мне  при
моем полнокровии не мешает делать время от времени кровопускание.
     Между тем собрались войска, и мятеж  был  подавлен  в  самом  зародыше.
Конечно, между пуританами много было таких, которые ненавидели прелатизм, но
никто из них, кроме нескольких полоумных фанатиков, не одобрял нападения  на
собор. Пуритане понимали, что такие поступки могут восстановить  против  них
всю церковную часть Англии и погубить дело революции.
     Фанатики, однако, успели причинить много вреда. Собор был  испорчен  не
только внутри, но и снаружи. Лепная работа на  стенах  и  карнизы  оказались
испорченными. Бунтовщики забрались даже на крышу, сорвали свинец и побросали
его на улицу. Эти большие листы свинца сослужили нам службу. Амуниции у  нас
было немного, и по приказанию Монмауза свинец был собран и перелит  в  пули.
арестованных в соборе бунтовщиков взяли под стражу, но  наказывать  их  было
признано неудобным, их  подержали  некоторое  время  под  стражей,  а  затем
простили, изгнав, однако, из армии.
     На второй день нашего пребывания в Уэльсе армии в  окрестностях  города
был устроен  смотр.  Погода  стала  снова  теплой  и  солнечной.  На  смотру
выяснилось, что пехота наша насчитывает шесть полков по девятьсот человек  в
каждом. Всего, значит, было пять тысяч  четыреста  солдат.  Из  них  полторы
тысячи, были вооружены мушкетами, две тысячи - пиками, а остальные - цепами,
косами и молотками. Таких полков, как  наш  или  Таунтоновский,  было  мало.
Армия Монмауза состояла не из  солдат,  а  из  вооруженных  ремесленников  и
крестьян. Но, несмотря на плохую дисциплину и вооружение, это  были  крепкие
англичане, ожесточенные религиозной  ревностью  и  храбрые  по  природе.  На
смотру они держались молодцевато и дружно кричали "ура!".  Легкомысленный  и
переменчивый Монмауз был как нельзя более доволен.  Так  как  король  и  его
свита стояли от меня недалеко,  то  я  слышал,  как  он  восторгался  своими
солдатами и уверял  своих  приближенных,  что  эти  молодцы  не  могут  быть
побеждены продажными наемниками короля.
     - Ну, что вы скажете, Вэд? - воскликнул Монмауз. - Неужели  мы  никогда
не увидим улыбки на вашем печальном лице? Поглядите на этих бравых -молодцов
и вы поймете, что место председателя палаты лордов за вами обеспечено.
     - Накажи меня Бог, если я вздумаю  разочаровывать  ваше  величество,  -
ответил юрист. - Но я все-таки не могу очень-то восторгаться.  Не  забудьте,
что при Ботвельском мосту ваше величество, командуя  продажными  наемниками,
разбили наголову таких же храбрых людей, как эти.
     - Верно, верно, - произнес король, проводя рукою по лбу, что  он  делал
всегда, когда он был недоволен собой или огорчен. - Эти защитники  Ковенанта
были храбрый народ. Но они не могли выдержать  натиска  наших  батальонов...
Произошло это оттого, по моему мнению, что у них не было военной выправки. А
у наших солдат выправка есть. Они умеют и сражаться в строю, и  стрелять  по
команде. Что же еще лучше?
     Фергюсон заговорил своим ломанным языком и с обычным ему вдохновением:
     - Пускай у нас нет ни стенобитных, ни полевых пушек, пускай у нас  даже
не будет мушкетов и сабель. Пускай у нас останутся одни  руки,  Господь  все
равно дарует нам победу, чтобы мы победили. Так говорю вам я.
     - Исход битвы зависит от. случая, ваше величество, - заговорил  Саксон,
рука которого была завязана платком, - какая-нибудь счастливая  случайность,
какая-нибудь, на первый взгляд, маленькая  и  не  предвиденная  никем  удача
зачастую решает дело. Я выигрывал, думая, что дело проиграно, и  проигрывал,
уверенный в победе. Битва - это неверная игра, и исход ее нельзя предугадать
раньше, чем не убита последняя карта.
     - И пока не положена в карман ставка, - добавил своим низким  гортанным
голосом Бюйзе. - Отдельные игры можно выигрывать, а партия вдруг оказывается
проигранной.
     - Отдельная игра - это  сражения,  а  партия  -  это  вся  компания,  -
улыбаясь, произнес король, -  наш  друг  Бюйзе  большой  мастер  на  военные
метафоры. Но вот наши бедные лошади, кажется, в  очень  грустном  положении.
Что бы сказал мой кузен Вильгельм, увидав такую  грязную  армию?  У  него  в
Гааге гвардейцы - щеголи.
