельчатая,  из  тяжелого  дуба,
обитая большими железными гвоздями. Вид этого входа был мрачный  и  угрюмый,
зато передняя была веселая, светлая и в ней было много воздуха. Пол  состоял
из гладко отполированных кедровых досок, по стенам  шли  высокие  панели  из
темного дерева, издававшего очень приятный запах  вроде  фиалок.  В  дальнем
конце передней виднелась широкая лестница. По этой лестнице, в то время  как
мы входили в дом, сбежала вприпрыжку молоденькая,  хорошенькая  девушка.  За
ней шла немолодая женщина, неся груду чистого столового белья.  Увидав  нас,
старуха повернулась и ушла, а молодая девушка бросилась вниз,  прыгая  через
три ступеньки, приблизилась к мэру и, обвив руками его шею, стала его  нежно
целовать, внимательно в то же время глядя  ему  в  глаза.  Так  нежная  мать
смотрит на ребенка, стараясь убедиться, что он вполне здоров.
     - Опять устал, дедушка? Да? Опять устал?  -  произнесла  она,  тревожно
качая головой и прижимая к  плечам  старика  свои  беленькие  ручки.  -  Ах,
дедушка, дух у тебя сильнее, чем тело, ты не должен забывать об этом.
     - Ну-ну, девочка, - ответил мэр, гладя богатую темную шевелюру девушки,
- работник должен работать до тех пор, пока  не  прозвонит  час  успокоения.
Это, господа, моя внучка, Руфь. В ней - все мое потомство, и она  свет  моей
старости. Вся роща вырублена, остался только старый дуб да вот  эта  молодая
сосенка. Слушай, девочка, эти кавалеры  издалека  прибыли  для  того,  чтобы
послужить делу. Они сделали мне честь, согласились  разделить  с  нами  нашу
скромную трапезу.
     - Добро пожаловать, господа.  Вы  пришли  как  раз  вовремя.  Домочадцы
собрались, и обед готов, - произнесла девушка, взглядывая на нас  и  ласково
улыбаясь. Это была улыбка доброй, любящей сестры.
     - Ну, вы тут готовы, а мы еще более готовы! - воскликнул весело  старый
гражданин. - Веди-ка гостей и сажай их на места, а я пойду в  свою  комнату,
сниму эту .парадную одежду. Сперва надо освободиться от меховой  пелерины  и
золотой цепи, а потом и за трапезу.
     Мы последовали за нашей прекрасной проводницей и  очутились  в  большой
комнате с высоким потолком. Стены были покрыты дубовыми панелями и  обвешаны
коврами. Пол был штучный, по французской моде, и устлан звериными шкурами  и
коврами. В конце комнаты стоял громадный  мраморный  камин,  по  размерам  в
целую комнату. Над камином были набиты крюки, по всей вероятности, для того,
чтобы вешать и ставить оружие. У  богатых  купцов  Англии  было  обыкновение
держать при  себе  очень  много  оружия,  которым  они  вооружали  в  случае
надобности своих учеников и мастеров. Но теперь оружия в  комнате  не  было.
Теперь куча пик и алебард в углу  напоминала  отом,  что  страна  переживает
смутное время.
     Посреди комнаты  стоял  длинный  и  тяжелый  стол.  за  которым  сидело
тридцать-сорок человек народа, большей частью мужчины. Когда мы  вошли,  все
эти люди, впрочем, стояли. В дальнем  углу  стоял  человек  с  очень  важным
выражением лица и читал бесконечную  предобеденную  молитву,  сочиненную  им
самим. Начиналась молитва благодарением за  ниспослание  пищи,  продолжалась
рассуждением о церкви и государстве и заканчивалась молением  о  ниспослании
помощи "Израилю" в его борьбе с тиранией. Мы остановились у дверей  и,  сняв
шапки, стали ожидать окончания молитвословия, наблюдая всех этих людей.  Нам
было легко к ним присматриваться именно теперь, когда  они  стояли,  опустив
очи вниз, и погружены были в свои мысли.
