- произнес толстый солдат угрюмого вида, выступая вперед,
- у меня и веревка, и крюк имеются.
     - Ну так перекинь веревку  через  балку.  Эге,  что  это  у  тебя  рука
завязана? Что ты с нею сделал, неуклюжий плут?
     - А это, честь имею доложить вашей милости, вышло из-за одного ушастого
еретика, которого мне пришлось вешать в Гокатче. Уж я этому  негодяю  всякое
уважение оказывал. Такого обращения он даже от столичных палачей не  получил
бы. И однако он обнаружил черную неблагодарность. Взял это  я  его  за  шею,
хотел пощупать, так ли петля завязана, а он и ухватил меня за палец -  целый
сустав отгрыз.
     - Жаль мне тебя, - произнес офицер, - ты,  конечно,  знаешь,  что  укус
висельника так же смертелен, как укус бешеной собаки.  Вот  погоди,  пройдет
несколько дней - и ты станешь на четвереньки  и  начнешь  лаять  по-собачьи.
Чего ты побледнел? Я ведь слышал, как ты  внушаешь  тем,  кого  ты  вешаешь,
терпение и мужество. Других учишь, а сам смерти боишься?
     - Я не боюсь смерти, ваша  честь,  но  каждый  человек  желает  умереть
по-христиански. А такую смерть принимать обидно, ваша честь, и  за  что?  За
десять шиллингов в неделю! Это мало, ваша честь.
     - Что же делать, братец? Это все зависит от случая,  -  весело  заметил
капитан, - а смерть от бешенства, говорят, очень неприятна. Человека  корчит
в дугу, и он выбивает пятками дробь по затылку.  Ну  да  это  ничего.  Может
быть, ты получишь даже удовольствие от  этого.  Однако  что  же  ты  стоишь,
выпучив на меня глаза? Начинай свое дело.
     Ко мне подошли трое или четверо солдат и  подхватили  под  руки,  но  я
оттолкнув их приблизился к месту казни сам, ровными шагами  и  со  спокойным
лицом. Над моей головой черная от дыма балка. Через нее перекинули  веревку,
а палач дрожащими руками накинул  мне  на  шею  петлю.  Палач,  по-видимому,
трусил, боясь, что я его укушу. Человек шесть драгун взялись за другой конец
веревки, готовясь поднять меня в вечность.
     Жизнь моя, дети, была полна приключений, но никогда я не был так близок
к смерти, как в эту минуту. Но знаете, о чем я думал: о татуировке  Соломона
Спрента и о том, как красиво чередуются в этой татуировке  синий  и  красный
цвета. В то же время я видел все, что происходило вокруг меня.
     Я  хорошо  и  отчетливо  помню  комнату  с  холодным,  каменным  полом,
небольшое, узкое окно, двух изящных офицеров в скучающих позах, кучу  оружия
в углу и грубую, красную ткань на мундире держащего меня драгуна. На рукавах
у него были пришиты большие медные пуговицы,  и  рисунок  этих  пуговиц  мне
хорошо запомнился.
     Высокий капитан вынул из кармана записную книжку и произнес:
     - Дело  надо  делать  в  должном  порядке.  Полковник  Сарсфильд  может
потребовать подробностей... Ну-ка, посмотрим!.. Так-так... Мы,  стало  быть,
семнадцатого вешаем...
     Другой офицер посчитал на пальцах и ответил:
     - Четырех мы повесили на ферме, а пятерых на перекрестках дорог. Одного
мы пристрелили, помните, около забора. Одного ранили, и он спасся  от  казни
тем, что умер. Двух мы прикончили в роще под горой. Больше я  припомнить  не
могу никого. Тех, кого мы вешали в Бриджуотере сейчас же  после  боя,  я  не
считаю.
     Высокий офицер написал что-то в своей записной книжке и произнес:
     - Надо делать в должном порядке. Только Кирке и его дикари вешают людей
без всякого расследования. Но ведь они  сами  не  лучше  мавров.  Мы  должны
подавать пример. Эй вы, господин, как вас зовут?
     - Меня зовут капитан Михей Кларк, - отвечал я. Офицеры переглянулись, и
маленький брюнет продолжительно свистнул.
     - Это он самый и есть, - произнес он, - вот оно что значит вешать людей
без предварительного опроса. Черт возьми, мне и самому думалось, что это он.
Ведь нам же сказали, что он очень высок ростом.
