для того, чтобы произвести  соблазн  в
среде верующих.
     Эта гениальная речь, произнесенная отцом в защиту  военного  священника
из армии Кромвеля, спасла мою спину. Мой отец был последователь  премудрости
Соломона, согласно которой воспитание должно быть очень строгим. У него была
здоровая ясеневая палка и сильные руки. Действие этой  палки  мы  испытывали
всякий раз, когда нам приходилось платить за содеянные нами согрешения.
     Грамоте меня выучила мать. Я читал азбуку, сидя у  нее  на  коленях.  К
чтению я пристрастился очень скоро и  с  жадностью  проглатывал  все  книги,
которые мне попадались под руку. К науке мой отец  питал  чисто  сектантскую
ненависть. Он простирал свою ненависть так далеко, что не позволял, чтобы  у
него в доме находились светские книги.  Мне  поэтому  приходилось  доставать
книги у приятелей в селе. У них были небольшие библиотечки, и  они  снабжали
меня книгами.
     Книги эти я прятал от отца  самым  тщательным  образом,  таскал  их  за
пазухой и извлекал на свет Божий только в тех  случаях,  когда  находился  в
безопасном месте. Я уходил в поле и читал эти драгоценные сочинения, лежа  в
густой траве; ночью я  читал  при  слабом  свете  ночника,  прислушиваясь  к
громкому храпу отца и трепеща при мысли, что он проснется.
     Таким образом я прочитал "Дона Беллианиса Греческого",  "Семь  героев",
"Шутки" Тарльтона и многие другие сочинения,  наконец  я  добрался  до  пьес
Массингера и Шекспира. Стихи Уоллера и Геррика мне тоже очень нравились.
     Счастливые минуты доставляли мне эти книги. Я  отрешался  от  мыслей  о
предопределении и, лежа  в  душистом  клевере  с  задранными  вверх  ногами,
откладывал попечение о свободной  воле  и  внимал  тому,  как  старик  Чосер
рассказывает  о  страданиях  терпеливой  Гризельды.   Я   оплакивал   судьбу
целомудренной Дездемоны и  безвременную  кончину  ее  храброго  супруга,  по
временам, вдохновленный этой благородной поэзией, я  поднимался  на  ноги  и
оглядывался кругом. Передо мной  сверкали  под  солнцем  зеленые,  тщательно
возделанные равнины. Вдали, далеко за ними, блестело море,  а  на  горизонте
виднелись пурпуровые очертания острова Уайта. И когда я глядел на  все  это,
мне приходило в голову, что Существо, сотворившее всю эту красоту, Существо,
давшее человеку силу  создавать  великие  мысли  и  образы,  не  может  быть
достоянием какой-либо одной секты или народа.
     Бог должен быть общим, Отцом  всех  тех  маленьких  детей,  которых  он
создал для счастья на этой прекрасной земле.
     И когда я думал таким образом, мне становилось грустно, я  до  сих  пор
печалюсь об этом, что ваш прадед, человек глубоко искренний  и  благородный,
ударился в такое узкое сектантство. Как он мог дойти до мысли, будто  Творец
ограничивает Свое милосердие и,  спасая  одного,  девяносто  девять  человек
губит, не давая постичь им истины?!  Да,  дети,  человек  таков,  каким  его
воспитали. Громадный ростом и широкий в плечах, отец  мой  понимал  жизнь  и
религию очень узко. Но великая заслуга его была в  том,  что  он  готов  был
трудиться, страдать и умереть ради того, что ему казалось истиной.
     Дети, вы придерживаетесь более просвещенных взглядов, старайтесь  же  и
вести жизнь, сообразную с этими более просвещенными воззрениями.
     Когда мне исполнилось четырнадцать лет, меня, желтоволосого, загорелого
мальчишку, отправили в небольшую частную школу в Петерсфильд. В этой школе я
пробыл год; один раз в месяц, по субботам, меня брали домой.  Книг  мне  -из
дому дали очень мало. Была  у  меня  латинская  грамматика  Лилли  и  книга,
подаренная мне при прощании матушкой. Книга эта называлась  "Обозрение  всех
религий мира, начиная со дня творения и  кончая  нашим  временем".  С  этими
двумя книжками я едва ли мог бы выучиться многому, но, к  счастью,  у  моего
учителя  мэстера  Томаса  Чиллингфута  была  хорошая  библиотека,  и  он   с
удовольствием снабжал книгами тех учеников, которые жаждали  увеличить  свои
познания. Благодаря заботам  этого  доброго  старика  я  получил  не  только
некоторое понятие о латинском и  греческом  языке,  но  и  имел  возможность
прочитать многих классиков в хорошем переводе на английский  язык.  Я  узнал
также историю Англии и других стран.
