исит, может быть, исход  всей  кампании.
Бумаги вы должны вручить герцогу лично. Это непременное условие.
     Посредников не должно быть,  а  то  герцог,  когда  его  будут  судить,
скажет,  что  не  получал  королевского  приказа.  Я  пообещал  сделать  все
возможное.
     - Я посоветовал бы вам захватить саблю и пистолет, - продолжал  Вэд,  -
знаете, во время пути вы можете подвергнуться  нападению,  но  каску  я  вам
советую не брать. А то воинственный вид ваш ,может вызвать подозрения.
     - Я и сам так думаю поступить, как вы говорите, - ответил я.
     - Ну, теперь я вам сказал все, капитан, - произнес Вэд, протягивая  мне
руку. - Желаю вам счастья и удачи. Язык держите  за  зубами  и  не  зевайте.
Замечайте все, что можете. Замечайте, у кого лицо угрюмое и  кто  доволен  и
счастлив. Герцог, весьма вероятно, находится сейчас в  Бристоле,  но  вам  я
советую ехать  в  его  главную  резиденцию  Бадминтон.  Сегодня  наш  пароль
"Тьюксбери".
     Я поблагодарил Вэда за его советы, вышел из дому и  сел  на  Ковенанта,
который  топал  ногами,  грыз  удила  и,  по-видимому,  был  очень   доволен
предстоящим походом. Горожане еще  спали,  но  из  некоторых  окон  на  меня
выглядывали заспанные лица в ночных колпаках и чепчиках.  Пока  я  находился
близко от дома, я старался ехать потише, боясь разбудить Рувима. Накануне  я
ему  нарочно  не  говорил  о  своем  отъезде,  боясь,  что  он,  пренебрегая
дисциплиной и новыми  для  него  любовными  узами,  увяжется  за  мной.  Но,
несмотря на мои  старания,  копыта  лошади  гулко  стучали  по  мостовой.  Я
оглянулся. Шторы в комнате моего военного друга были спущены. В доме  царили
покой и тишина. Ободренный этим, я подобрал уздечку и поехал  крупной  рысью
по молчаливым улицам, по которым там и  сям  виднелись  еще  увядшие  цветы.
Флаги развевались над молчаливыми домами. У Северных  ворот  стояла  стража,
состоящая из полуроты солдат. Я произнес пароль, и меня выпустили из города.
Выехав за ворота, я сразу очутился  на  лоне  природы.  Передо  мной  вилась
дорога, ведущая на север.
     Утро стояло чудесное, из-за далеких гор вставало солнце. Небо  и  земля
были окрашены в золотисто-багряный  цвет.  Дорога  шла  садами,  в  деревьях
чирикали и пели птицы, наполняя весь воздух своим пением. На душе было легко
и весело. Около заборов стояли красные сомерсетские  коровы,  отбрасывая  от
себя длинные тени. Коровы  глядели  на  меня  своими  большими,  задумчивыми
глазами. Тут же ходили  пасущиеся  деревенские  лошади.  Завидя  лоснящегося
Ковенанта, они приветливо ржали. Когда я проезжал  мимо  горного  склона,  с
него спускалось, пересекая нам  дорогу,  стадо  белых  овец.  Точно  большая
снежная лавина катилась вниз.  Животные  резвились  и  прыгали  в  солнечных
лучах. Повсюду царствовала  жизнь.  Где-то  высоко  в  небе  пел  жаворонок,
полевая мышка, испугавшись Ковенанта, юркнула  в  спелую  рожь,  по  воздуху
мелькнул и исчез вдали стриж. Повсюду жизнь, и какая невинная жизнь! Что  мы
должны думать, дорогие дети, наблюдая полевых животных? Поглядите,  как  они
добры, хороши и благодарны Творцу. Где же это человеческое превосходство,  о
котором так много говорят?
     Поднявшись в гору, я остановился и оглянулся на  спящий  город.  Вокруг
него шло большое кольцо палаток, телег и фургонов.  Население  Таунтона  так
внезапно увеличилось, что город не мог вмещать  всех  нуждающихся  в  приюте
людей. На колокольне церкви святой Марии  Магдалины  развевался  королевский
штандарт, на соседней колокольне  святого  Иакова  виднелось  голубое  знамя
Монмауза. Вдруг в тихом утреннем воздухе раздалась частая барабанная  дробь,
заиграли рожки, приглашая солдат проснуться...
     Вокруг города раскидывались во всем их великолепии сомерсетские луга...