     Высокий капитан снова обратился ко мне:
     - А скажите мне, пожалуйста, знали ли  вы  майора  Огильви  из  конного
Голубого гвардейского полка?
     - Я имел честь взять майора Огильви в плен, - ответил я, - и с тех  пор
мы с ним делили солдатскую долю. Полагаю, что я имею право назвать его своим
знакомым.
     - Сними петлю! - скомандовал офицер. Палач неохотно освободил  меня  от
веревки, а офицер, обращаясь ко мне, произнес:
     - Ну, молодой человек, вы, видно, предназначены для  чего-нибудь  очень
великого. Вы были совсем близко от могилы. С вами, надо думать, не  случится
ничего подобного до самой смерти. Майор Огильви  принимает  большое  участие
как в вас, так и в вашем раненом товарище, который находится в  Бриджуотере.
Ваше имя было  сообщено  командирам  всех  конных  полков,  и  отдан  приказ
доставить  вас  целым  и  невредимым.  Но,  однако,  не   очень   радуйтесь.
Заступничество майора спасло вас от военного суда, но от  гражданского  суда
мы вас избавить не можем. Рано или поздно - вам придется держать ответ перед
гражданскими частями.
     - Я только одного хочу, - ответил я, - разделить участь моих  товарищей
по оружию.
     - Вы слишком мрачно относитесь  к  вашему  благополучию,  -  воскликнул
маленький офицер, - положение ваше было не  лучше  маркитанского  пива.  Ах,
какую бы  пьесу  написал  Отвей,  услыхав  эту  историю!  Будьте  на  высоте
положения, скажите, где находится она?
     - Какая она? - спросил я.
     - Она, она, у вас непременно должна быть она. Жена, любовница,  невеста
- одним словом, она.
     - У меня нет ни жены, ни невесты, ни любовницы.
     - Вот так штука! - воскликнул грустно маленький офицер. - Как прикажите
поступать в таком случае, а? А ведь именно о н а  и  должна  была  прибежать
сюда и броситься в ваши объятия.  Даю  вам  честное  слово,  что  актеров  и
актрис, играющих в таких сценах, партер вызывает по три  раза  подряд.  Увы,
нет среди нас человека, обладающего  драматическим  талантом,  и  прекрасный
материал должен пропасть даром.
     - Ну, Джек, у нас  дела  поважнее,  -  нетерпеливо  воскликнул  высокий
офицер, - вы, сержант Греддер, возьмите двух солдат  и  ведите  арестанта  в
Гоммаучскую церковь, а нам времени  терять  нельзя.  Через  несколько  часов
наступит ночь, и тогда преследовать беглецов будет невозможно.
     И по команде офицера солдаты двинулись на лужайку перед мельницей,  где
стояли их лошади. В путь они двинулись медленно.  Капитан  ехал  впереди,  а
помешавшийся  на  театре  корнет  замыкал  шествие.  Сержант,   заботливости
которого я был препоручен, был высокий, широкоплечий,  темнобровый  мужчина.
Он велел вывести из конюшни мою лошадь и помог мне сесть на седло.  Пистолет
он отобрал и повесил его вместе с моим палашом на свою седельную луку.
     - Не подвязать ли ему ноги? -спросил один из драгун.
     - Нет, этого не нужно. У  парня  честное  лицо,  -  ответил  сержант  и
прибавил: - Если он даст слово вести себя смирно, мы ему и руки развяжем.
     - Бежать я не собираюсь, - ответил я.
     - В таком случае развяжите веревку. Пусть я онемею,  если  во  мне  нет
сочувствия к храбрым людям, попавшим в беду. Зовут меня сержантом Греддером.
Прежде я служил  в  полку  Макая,  а  теперь  состою  королевским  драгуном.
Работать заставляют много, а платят  скверно.  Это,  впрочем,  общая  участь
состоявших на службе его величества людей. Направо кругом. Марш  по  дороге!
Вы поезжайте рядом с ним, а я поеду сзади. Слушайте,  приятель,  карабины  у
нас заряжены. Имейте это в виду и держите свое слово.
     - Будьте уверены, я сдержу свое обещание, - ответил я.
     - А ваш  маленький  товарищ  сделал  против  вас  большую  подлость,  -
заговорил сержант, - мы ехали мимо мельницы,  а  он  увидал  нас  и  побежал
навстречу. Подошел он к капитану и говорит: "Вы мне жизнь пощадите, а я  вам
выдам одного из самых крупных бунтовщиков, страшного силача". Да и по правде
сказать, мускулы у вас здоровые, несмотря на молодость. Вы,  конечно,  не  с
давних пор занимаетесь военным делом?