     В школе я стал быстро развиваться не только телесно, но и умственно, но
моя школьная карьера скоро окончилась, и знаете чем? Тем, внучки,  что  меня
позорно из училища выгнали. Я вам должен рассказать, как это случилось.
     Петерсфильд считался всегда одной из самых главных твердынь  английской
Церкви.  Противники  Церкви  в  городе  были  весьма  немногочисленны.  Дома
принадлежали  все  ревностным  церковникам,  которые  не  пускали   к   себе
пресвитериан  и  независимых.  Городской   викарий,   по   имени   Пинфольд,
пользовался поэтому  в  городе  большим  влиянием  и  властью.  Держал  себя
Пинфольд важно и  торжественно,  противоречий  не  выносил  и  воспламенялся
весьма быстро.
     Мирным городским жителям викарий сумел внушить к своей особе уважение и
немалый страх. Я точно вчера видел Пинфольда,  так  хорошо  я  запомнил  его
наружность. Нос у него был  крючковатый,  напоминающий  птичий  клюв,  живот
толстый, выдающийся вперед, а ноги кривые, согнутые. Глядя на  эти  ноги,  я
жалел их. Бедные ноги! Трудно вам  таскать  этот  груз  всяческой  учености,
который на вас взвалили.
     Ходил викарий, вытянув вперед правую руку,  в  которой  носил  палку  с
железным наконечником.  Этой  палкой  он  стучал  по  камням.  Если  викарий
встречал кого-нибудь, он останавливался и ждал, чтобы прохожий снял шапку  и
отдал подобающую его высокому званию честь. Сам же  на  поклоны  не  находил
нужным отвечать  и  делал  исключение  только  для  богатых  прихожан.  Если
находился смельчак, не поклонившийся при встрече викарию, он бросался за ним
в погоню, размахивая палкой; догнав дерзкого, он  начинал  требовать,  чтобы
тот снял шапку.
     Мы,  мальчишки,  не  любили  викария;  Завидев  его  еще   издали,   мы
улепетывали от него, как цыплята от старого индюка. Наш добрый учитель  тоже
недолюбливал  его.  Бывало,  завидит  его  величественную  фигуру  и  спешит
своротить в переулок.
     Этот гордый поп любил  узнавать  все  самые  мельчайшие  подробности  о
людях, живших в его приходе. Узнав, что я  сын  независимого,  он  явился  к
мистеру Чиллингфуту и начал порицать его  за  то,  что  он  принял  в  школу
еретика. Меня удалили бы из школы, если бы Пинфольд не узнал, что  моя  мать
усердная церковница. Узнав об  этом,  он  смиловался  и  позволил,  чтобы  я
остался в школе. .
     В другом конце города была другая большая школа для  приходящих.  Между
нами и этой школой господствовала вечная вражда. Никто не знал, когда  и  по
какому случаю началась эта война, но враждебные отношения  не  прекращались,
Между питомцами враждующих школ происходили сражения. Воюющие стороны делали
вылазки и устраивали засады. Иногда  доходило  до  чрезвычайно  ожесточенных
драк.
     Случаи  членовредительства,  однако,  отсутствовали.   Большей   частью
ограничивались перестрелками, причем зимой оружием служили  комки  снега,  а
летом - земля или еловые шишки. При рукопашных схватках синяки под глазами и
кроаь из носа, но это, конечно, пустяки.
     Наши враги превосходили  нас  числом,  но  зато  мы,  пансионеры,  были
сплочены и дружны, и потом у нас было место для отступления  -  наша  школа.
Что .касается наших противников, они жили в частных домах, были рассеяны  по
всему городу, и сборного пункта у них не было.
     Посреди города протекала река, через которую были построены два  моста.
Река составляла как бы границу, отделявшую наши владения от  неприятельских.
Мальчик, перешедший мост, оказывался во вражеском стане.
     В первом же сражении, которое произошло после поступления моего в школу
мэстера Чиллингфута, мне удалось отличиться.  Я  вступил  в  единоборство  с
самым страшным из наших врагов и  нанес  ему  такой  сильный  удар,  что  он
шлепнулся наземь и унесен был нами с поля битвы в  качестве  военнопленного.