Они простирались далеко-далеко, до самого моря. В  этой  необозримой  долине
виднелись кое-где местечки и  деревни.  Там  выглядывала  башенка  сельского
замка, там виднелась церковная колокольня. Темно-зеленые рощицы чередовались
с возделанными полями. Ах какая красивая это картина! Прямо глаз от  нее  не
оторвешь.
     И я снова повернул лошадь и двинулся к  северу.  Я  теперь  яснее,  чем
когда-либо, сознавал, что живу в стране, за  которую  стоит  сражаться.  Что
такое человеческая жизнь? Ведь это ничтожество. Отчего  же  не  пожертвовать
жизнью для родины, для того чтобы она стала хоть немного более  свободной  и
счастливой, чем прежде?
     В маленькой деревеньке  на  вершине  горы  я  встретил  один  из  наших
передовых отрядов. Командир проводил меня  и  указал  мне  дорогу  в  Нижний
Стовей. Местная почва казалась очень странной для моих гэмпширских  глаз.  У
нас в Хэванте нет ничего, кроме извести и гравия, а здесь  я  видел  красную
глину. Да и коровы здешние все красной масти. Коттеджи здесь строятся не  из
кирпича или дерева,  а  из  совсем  особого  материала,  похожего  на  гипс.
Материал этот называется у местных жителей "кобом". "Коб" прочен до тех лишь
пор, пока его не коснулась вода. Ввиду этого для того, чтобы защитить  стены
от дождя, крыши делают особым образом. Колоколен в этой местности совсем  не
видать, и приезжим англичанам это кажется странно. Зато над  церковью  здесь
стоят квадратные башенки, где и помещаются колокола.
     Мой путь пролегал  около  подошвы  красивых  Квантокских  гор.  Лощины,
покрытые густым лесом, чередовались  с  лугами,  поросшими  вереском,  среди
которого виднелись папоротники и кусты брусники. По  обеим  сторонам  дороги
шли обрывистые склоны, бегущие вниз,  в  долину.  Склоны  эти  были  покрыты
желтым дроком, который на фоне красной  почвы  блестел,  как  искры  огня  в
пепле. Долина эта пересекалась речонками. Вода  по  причине  торфяной  почвы
была в этих речонках черная. Мне пришлось переезжать несколько  таких  речек
вброд.  Вода  далеко  не  доходила  Ковенанту  до   колен.   Лошадь   иногда
подозрительно косилась на широких форелей, скользивших у ее ног.
     Весь день я ехал по этой  красивой  местности.  Прохожих  мне  пришлось
встретить мало, так как я держался в стороне от  большой  дороги.  Насколько
мне  помнится,  я  встретил  нескольких  фермеров  и   пастухов,   какого-то
длинноногого пастора, погонщика, шедшего рядом со своим навьюченным мулом, и
всадника с мешком у седла, которого я принял за скупщика волос.  Ел  я  один
только раз, купив себе в гостинице кружку эля и большой хлеб. Около Канбеича
Ковенант потерял подкову, а я потерял два часа, разыскивая по городу кузницу
и ожидая, когда лошадь будет подкована. Только вечером я добрался до берегов
Бристольского канала. Место это называется Шортоновскими  мелями.  Здесь  же
протекает впадающая в море и грязная река Паррет. Канал здесь  очень  широк,
так что Уошсские горы с этого пункта едва видны.  Берег  плоский,  черный  и
грязный. Там и сям белесоватые большие пятна - то сидят морские чайки.
     Далее к востоку тянутся горы, дикие и обрывистые. Провалы и пропасти на
каждом шагу.
     Утесы эти доходят до самого моря, которое врезалось в них и  образовало
множество бухт, удобных для стоянки судов. Днем эти бухты пересыхают, но  во
время прилива в них может войти судно большого размера.
     Теперь мне пришлось ехать по дороге, пролегавшей среди этих  неприютных
скал. Дикие это места, и населены они дикарями  рыболовами  и  пастухами.  Я
проезжал мимо их  убогих  хижин.  Иногда,  заслышав  стук  лошадиных  копыт,
хозяева выходили  на  порог  и  отпускали  на  мой  счет  грубые,  во  вкусе
английского запада, шуточки.


     Наконец наступила темная ночь. В горах стало еще холоднее, чем  прежде.
О присутствии  людей  я  узнавал  только  по  изредка  мелькавшим  огонькам,
светившимся в окнах далеких горных хижин.  Теперь  дорога  шла  по  морскому
берегу, и несмотря на то, что берег был очень высок, волны  бурного  прилива
по временам захлестывали дорогу. Я стал чувствовать  во  рту  соленый  вкус,
воздух был напоен глухим ревом моря.  Только  изредка  этот  рев  прерывался
дикими, пронзительными криками морских птиц, которые носились  надо  мной  в
темноте, белые, странные, похожие на призраки. Уж  не  души  ли  это  людей,
ушедших в загробный мир?