     Здесь были люди разных  возрастов;  и  старики  с  седыми  бородами,  и
безусые юноши, но у всех у них были торжественные лица.  Одеты  они  были  в
простые одежды темного цвета. Некоторое разнообразие этой монотонной темноте
придавали лишь белые широкие  воротники.  Темные  камзолы  и  куртки  плотно
охватывали талии, башмаки из испанской кожи были лишены всяких  украшений  и
завязаны   темными   лентами.   Носки   на   башмаках    были    некрасивые,
четырехугольные. Большинство имело  кожаные  портупеи,  но  сабель  не  было
видно. Оружие вместе с широкими фетровыми шляпами  и  черными  плащами  было
положено на скамьи вдоль стен. Пресвитериане стояли, молитвенно сложив  руки
и склонив головы; они слушали длинную молитву и изредка  испускали  стоны  и
восклицания, показывая этим одобрения чтеца.
     Наконец  бесконечная  молитва  кончилась,  и  все  общество,  молчаливо
усевшись на места, приступило безо всякого отлагательства и церемоний к еде.
На столе аппетитно дымились горячие блюда. Наша юная хозяйка привела  нас  к
концу стола, где стояло высокое резное кресло с черной  подушкой.  Это  было
председательское место хозяина дома. Сама мистрис Таймвель села направо, сэр
Гервасий  сел  с  ней  рядом.  Почетное  место  налево   от   хозяина   было
предоставлено Саксону, я сел рядом, а со мной с  другой  стороны  поместился
Локарби. Я заметил, что глаза Рувима были устремлены на пуританскую девушку.
Внешность ее поразила моего товарища,  и  он  продолжал  глядеть  на  нее  с
нескрываемым восхищением.
     Стол был не особенно широк, так что, несмотря на стук ножей и тарелок и
разговоры гостей, мы могли, не возвышая голоса, беседовать с сидящими против
нас.
     -  Все  это  домочадцы  моего  отца,  -  произнесла  мистрис  Таймвель,
обращаясь к Саксону, - здесь нет ни одного человека, который не состоял бы у
него на службе; у него большое шерстяное дело, и он держит  много  учеников.
Мы каждый день садимся за обед в количестве сорока человек.
     - Хороший обед! -  ответил  Саксон,  оглядывая  стол.  -  Семга,  мясо,
телятина, баранина, пироги  -  чего  человеку  еще  желать?  Да  и  хорошего
домашнего пива много, есть чем запить все эти блюда. Если  почтенный  мэстер
Таймвель  сумеет  устроить  таким  же  способом  продовольствие   армии,   я
провозглашу  его  гением.  В  лагере  таких  лакомств  не  найдешь.  Там  вы
благодарите Бога, если вам дадут стакан грязной воды и  кусок  завалявшегося
мяса, кое-как изжаренного.
     - Но вера дороже всех яств, не  правда  ли?  -  произнесла  пуританская
девушка. - Всевышний пропитает своих воинов. Вспомните, как были  питаемы  в
пустыне пророки Илия и Агар.
     - Верно, верно! - подтвердил сидевший рядом с сэром Гервасием загорелый
юноша. - Господь попечется о нас. Из скал он извлечет для нас воду и  пошлет
нам манну в пустыню и жирных перепелов.
     - Верю, верю, юный сэр! - ответил Саксон. - Но тем не менее  мы  должны
позаботиться и об устройстве  хорошего  продовольственного  обоза.  Надлежит
иметь достаточное количество повозок и при каждой из них  присмотрщика,  как
это делается в Германии. Это дело важное, и на случай рассчитывать нельзя.
     Хорошенькая пуританка удивленно взглянула на Саксона. В его словах  она
усмотрела недостаток веры в Промысел и, кажется, хотела возразить. Но в  эту
самую минуту в комнату вошел ее отец. Все встали и кланялись, по  мере  того
как мэр проходил мимо, пробираясь к своему месту.