Этот подвиг утвердил за мною славу великого воина, и скоро я стал признанным
вождем наших сил. Даже старшие мне повиновались.
     Эта удача страшно  разожгла  мою  гордость,  и  я  стал  изо  всех  сил
стараться доказать  товарищам,  что  они  не  ошиблись,  избрав  меня  своим
начальником. Каждый день я придумывал хитрые и коварные планы,  направленные
к победе над нашими врагами.
     Однажды зимой, вечером, нам  дали  знать,  что  наши  враги,  пользуясь
ночной темнотой, хотят сделать на нас  набег.  Проникнуть  на  нашу  сторону
враги собирались стороной, через  дощатый  мостик,  по  которому  редко  кто
ходил.
     Мостик этот находился на выезде из города и состоял из одного  широкого
бревна, перекинутого через  реку.  Сделан  был  этот  мостик  для  городских
писцов, которые жили на окраине, и благодаря этому мостику путь их на службу
значительно сокращался.
     Мы решили спрятаться в кустах ту  сторону  реки  и  сделать  на  врагов
неожиданное нападение в то время, как они станут переходить реку. Но дорогой
я придумал новую хитрость. Такие хитрости, как  я  читал,  употреблялись  во
время  германских  войн.  Я  сообщил  о  своих  планах  товарищам,   и   они
возликовали. Мы захватили пилу мэстера Чиллингфута  и  направились  к  месту
предполагаемого сражения.
     Пришли к мостику. Там все было тихо и  спокойно.  Был  холодный  темный
вечер, дело шло уже к рождеству. Врагов не  было  видно.  Мы  стали  шепотом
переговариваться о том, кто совершит смелый  подвиг.  Никто  не  решался.  Я
тогда с удовольствием взялся  за  дело  сам.  Надо  уметь  сделать  то,  что
придумано, не правда ли? И кроме того, я был начальник  и  должен  был  быть
впереди.
     Взяв пилу, я добрался до  середины  моста  и,  сев  верхом  на  бревно,
принялся за работу.
     Мне нужно было перепилить бревно на столько, чтобы оно могло  выдержать
тяжесть только одного человека. Но когда на это бревно заберутся наши враги,
оно подломится под ними, и они полетят вниз в холодную, как лед, воду.  Река
в этом месте была неглубокая - всего два фута  глубины.  Опасности  никакой,
стало быть, не было - никто из наших врагов\ утонуть не  мог,  но  зато  они
должны были принять холодную ванну и порядком напугаться.
     Таков был мой план. Я имел  в  виду  дать  хороший  урок  неприятелю  и
отучить его от внезапных нападений. Что же касается  меня,  то  этот  подвиг
утверждал бы за мною славу великого вождя.
     Войско мое стояло за живой изгородью из кустов,  и  им  командовал  мой
лейтенант Рувим Локарби, сын старого Джона Локарби, содержателя  "Пшеничного
снопа". Я сидел на бревне и энергично его перепиливал. Наконец  бревно  было
перепилено почти до конца.
     Совесть в порче собственности меня не  упрекала.  Плотничье  ремесло  я
знал довольно хорошо и видел, что исправить мост можно не далее  как  в  час
времени.
     Чувствуя, что бревно начало уже колебаться и оседать, я перестал пилить
и, выкарабкавшись осторожно на  берег,  присоединился  к  товарищам  и  стал
вместе с ними ждать приближения неприятелей.
     Едва я успел спрятаться, как  с  той  стороны  реки  послышались  шаги.
Кто-то по тропинке направлялся к  мостику.  Мы  затаили  дыхание,  ибо  были
уверены,  что  это  неприятельский  лазутчик,  посланный  вперед.  Это  был,
по-видимому, большой мальчик; он шел медленно и ступал тяжело.  К  шуму  его
шагов присоединялось какое-то звяканье, и мы никак не могли понять, что  оно
означает.
     А шаги раздавались все громче и громче, и  наконец  на  противоположном
берегу в темноте ночи вырисовалась человеческая фигура. Человек остановился:
вытянул вперед шею, ища  мостика,  и  затем  вступил  на  перепиленное  мною
бревно.
     Только когда уже незнакомец вошел на мост и двинулся вперед, мы  узнали
кто это такой. Произошло поистине ужасное. Человек, которого мы  приняли  за
передового разведчика  неприятельских  сил,  оказывался  не  кем  иным,  как
викарием Пинфольдом. Звяканье, которое мы  слышали  при  его  приближении  к
мосту, производилось его тростью с железным наконечником.