     Ветер  с  запада  дул  короткими,  быстрыми,  злыми  порывами.  Вдалеке
светился огонь маяка. Этот свет то горел ярче, то слабел, то  был  явственно
виден, то совсем исчезал. Море в канале бушевало вовсю.
     Двигаясь по этой мрачной и дикой пустыне, я стал думать  о  прошлом.  Я
вспомнил об отце, матери,  старом  плотнике  и  Соломоне  Спренте.  Затем  я
перешел к Децимусу Саксону. Что за странный характер у  этого  человека?  Он
весь соткан из противоречий. Многое в нем достойно уважения и удивления,  но
по временам он был совсем отвратителен. Люблю ли я Саксона или нет? На  этот
вопрос я не .мог ответить и перешел к своему  верному  другу  Рувиму  и  его
любви к хорошенькой пуританке. Затем я стал думать о сэре Гервасии и о  том,
как он разорился. От сэра Гервасия я перешел к мыслям о нашей армии вообще и
стал решать вопросы о том, может ли рассчитывать на успех наше восстание или
же нет? Таким образом я добрался до самого себя, вспомнил о том, что на меня
возложено очень важное поручение и что мне грозят  многие  и  непредвиденные
опасности.
     Размышляя о всех этих вещах, я стал дремать, сидя в седле. Я уже  начал
чувствовать  усталость  от  путешествия,"  и,  кроме  того,  меня  убаюкивал
однообразный говор моря. Я даже успел увидеть  сон;  приснилось  мне,  будто
Рувима Локарби коронуют королем  Англии.  Руфь  Таймвель  надевает  на  него
корону, а Децимус Саксон  старается  в  это  время  застрелить  моего  друга
пузырьком эликсира Даффи.
     И вдруг во время этих  грез  я  был  моментально  сброшен  с  седла  и,
лишившись наполовину сознания, упал на каменную дорогу.
     Я был настолько оглушен  и  разбит  этим  внезапным  падением,  что  не
заметил,  как  ко  мне  приблизились  какие-то  темные  фигуры.   Эти   люди
наклонились ко мне, и в моих ушах зазвучал их грубый смех. Несколько минут я
никак не мог сообразить, где я нахожусь и что со  мной  случилось.  Наконец,
когда я очнулся и попытался  подняться,  оказалось,  что  мои  руки  и  ноги
связаны веревкой. Я сделал страшное усилие, высвободил одну руку и хватил по
лицу одного из державших меня людей. Но вся шайка сейчас  же  навалилась  на
меня - их было около дюжины. Одни меня били и толкали, а другие вязали.  Это
ими было сделано так умело, что я скоро очутился  в  совершенно  беспомощном
положении. Я  решил  покориться.  Я  был  слишком  ослаблен  падением,  и  о
сопротивлении мне не приходилось думать. Я не стал поэтому обращать внимания
на удары, которыми они меня угощали, и лежал на земле угрюмый и  молчаливый.
Мрак царил полный, и я не видел даже лиц напавших на меня .людей. Я  не  мог
даже предположить, кто они такие и как  они  меня  сшибли  с  седла.  Вблизи
затопала лошадь, и я понял, что Ковенант, как и его хозяин, попал в плен.
     - Ну, кажись, голландец Пит получил все, что ему  причиталось  на  этом
свете, - раздался чей-то сиплый, грубый голос, -  он  лежит  как  бревно  на
дороге. Надо полагать так, что издохнет.
     - Бедный Пит! - ответил кто-то. - Не играть ему, стало быть, в картишки
и не пивать коньяку!
     - Ну, этти ти фрешь, мой тарогой дрюг! - ответил слабым голосом  сбитый
мною с ног человек, - я тепе докажу, што я шив. Тафай мне бутилка.
     Первый голос снова заговорил:
     - Скажем так: Пит умер, и его похоронили, но берегись ты  говорить  при
покойнике о спиртных напитках - мигом  воскреснет.  Дай-ка  ему,  Дикон,  из
своей бутылочки супцу.
     В темноте послышалось продолжительное  и  громкое  бульканье,  а  затем
пьющий человек вздохнул и более твердым голосом заговорил:
     - Шорт возьми! Как этта он мине утарил, я  витиль  звезд,  ошень  мноко
звезд. Такого мноко звезд никахда не бывайт. Карошо, што на моей  копф  била
шапк, а то он бил моя калава как книлой бочка.  Он  здорова  дирется,  тошно
лошать зильный..