     - Нет, это моя первая компания, - ответил я.
     - И должно быть, последняя, - с солдатской прямотой заявил сержант, - я
слышал, что Тайный  совет  собирается  поступить  с  вашим  братом  по  всей
строгости. На вигов собираются нагнать такой страх, чтобы  они  не  смели  в
течение целых  двадцати  лет  бунтовать.  Из  Лондона,  говорят,  едет  сюда
какой-то судья, парик которого пострашнее наших драгунских шлемов. Он  может
в один день убить больше людей, чем вся кавалерия.  Да  и  лучше!  Мы  -  не
мясники, и чем скорее нас  избавят  от  этой  кровавой  работы,  тем  лучше.
Гляньте-ка вон на это дерево. Видите, трупы на нем болтаются? Плохие времена
настали, видно, если на английских дубах стали расти такие желуди.
     -  Плохие  времена  настают  тогда,   когда   люди,   называющие   себя
христианами, начинают так жестоко мстить  бедным,  простым  крестьянам,  вся
вина которых заключается в том, что они поступили по совести, - ответил я, -
казнить зачинщиков и руководителей движения вроде меня следует. Мы в  случае
успеха выиграли бы, и поэтому справедливо, что, проиграв, мы должны  за  это
расплатиться. Но зачем так истязают и убивают бедных благочестивых селян?  У
меня прямо сердце разрывается от такой жестокости.
     - Ах, это правда! - произнес сержант. - Вот другое дело, если бы вешали
гнусавых пуританских проповедников. Эти проклятые болтуны тащат свою  паству
прямо к черту в ад. С ними вот и надо разделываться. Спрашивается,  как  они
смеют не признавать церковь? Раз церковь хороша для короля, так  она  должна
быть и для них хороша. Извольте радоваться, какие неженки  нашлись.  Находят
плохим то, что признают все честные англичане. Им не  хочется  идти  к  небу
общей дорогой.  Каждый  из  них  прокладывает  свою  особенную  тропинку.  И
попробуй только не послушаться такого молодца, он начинает на тебя кричать.
     - Ну, - сказал я, - благочестивые  люди  найдутся  всюду.  Раз  человек
поступает как следует, то какое вам дело до религии, которою он исповедует.
     - Добродетель свою человек должен таить глубоко в  сердце,  -  произнес
сержант Греддер, - надо эту добродетель зарывать глубоко-глубоко,  чтобы  ее
никто не мог увидеть. Терпеть  я  не  могу  этого  показанного  благочестия.
Начнет это человек гнусить, ворочать  глазами,  стонать  и  тявкать.,  Такое
благочестие на фальшивую монету смахивает. Вы обращали внимание на  то,  что
фальшивые монеты всегда бывают красивее и светлее настоящих.
     - Это остроумное сравнение! - ответил я. -  Но  как  это  вы,  сержант,
интересуетесь  подобными  вещами?  Может  быть,  на  королевских  драгун   и
клевещут, но я слышал, что они занимаются совсем не религией.
     - Я служил в пехотном полку Макая, - кратко объяснил сержант.
     - Слыхал о Макае,  -  сказал  я,  -  человек  он,  говорят,  хороший  и
благочестивый.
     - Да-да, именно так! - подхватил сержант  Греддер.  -  По-видимости  он
сухой и суровый солдат, но душа у него как у святого человека. В  его  полку
не нужно  было  наказывать  солдат  плетьми.  Бывало,  мы  боялись  огорчить
полковника и его взгляда больше, чем плетей.
     Мы беседовали с сержантом Греддером все время, и я убедился в том,  что
он верный последователь полковника Макая. Ум у сержанта был недюжинный, и он
оказался вдумчивым и серьезным человеком. Что касается драгун, которые ехали
со мной рядом, они были  немы  как  статуи.  Драгуны  тех  времен  не  могли
разговаривать ни о чем, кроме вина и женщин, и чувствовали  себя  совершенно
беспомощными в тех случаях, когда речь заходила о чем-либо более серьезном.