     Пораженные неожиданностью, мы лишились голоса  и  решительно  не  имели
времени предупредить Пинфольда о грозящей ему опасности. Мы сидели в  кустах
и наблюдали...
     Высокомерный викарий шагнул на мостик,  затем  он  сделал  другой  шаг,
третий... и вдруг  раздался  треск,  и  Пинфольд  полетел  вниз  и  исчез  в
быстротекущей реке. Должно быть,  викарий  упал  на  спину,  потому  что  мы
явственно различали его толстый живот, который высовывался из воды. Долго он
барахтался, стараясь встать на ноги. Наконец это  ему  удалось,  и  он  стал
выбираться, отплевываясь и бранясь, на берег. Бранился викарий очень смешно,
перемешивая  самые  гнусные  ругательства  с  благочестивыми  восклицаниями.
Слушая ректора, мы, несмотря на весь объявший нас ужас, начали хохотать.
     В то время, как викарий выбирался на берег, мы выскочили  из  кустов  и
наподобие стаи диких птиц понеслись через  поля  домой.  О  происшедшем  мы,
разумеется, нашему доброму учителю не сказали ни слова.
     Но дело было слишком серьезно, чтобы его можно было потушить.  Как  раз
перед принятием холодной ванны викарий  выпил  вместе  с  городским  клерком
бутылку испанского вина. Смесь вина и холодной воды оказалась очень опасной.
Викарий подвергся жестокому припадку подагры и должен был вылежать в постели
целых  две  недели.  Осмотрели  перепиленное  бревно,  начали  следствие,  и
выяснилось, что в этом  деле  повинны  ученики  Чиллингфута.  Предполагалось
изгнать из города  всю  школу,  и,  чтобы  спасти  учителя  и  товарищей,  я
признался в том, что сам и задумал и выполнил это.
     Чиллингфут находился в полной  зависимости  от  викария,  и  вследствие
этого обставил мое исключение из школы большой  торжественностью.  Я  должен
был выслушать публичный и очень  строгий  выговор,  и  затем  меня  изгнали.
Чиллингфут, впрочем,  смягчил  мою  судьбу,  повидавшись  со  мной  наедине.
Простился он со мною очень сердечно.
     Больше мне с моим старым учителем увидеться не  пришлось,  так  как  он
спустя несколько лет умер, но, как я слышал, школа существует и до сих пор и
заправляет ею сын Чиллингфута, Виллиам. Школа стала больше и богаче,  чем  в
прежние времена. Другой сын учителя сделался  квакером  и  уехал  в  колонию
Пенна, где и был убит, как передавали, дикарями.
     Мое исключение очень огорчило матушку, но отец остался  очень  доволен;
Он так смеялся, слушая мой рассказ про викария,  что  громовые  раскаты  его
смеха были слышны по всему селу.
     - Ты придумал такую же стратегему, - сказал он мне, - какая была пущена
в ход при Маркет-Драйтоне одним воином,  .который  боялся  Бога  и  которого
звали полковник Прайд. Он подпилил мост, и благодаря  этому  капитан  и  три
солдата из конного полка Лонсфорда утонули. В реку свалилось тогда еще много
лонсфордовских  солдат,  к  великой  славе  истинной  Церкви  и  к   радости
избранного народа.
     Злоключению викария радовался не один отец. Многие  церковники  были  в
душе довольны тем, что ему пришлось принять холодную ванну. Своей  гордостью
и непомерными претензиями Пинфольд нажил себе много врагов, и его ненавидели
во всем округе.
     К этому времени  я  успел  превратиться  в  коренастого,  широкоплечего
малого. Рос я быстро, и так же быстро развивалась моя сила. Шестнадцати  лет
я уже таскал на себе мешки с пшеницей и бочки  с  пивом.  Пятнадцатифунтовые
камни я бросал на тридцать шесть футов, то есть на четыре фута  дальше,  чем
наш силач - кузнец Тед Дуасон. Однажды отец не мог поднять кучу кож, которые
нужно было вытащить на двор. Я сгреб эти кожи, взвалил их себе  на  плечи  и
отнес их, куда было нужно.