     - Садитесь, садитесь, друзья! - сказал он, махая рукой.  -  Мы  простые
люди, полковник Саксон, соблюдаем старый  и  похвальный  обычай  почтения  к
старшим. Надеюсь, Руфь, что ты позаботилась как следует о наших гостях?
     Все мы заявили, что большего внимания и гостеприимства представить себе
не можем.
     - Прекрасно, прекрасно! - произнес бодрый старик. - Но я вижу, что ваши
тарелки и стаканы пусты. Виллиам, позаботься о гостях. Кто ест хорошо, тот и
сражается как следует. Я всегда это замечал. Скажу хоть об учениках. У  меня
такая примета даже сложилась. Раз я заметил, что какой-нибудь  ученик  плохо
ест, так уж наперед знаю, что от него никакого толка в работе не будет. Пища
необходима для поддержания телесной  силы.  Виллиам,  отрежте-ка  ломтик  от
этого  куска  говядины.  А  что  касается  этой  битвы  при  Обер-Грауштоке,
полковник, я хотел  бы  знать,  какую  же  роль  сыграл  кавалерийский  полк
Пондура? Ведь вы, как я понял, служили в этом полку?
     Мэр затронул тему, которая представляла для Саксона чрезвычайно большой
интерес, и скоро оба начали оживленную беседу. Стефен  Таймвель  рассказывал
различные вещи о битвах при Раундвэ-Даун и Марстоне, а Саксон называл разные
более или менее неудобопроизносимые города в Штирийских Альпах и по  берегам
Дуная. В своей молодости мэр командовал сперва конной ротой, а затем  полком
и участвовал во всех парламентских войнах,  начиная  с  Чальгрова  и  кончая
последней  битвой  у  Ворчестера.  Его  военный  опыт  был  далеко  не   так
разнообразен, как у Саксона, но то, что он знал, он  знал  твердо.  В  общих
положениях собеседники сходились, и споры их  вращались  вокруг  частностей;
спорили они ожесточенно, перестреливаясь  непонятным  для  простых  смертных
военным жаргоном. Сперва мы внимали речам о  палисадах  и  эстакадах,  затем
пошли сравнения между легкой и тяжелой  кавалерией  и  разбор  относительных
достоинств  улан,  мушкетеров,  ландскнехтов,  лигеров  и  т.  п.  Мы  прямо
остолбенели от сыпавшихся на нас  целыми  кучами  непонятных  слов.  Наконец
заговорили об укреплениях. Мэр, чтобы доказать справедливость своего мнения,
построил крепость из вилок и ножей. Саксон же со  своей  стороны  немедленно
предпринял осаду крепости; настроив из кусков хлеба  множество  траверсов  и
прикрытий, он быстро приблизился к крепости мэра. Спор  возгорелся  с  новой
силой.
     Пока старшие предавались этому дружественному состязанию, сэр  Гервасий
Джером и Руфь беседовали на другом конце стола. Редко я видывал,  дети  мои,
таких красивых женщин, как эта пуританская девушка. Что это было  за  чудное
личико! В нем светилась скромность и девственность. Видно  было  сразу,  что
прекрасное тело скрывает в себе не менее прекрасную душу. Эта душа светилась
в чистом взоре ее очей. Ее темные волосы были  зачесаны  назад  и  открывали
большой белый лоб. Брови были дугой, а глаза большие, голубые, задумчивые. В
фигуре  девушки  было  что-то  нежное,  голубиное.  Форма  рта  и   развитой
подбородок показывали, однако, что у этой красотки есть характер и что  и  в
настоящее  смутное  и  опасное  время  она  покажет  себя  достойной   своих
круглоголовых предков, пуритан. Эта хорошенькая и нежная  внучка  мэра  -  я
сразу понял - не спасует ни перед чем. Она сумеет показать себя и  там,  где
бы оробела иная болтливая и энергичная, на первый взгляд, женщина.