     Наконец  мы  прибыли  в  маленькую  деревушку  Гоммауч.  Находится  эта
деревушка с Седжепурской равнине. Я не  без  сожаления  расстался  со  своим
умным провожатым. На  прощание  я  попросил  его  взять  на  свое  попечение
Ковенанта, причем мы заключили такое словесное условие. Я  обещался  платить
за содержание лошади известную сумму, причем сержант имел право взять лошадь
в свою полную собственность, если я не возьму  ее  через  год.  Когда  моего
верного товарища Ковенанта уводили, он глядел на меня вопросительно  и,  как
бы не понимая причины ра.злуки, спрашивал объяснений. Мне стало грустно,  но
за верного коня я был рад. Точно тяжесть с моей души свалилась. Как бы то ни
было, Ковенант был в хороших руках.


     Глава XXXIV
     ПРИБЫТИЕ СОЛОМОНА СПРЕНТА

     Гомматческая церковь  была  невелика  по  размерам  и  обсажена  кругом
тисами. Колокольня была старинная, в норманнском  стиле.  Церковь  стояла  в
самой середине сельца  Гомматч.  Дверь  ведушая  в  церковь,  была  тяжелая,
дубовая и окованная гвоздями. Окна были высокие  и  узкие,  как  раз  такие,
какие устраиваются в тюрьмах, а церковь  теперь  была  превращена  именно  в
тюрьму. В деревне квартировали  две  роты  Домбартонского  пехотного  полка.
Командовал этими  солдатами  осанистый  майор,  которому  я  и  был  передан
сержантом Греддером с рук на руки. При этом сержант изложил  обстоятельства,
при которых я был взят, и объяснил, почему меня не казнили.
     Наступил вечер. Картина, которую я увидал в церкви,  тускло  освещалась
маленькими масляными фонарями,  повешенными  на  стенах.  На  каменном  полу
лежало более сотни пленных. Многие из них были  ранены,  некоторые  умирали.
Здоровые сидели молчаливо и степенно около  раненых  товарищей  и  старались
облегчить  их  страдания.  Некоторые  разделись  для  того,  чтобы  устроить
изголовья  и  тюфяки  для  страждущих.  В  темных  углах  церкви   виднелись
коленопреклоненные фигуры, слышался  размеренный  шепот  молитв...  С  этими
звуками смешивался стон и тяжелое дыхание умирающих. Все эти  страдальческие
лица освещались тускло-желтым светом стенных фонарей. Такие картины я  видел
потом в Гааге. Тамошние голландские художники непременно воспользовались  бы
сценой, которую я видел в церкви, и взяли бы ее сюжетом для своих картин.
     В четверг утром, на третий день  после  боя,  нас  всех  отправили  под
конвоем в Бриджуотер. Там до конца недели мы сидели в церкви святой Марии. С
колокольни этой самой церкви Монмауз и его генералы осматривали расположение
армии Фивершама.
     Мы много говорили с солдатами о битве, и из этих разговоров выяснилось,
что наше ночное нападение не удалось только  в  силу  необычайного  стечения
несчастных  обстоятельств.  Фивершам  наделал  страшных   ошибок.   К   нам,
неприятелям, он относился чересчур легко и устроил лагерь таким образом, что
он был совершенно не защищен от нечаянного нападения. Когда раздались первые
выстрелы, Фивершам спал. Он вскочил как безумный, стал одеваться,  но  никак
не мог найти своего парика. Он бегал по своей палатке более часа и  появился
на поле битвы после того, как сражение было решено. Все соглашались  с  тем,
что, не наткнись мы на Бруссекский рейн, который был  каким-то  непостижимым
образом просмотрен нашими проводниками и  разведчиками,  королевский  лагерь
был бы разгромлен. Мы захватили бы солдат безоружными в палатках.
     Королевскую армию  спасли  Бруссекский  рейн  и  несокрушимая  энергия,
помощника главнокомандующего, Джона Черчилля, который затем прославился  под
другим еще более аристократическим именем  по  всей  Европе.  Черчилль  спас
королевскую армию от поражения, которое могло изменить весь ход событий.
     Вы, конечно, милые дети, слышали и читали, что восстание Монмауза  было
подавлено без всякого труда, что оно  было  осуждено  на  неудачу  с  самого
начала. Знайте, дети, что это вздор. Я участвовал в этом восстании и  говорю
вам, что восстание это было очень  серьезное.  Толпа  крестьян,  вооруженных
пиками и косами, едва не изменила  всего  хода  английской  истории.  Тайный
совет прекрасно понимал, что  дело  было  серьезное.  Оттого-то  расправа  с
пленными и отличалась такой жестокостью.
     Я не хочу распространяться о жестокости и варварстве победителей.  Вам,
дети, .не следует слышать о подобных вещах. Неумный Фивершам и грубый  Кирке
обнаружили страшное зверство и стяжали себе в этом отношении "вечную  славу"
на западе Англии. Эту славу отбил архинегодяй, прибывший после.