     В это время из-за утеса выглянул месяц, и место происшествия  оказалось
облитым его ясными, холодными лучами. Я глянул вверх и увидал,  что  поперек
дороги, на расстоянии приблизительно футов семи  от  земли,  была  протянута
толстая веревка, прикрепленная к деревьям. Этой веревки в темноте я  не  мог
бы заметить даже и в том случае, если бы  не  дремал.  Ковенант  прошел  под
веревкой, а мне она пришлась прямо в грудь и со страшной силой сбросила меня
на землю. Я был в крови - порезался ли я, падая на землю, или  же  это  было
следствие полученных мною ударов, не знаю,  но  из  затылка  у  меня  лилась
тонкой струйкой кровь и заливала  мне  шею.  Я,  однако,  не  делал  попыток
двигаться и ожидал дальнейших событий. Мне очень хотелось узнать, к кому это
я попал в руки. Всего больше я боялся, что у меня отберут пакет и что мне не
придется выполнить поручение Монмауза. Я решительно не мог  предвидеть,  что
буду обезоружен без борьбы и что бумаги, доверенные  мне,  будут  так  легко
отобраны. Думая об этом, я густо покраснел от стыда, и  в  висках  застучала
кровь.
     Шайка, взявшая меня в  плен,  состояла  из  грубых  бородатых  людей  в
меховых шапках  и  бумазейных  куртках.  У  всех  у  них  были  портупеи  из
буйволовой кожи, на которых болтались  короткие  тесаки.  Лица  у  них  были
темные, точно высушенные солнцем, сапоги у всех были высокие, что  позволяло
думать, что передо  мной  находятся  охотники  или  моряки.  Последнее  было
вероятнее, ибо друг с другом они разговаривали на  грубом  морском  жаргоне.
Двое стояли на коленях возле меня, держа  меня  за  руки,  а  третий  стоял,
наведя взведенный пистолет прямо мне на голову. Остальные из них - семь  или
восемь - поднимали человека, которого я сшиб с ног. Лицо  у  этого  человека
было все покрыто кровью.
     - Лошадь отвести к  дяде  Майкрофту!  -  произнес  плотный  чернобровый
человек, бывший, по-видимому, атаманом шайки. - Это не драгунская  кляча,  а
хороший,  довольно  чистых  кровей  конь.  За  него  мы  выручим  не  меньше
шестидесяти монет. Ты, Пит, получишь свою часть из этих денег  и  можешь  на
них купить пластырь для своей рожи. Ишь она у тебя какая.
     - Покади, вот я тибе, забачья нога!  -  крикнул  голландец,  грозя  мне
кулаком. - Ты осмелился ударить Питера, нанимаешь  ли  ты  этто?  Тн  пролил
крофь Питера, панимаешь ли ты? Погоди, узнаешь ти, кто я дакой!
     - Заткни глотку, Пит! - прорычал один  из  товарищей.  -  Этот  парень,
конечно, чертово исчадие и  погибнет  он  теперь,  как  ему  подобает.  Надо
уничтожать таких подлецов, как он, но что касается тебя. Пит, ты  с  ним  не
вяжись. Если бы он был на свободе, он свернул бы тебе шею, как  тетереву.  И
пришлось бы тебе кричать караул да звать на помощь, как  тогда,  помнишь,  в
Мартынов день? Небось не забыл, как испугался жены Купера Дика, приняв ее за
акцизного чиновника?
     - Этта он мине шея завернет?  -  воскликнул  голландец,  обалдевший  от
моего удара и выпитого коньяка. - А этта ми будим сматряйть!  Эй  ти,  шорт,
полютшай-ка, полютшай!
     И, бросившись ко мне, голландец  изо  всей  силы  ударил  меня  тяжелым
сапогом. Некоторые  засмеялись,  но  человек,  говоривший  перед  этим,  дал
голландцу тумака, так что тот отлетел прочь.
     - Без шуток! - произнес он сурово. - Мы  живем  в  Англии  и  поступаем
по-английски. Лежачего у нас не  бьют,  а  твоих  голландских  штук  нам  не
требуется. Я тебе не позволю, амстердамская стерва, бить ногами англичанина.
Повесить его, если шкипер прикажет, повешу сам, и  с  удовольствием  повешу.
Это другое дело. Ну а бить не дам. Попробуй-ка еще тронуть пленника, я  тебе
пропишу лекарство, ей-Богу, пропишу.
     - Ладно-ладно, Дикон, - успокоительно произнес атаман шайки, -  мы  все
знаем, что Пит - драться не мастер, но зато Пит хорошо  знает  морское  дно.