     Я забавлялся, видя, как сэр Гервасий старается занимать  свою  соседку.
Баронет и девушка жили в двух разных мирах, и сэру Гервасию пришлось  делать
невероятные усилия для того,  чтобы  вести  разговор  на  понятом  для  Руфи
Таймвель языке.
     - Вы, конечно, очень много читаете, мистрис Руфь? - говорил он.  -  Чем
иным, кроме чтения, можно заниматься, живя здесь, так далеко от города?
     - Как это так? - с удивлением спросила девушка. - А  разве  Таунтон  не
город?
     - Помилуй меня Бог, я и не думал говорить,  что  Таунтон  не  город,  -
ответил сэр Гервасий, - могу  ли  я  отрицать  это,  да  еще  в  присутствии
стольких  почтенных  бюргеров,  которые  могли  бы  на  меня  обидеться   на
оскорбление их родного города. И однако, прекрасная барышня, факты  остаются
фактами. Лондон настолько превосходит все остальные города,  что  его  право
называться городом по преимуществу неоспоримо. Если  кто  говорит  просто  о
городе, не называя его по  имени,  нечего  и  толковать,  что  речь  идет  о
Лондоне.
     - Неужели он такой  большой,  этот  Лондон?!  -  воскликнула  удивленно
хорошенькая девушка. - Но ведь  и  в  Таунтоне  строят  теперь  новые  дома.
Поглядите-ка, какая стройка у  нас  за  старыми  стенами  и  по  ту  сторону
Шутерна. Даже по ту сторону реки теперь  дома  строят.  Почем  знать?  Может
быть, со временем Таунтон сравняется с Лондоном.
     - Если бы всех жителей Таунтона в один  прекрасный  день  переселили  в
Лондон, - ответил сэр Гервасий, - то столица не заметила  бы  даже,  что  ее
народонаселение увеличилось.
     - Ну, я вижу, вы надо мной смеетесь! - воскликнула провинциалка. -  То,
что вы говорите, немыслимо.
     - Ваш дедушка может подтвердить, что я говорю правду, -  засмеялся  сэр
Гервасий, - но вернемся, однако, к вопросу о чтении. Я убежден в том, что вы
поглотили все сочинения Скюдери. Конечно, вы наслаждались  "Великим  Киром".
Вы знакомы и с Коолеем, Уоллером и Драйденом?
     - А кто они такие? В каких церквях они проповедуют? - спросила Руфь.
     Баронет опять засмеялся.
     - Вот тебе раз! - воскликнул он. - Ну, если вы так хотите, честный Джон
проповедует в церкви Вилля Онвина.  В  просторечии  эта  церковь  называется
"заведением  Вилля".  Иногда  его  проповедь   затягивается,   и   слушатели
расходятся только после двух  часов  утра.  Но  меня,  право,  удивляет  ваш
вопрос. Неужели человек не имеет права водить пером по бумаге,  если  он  не
принадлежит  к  духовному  званию?  Неужели  проповедовать  можно  только  с
церковной кафедры? Я  положительно  был  уверен,  что  Драйдена  читают  все
девушки вашего возраста. Скажите, мистрис Руфь, какие ваши любимые книги?
     - Больше всего я люблю книгу  Аллейона  "Горе  грешникам",  -  ответила
Руфь, - это очень хорошая книга, и она принесла многим пользу. Неужели вы не
доставили пользы своей душе и не читали этой книги?
     - Нет, этой книги я не читал, - произнес сэр Гервасий.
     -  Да  неужто  не  читал"?  -  поднимая  брови  и  страшно   удивляясь,
воскликнула девушка. - А я-то-думала, что "Горе" читали все люди  на  свете.
Ну, а "Спор верующих"? Эту-то книгу вы, наверное, читали?
     - Тоже не читал.
     - А проповеди Бакстера?
     - Не имею понятия о них.
     - А "Напиток духовный" Болля?
     - Не читал.