     Старик отец часто глядел на меня подолгу из-под своих густых,  нависших
бровей. Иногда, бывало, сидит на своем кресле,  курит  трубку  и  глядит  на
меня, а потом покачает головой и скажет:
     - Великонек ты становишься, мальчик! Тесно тебе в гнезде.  Вот  погоди,
вырастут у тебя крылья и полетишь, куда захочешь.
     Мне и самому хотелось, чтобы у меня выросли крылья. Спокойная  сельская
жизнь начала меня утомлять, и мне хотелось самому Взглянуть на  тот  великий
Божий мир, о котором я столько слышал и читал. Я не мог глядеть спокойно  на
море. Глядя на эти черные волны, я чувствовал, что у меня  сердце  замирает.
Мне хотелось идти куда-то, далеко-далеко, к славному,  хотя  и  неизвестному
будущему. Английские юноши любят море.


     Глава III
     ДРУЗЬЯ МОЕГО ДЕТСТВА

     Не подумайте, дети, что мое предисловие слишком длинно. Без  фундамента
нельзя. Сперва надо фундамент положить, а потом уже можно и дом строить. Что
вам за интерес будет слушать о событиях, если вы не знаете людей, которые  в
этих событиях участвовали. Итак, будьте терпеливы, дети. Теперь я  вам  буду
рассказывать о старых друзьях моего детства. О некоторых из них вы  услышите
и потом, так как они принимали деятельное участие в  исторических  событиях,
но были между ними и такие, которые остались безвестными  и  умерли,  как  и
жили, в своих захолустных гнездах. Упомянуть о них я, однако же, должен  для
того, чтобы вы знали, какие люди оказывали на меня влияние.
     Много на своем веку видел я добрых  людей,  но  кто  мог  сравниться  в
добродетели с  нашим  сельским  плотником  Захарией  Пальмером?  Тело  этого
человека было измождено старостью и тяжкими трудами, но  в  этом  теле  жила
простая и чистая душа. Прост Захария был не  потому,  что  был  невежествен.
Совсем наоборот, человек этот знал многое, читал сочинения Платона, Гоббса и
других мыслителей. Все сокровища человеческой мысли были им изучены.
     Книги во времена  его  детства  были  гораздо  дороже,  чем  теперь,  а
плотникам в то время платили за их работу гораздо дешевле, чем в  наши  дни.
Но старик Пальмер был холост. У него  не  было  семьи,  которую  нужно  было
содержать, а на платье и пропитание он тратил мало. Все сбережения он тратил
на книги.
     Над кроватью у него была прибита полка,  а  на  ней  стояла  библиотека
избранных сочинений. Книг было не много, но зато все они были хорошие. Такой
нельзя было найти и у помещика или священника.
     Пальмер не только купил эти книги, но прочитал  их,  понял  и  старался
объяснить их своим ближним.
     Обыкновенно  в  летние  вечера  этот  наш  сельский   философ,   старец
внушительной наружности, с белой как снег  бородой,  сидел  у  порога  своей
хижины. Старик бывал очень доволен, если молодежь  бросала  игру  в  шары  и
железный обруч и приходила к  нему  побеседовать.  Мы  ложились  на  зеленую
травку  около  него  и  задавали  ему  разные  вопросы.  Он  отвечал  нам  и
рассказывал о великих людях старых времен, о словах, которые они говорили, и
о подвигах, которые они совершали.
     Любимцами  старика  были  я  и  сын  трактирщика  Рувим   Локарби.   Мы
обыкновенно приходили к старику раньше всех и уходили последними. Любил  нас
Захария Пальмер  так,  как  иной  отец  своих  детей  не  может  любить.  Он
употреблял все усилия для того, чтобы  развить  наши  неоперившиеся  умы,  и
объяснял нам все, чего мы не понимали или что нас смущало и волновало. Как и
все вообще не чуждые серьезной мысли молодые люди,  мы  старались  разрешить
проблему мироздания. Наши  детские  глаза  устремлялись  в  ту  бездну,  дна
которой не могли рассмотреть величайшие мудрецы.
     Смущало нас так же и то, что мы видели вокруг себя. Село  было  разбито
на секты, которые пылали взаимной враждой  и  ненавистью.  "Что  же  это  за
дерево, если оно приносило такие плоды?" - думалось  нам.  Говорить  на  эту
тему с родителями мы  боялись  и  Шли  за  разрешением  сомнений  к  доброму
Пальмеру, и он нам говорил хорошие и ободряющие речи.
     - Все эти препирательства и  споры  не  захватываю