Правда, Пит? Ты на этот счет молодчина, порядок любишь.
     - Зпасибо, капитан Мюргатройд, што ви этта сказали! - ответил голландец
угрюмо. - Но ви сами видийт, как мине обижайт. Меня  этот  шеловек  биль,  а
Дикон тоже биль и ругаль, а я долшен молшайт.  Вот  как  "Мария"  придейт  в
Голландии, я пошоль на старий место и не буду польше работайт с  вами.  Мине
здесь обижайт!
     - Ну небось! - ответил смеясь капитан. -  Не  уйдешь.  Наша  "Мария"-то
вырабатывает пять тысяч золотых монет в год, и ты  из  этого  капитала  свою
часть получаешь аккуратно. Ты, Пит, жадный и ни за что от  этакой  благодати
не уйдешь. Знаю тебя, братец, ты капитал копишь. Еще годика два - и ты  себе
собственное именьице заведешь.
     Домик у тебя будет. Пит, этакой аккуратненький, а перед домом  лужайка,
а под окнами домика садик с цветами. И хозяйку себе.  Пит,  заведешь  этакую
толстенькую голландочку. Знаем мы вашу братию. Многие у вас, которые  прежде
коньяком, как ты, торговали, бургомистрами поделались.
     - Знай эти бургомистр, тово  и  гляди  галафа  проломайт!  -  проворчал
голландец. - Ви, капитан, говорийт о  домик  и  казяйка,  а  кроме  домик  и
казяйка есть норд-ост, таможенный шиновник и висилиц.
     -  Ну,  поехал!  Разве  храброму  моряку  пристало  толковать  о  таких
пустяках? На то и щука в море, чтоб карась не дремал. Авось  еще  поживем  и
поторгуем коньячком  и  кружевами.  Таможенных  чиновников  бояться  нечего,
виселица - это пустой разговор.  Однако  будет  толковать.  Надевайте-ка  на
пленника кандалы и волоките его куда следует.
     Меня подняли и, наполовину неся, наполовину волоча по  земле,  потащили
куда-то. Шайка окружила меня со всех сторон. Лошадь увели  еще  прежде  и  в
противоположном направлении.  С  дороги  мы  сошли  и  стали  спускаться  по
отлогому скалистому скату по направлению к морю.  Тропинки  тут  никакой  не
было, и мне со связанными руками и ногами  приходилось  плохо.  Я  поминутно
цеплялся за камни и кусты. Кровь, однако, перестала течь  из  затылка,  раны
запеклись. Свежий морской воздух оживил меня, и я стал яснее сознавать  свое
положение.
     Из разговора пленивших меня людей неопровержимо явствовало, что  это  -
контрабандисты, а раз это так, то едва ли они питают особенно нежную  любовь
к правительству. Зачем им помогать королю Иакову? Совершенно напротив,  они,
по всей вероятности, сочувствуют Монмаузу. Недаром же претендент сформировал
целый полк из моряков.
     Все это хорошо, но жадность  этих  людей  может  оказаться  сильнее  их
убеждений. Они могут выдать меня чиновникам в расчете  на  награду.  Поэтому
самое лучшее им ничего о цели моего путешествия не говорить и  хранить  свой
пакет в тайне до тех пор, пока это возможно.
     Но вот что  удивительно!  Они  устроили  против  меня  засаду.  Что  их
побудило сделать это? Правда, дорога, по которой я ехал, довольно  пустынна,
но так или иначе по ней проезжает много путешественников, едущих с запада  в
Бристоль через Весгон. Постоянные засады на таком  бойком  месте  устраивать
невозможно.  Почему  же  они  устроили  засаду   именно   сегодня?   Правда,
контрабандисты - отчаянный народ, не признающий  законов,  но  до  дорожного
разбоя они не снисходят; Они никогда первые не нарушают спокойствия, и  этот
грех случается с ними только в тех случаях,  когда  им  нужно  прибегнуть  к
самозащите. И однако они напали на меня, а я им никогда  никакого  вреда  не
причинял. Неужели меня выдали? Неужели контрабандисты знают, зачем я  еду  в
Бристоль?
     В то время как я размышлял обо всем этом, толпа  остановилась.  Капитан
взял в руки свисток, висевший у него на шее, и свистнул.
     Мы находились в самом диком и пустынном месте дикого ущелья. Над нашими
головами смыкались острые утесы, поросшие папоротником, так что неба не было
видно. Я различал темные скалы,  похожие  на  привидения.  Перед  нами  было
что-то темное, что я принял за кустарники.
     Капитан дал второй свисток, через ветки кустов замелькал  огонек,  -  и
тол