     Мистрис Руфь Таймвель, окончательно удивленная,  воззрилась  на  нашего
приятеля как на некое чудо.
     - Простите, сэр, вы меня не сочтите, пожалуйста,  невоспитанной,  но  я
удивлена, --  произнесла  она  -наконец.  -  Где  же  вы  жили?  Что  же  вы
делали,-чем занимались? Ведь эти книги даже уличным ребятам у нас известны.
     - Говоря по правде, эти книги в  Лондоне  не  в  ходу,  -  ответил  сэр
Гервасий, - мы слушаем пьесы сэра Джорджа  Эзриджа,  мы  любуемся  периодами
сэра Джона Соклинча. Вот наша умственная  пища.  Она,  может  быть,  не  так
полезна для здоровья, как ваша, но зато легче усваивается. И затем,  живя  в
Лондоне, можно развлечься и в  то  же  время  находиться  в  курсе  науки  и
литературы. В кофейнях болтают о литературе, тем  же  заняты  газеты.  Кроме
того, мы, лондонцы, бываем на  собраниях  поэтов  и  остряков.  Два  раза  в
неделю, по крайней мере, едешь в  театр.  Вы  слушаете  таких  актеров,  как
Вандрог или Фаркхар, а эти господа свои люди в современной литературе. После
театра некоторые идут к Грум-Портеру попытать счастья за зеленым  столом,  а
те, кто не любит  игры,  отправляются  в  разные  места.  Тоги  стремятся  к
"Кокосовому дереву", а  виги  -  в  Сент-Джемс.  Это  названия  клубов,  где
опять-таки разговоры вращаются около литературы. Один  хвалит  ямбы,  другой
бранит анапесты, третий восхваляет .белый стих, а четвертый уверяет, что без
ритфмы поэзия погибла. В клубе люди  ужинают  и  отправляются  к  Виглю  или
Слафтеру, где всегда можно найти и самого старого Джона Драйдена, и Тикеля с
Клигревом и всю их компанию. Если вам угодно, вы можете слушать  споры  этих
господ поэтов о трех  драматических  единствах  и  тому  подобных  материях.
Признаюсь, меня эти вопросы не очень занимали, и мне было  гораздо  приятнее
играть в кости, пить вино и...
     - Гм, гм, гм! - закашлялся я.
     Некоторые-из пуритан стали прислушиваться к  словам  сэра  Гервасия;  и
глядели на него с нескрываемым -неодобрением.
     - Ваши рассказы о  Лондоне  меня  очень  заинтересовали,  -  произнесла
пуританская девушка, - хотя я  совсем  не  знаю  тех  людей,  о  которых  вы
говорите. Кстати, вы упомянули о театре. Я полагаю, что хорошие люди туда не
ходят. Театр - это место неправедное, это западня, расставленная  для  людей
дьяволом. Наш добрый и праведный мистер Балль объявил с кафедры, что  театры
суть собрания нечестивых и избранные места развращенных ассириан. Театры так
же  опасны  для  души,  как  и  папские  дома  с  колокольнями,.  в  которых
проповедуется ересь.
     - Хорошо и верно сказано, мистрис Таймвель! -  воскликнул  худой  истый
пуританин,  сидевший  направо  от  Руфи  и  внимательно  прислушивавшийся  к
разговору. - Великое зло и грех заключается в  этих  проклятых  театрах.  Не
сомневаюсь, что гнев божий снизойдет на эти притоны и будут они разрушены  и
уничтожены вконец вместе  с  развращенными  людьми  и  погибшими  женщинами,
которые их посещают.
     - Вы рассуждаете очень решительно, - спокойно произнес сэр Гервасий,  -
конечно, вы рассуждаете так потому, что предмет вам  хорошо  знаком.  Будьте
любезны сообщить, много раз вы бывали в театре?
     - Благодаря Богу я никогда так далеко не отходил от истинной  стези.  В
театрах моя нога никогда не бывала,