     Что касается жертв этих злодеев, которых пытали, вешали и четвертовали,
то их имена чтутся как имена людей храбрых, честных  и  погибших  за  святое
дело. Их  подвиги  передаются  из  поколения  в  поколение.  Каждая  деревня
западной Англии имеет  своих  героев.  Пойдите  в  Мильвертон,  Уайвлискомб,
Майнход, Калифорд, загляните в любое селение Сомерсета - и вы убедитесь, что
имена этих героев и мучеников нигде не забыты. Ими гордятся, их память чтут.
     А Кирке и Фивершам? Где они? Их помнят, но имена их - предмет  всеобщей
ненависти. Эти люди мучили других и тем навлекли на себя вечную  кару.  Грех
они возлюбили, и память о них -это память греха.  Они  делали  все  то,  что
делают злые и бессердечные люди. Они делали  зло,  желая  угодить  холодному
ханже и лицемеру, который сидел на английском троне. Они старались  снискать
его милость и снискали  ее.  Людей  вешали,  людей  резали,  а  потом  снова
принимались вешать. Все перекрестки дорог были заняты виселицами. Изощрялись
всеми  силами,  чтобы  сделать  пытки  более  ужасными,   а   смерть   более
мучительной. Население было прямо измучено всеми этими ужасами.
     И однако, несмотря на все эти ужасы, все графство Со-мерсета  гордилось
тем, что все его сыны-страдальцы шли на смерть  твердо  и  безбоязненно,  не
раскаиваясь и не трепеща. Они знали, что умирают за правое дело.
     Недели две спустя мы получили важные новости. Монмауз, по-видимому, был
захвачен  Желтой  милицией  Портма-на  в  то  время,  как  он  пробирался  к
Нью-Форесту. Там он хотел  сесть  на  корабль  и  отправиться  в  Голландию.
Монмауза вытащили из бобового поля, где он спрятался. Он был в жалком  виде:
небритый, оборванный и дрожащий. Несчастного герцога отправили в  Рингвуд  в
Дорсетском графстве. Ходили слухи о том, что он вел себя  при  аресте  очень
странно. Слухи эти дошли до нас  через  наших  сторожей,  которые  отпускали
грубые шутки насчет Монмауза. Одни говорили,  что  Монмауз  стал  на  колени
перед крестьянами, которые его схватили. Другие говорили, что герцог написал
королю письмо, в котором униженно умолял о помиловании, обещая  отречься  от
протестантской религии и сделать все, что ему прикажет Иаков II.
     Сперва мы не верили этим сплетням и смеялись над ними.  Мы  считали  их
выдумкой врагов. Нам все это  казалось  положительно  невозможным.  Раз  мы,
последователи герцога, держимся  так  твердо  и  сохраняем  ему  верность  в
несчастье, то как же он-то, наш вождь, может трусить и унижаться? Неужели  у
него мужества меньше, чем у мальчишки-барабанщика в любом из его полков?
     Но увы! Время показало, что все,  что  рассказывали  о  Монмаузе,  было
сущей правдой. Этот несчастный человек опустился до самых низких  подлостей.
Он шел на все, чтобы  обеспечить  себе  еще  несколько  лет  жизни,  которая
оказалась проклятием для всех тех, кто в него верил.
     О Саксоне не было никаких вестей, ни дурных,  ни  хороших,  и  я  начал
надеяться, что ему удалось укрыться от преследователей. Рувим все еще хворал
и лежал в постели. Майор Огильви продолжал за  ним  ухаживать.  Этот  добрый
джентльмен навестил несколько раз меня и старался устроить меня получше,  но
я дал ему понять, что мне крайне неприятно находиться на особом положении  и
что я желаю делить участь своих товарищей по оружию. Но одну большую  услугу
майор Огильви мне оказал. Он написал письмо моему отцу, в  котором  сообщил,
что я здоров и что мне пока не грозит смерть.  На  это  письмо  был  получен
ответ. Старик отец остался непоколебимо твердым  христианином.  Он  увещевал
меня быть мужественным и приводил многочисленные  выдержки  из  проповеди  о
пользе терпения. Проповедь эта была сочинена преподобным Иосией  Ситоном  из
Петерсфильда. Отец писал, что матушка находится в великом горе,  но  утешает
себя надеждой на Промысл  Божий,  охраняющий  всех