     Перед королем и его свитой проходили ряды пехоты. Знамена от  погоды  и
ветра превратились в тряпки и имели жалкий вид. Затем последовали десять рот
конницы, и вид этой конницы и вызвал замечание Монмауза. Лошади,  замученные
усиленными маршами и дождем, имели жалкий вид. Солдаты в заржавевших  касках
и латах тоже производили неважное впечатление. Самым неопытным из  нас  было
ясно, что если мы надеемся на успех, то надо рассчитывать не на  конницу,  а
на пехоту. А на вершинах  невысоких  холмов,  окружавших  Уэльс,  продолжало
сверкать серебро и пурпур. Это были оружие  и  мундиры  королевских  драгун,
окружавших нас со всех сторон. Это напоминало нам о том, что наш враг  силен
именно в том, в чем мы слабы.
     В общем, однако, смотр в Уэльсе произвел на нас  отличное  впечатление.
Солдаты были бодры, мужественны и веселы. И что самое главное - в  армии  не
замечалось  никакого  неудовольствия  по  доводу  того,  что  с  фанатиками,
пытавшимися разрушить собор, было строго поступлено.
     Все эти дни вокруг нас кружилась неприятельская  кавалерия.  Пехоты  не
было видно. Она отстала по  случаю  дождей  и  разлива  рек.  Из  Уэльса  мы
выступили в последний  день  июля  и  направились  через  равнины  и  низкие
Польденские горы к  Бриджуотеру,  где  нашли  небольшой  отряд  новобранцев,
которые к нам присоединились.
     Монмауз собирался  было  остаться  в  Бриджуотере  на  долгое  время  и
приказал возводить земельные укрепления, но ему указали на то, что,  даже  в
том случае, если бы город оказался способным к  сопротивлению,  провианта  в
нем не хватит более чем на несколько дней. Вся  окрестная  страна  была  уже
разграблена королевскими войсками. Мысль  о  земельных  укреплениях  поэтому
была оставлена, и мы, прижатые к стене, не видя нигде выхода, стали  ожидать
приближения неприятеля.


     Глава XXIX
     КРИК В ОДИНОКОЙ ХИЖИНЕ

     Таким-то образом окончились наши усиленные передвижения, и мы очутились
в положении  людей,  прижатых  к  стене.  На  нас  направлялись  все  войска
правительства. Слухов  о  восстаниях  в  нашу  пользу  до  нас  ниоткуда  не
доходило. Церковь господствовала, а протестантов повсюду  сажали  в  тюрьмы.
Милиция графств двигалась на нас  с  севера,  востока  и  запада.  В  Лондон
прибыли шесть полков голландских войск, присланных Вильгельмом Оранским.  По
слухам, в Англию направлялись еще несколько голландских  полков.  Одно  Сити
выставило десять тысяч человек. Повсюду шла маршировка и  обучение  военному
делу. Готовили смену для цвета английской армии, которая  находилась  уже  в
Сомерсетском  графстве.  И  все  это  делалось  для  того,  чтобы  раздавить
пять-шесть тысяч дровосеков и рыбаков, которые были  плохо  вооружены  и  не
имели ни копейки денег. Сила этих людей заключалась в готовности умереть  за
идею.
     Это, мои милые дети, была благородная идея,  за  которую  охотно  можно
пожертвовать все. Отчего не жертвовать жизнью, если чувствуешь, что умираешь
для общего дела? Правда, это были  единственные  крестьяне;  они  выражались
грубо и не могли бы красноречиво объяснить своих побуждений, но  в  душе,  в
сердце своем  они  отлично  сознавали,  что  сражаются  за  то,  что  всегда
составляло силу Англии. Они восстали против людей, которые  захотели  лишить
их родину того, в чем заключалась ее крепость и могущество.
     Прошло три года, и все поняли эту истину. Наши необразованные  пуритане
оказались более дальновидными и передовыми, чем те, кто смеялся над ними.
     Римская вера подходит только для тех народов,  которые  не  привыкли  к
самостоятельному мышлению. Люди малоразвитые  не  интересуются  религиозными
вопросами и верят в обычай, в то,  во  что  им  приказывают  верить;  Англия
успела выйти из этих  католических  пеленок.  В  ней  уже  успели  появиться
самостоятельные мыслители, отказывающиеся от преклонения перед  авторитетами
и подчиняющиеся только своему разуму и совести. Заставлять этих людей верить
в то, во что они перестали верить,  было  бесполезным  и  неразумным  делом,
скажу больше, безумием. И однако эта попытка была сделана.  Ханжа  король  и
сильная, богатая церковь творили насилие над народом. Через три  года  народ
понял, что насилие есть насилие, - и королю пришлось бежать, спасая себя  от
народного гнева. Но в описываемое мною время народ, после долгих гражданских
войн и развращающего режима Карла II,  находился  в  каком-то  оцепенении  и
поэтому набросился на тех, кто восстал в защиту свободы совести.  Так  плохо
соображающий человек бьет ни в  чем  неповинного  посланца,  принесшего  ему
худую  весть.  Странно,  милые  дети,  наблюдать,   как   бесплотная   мысль
приобретает видимую форму и порождает страшные, трагические события. С одной
стороны король-богослов, размышляющий о том, что ересь и что не ересь,  а  с
другой шесть тысяч решившихся на все людей. Этих людей травят, гонят с места
на место, и они наконец оказываются окруженными со всех  сторон  в  холодных
болотах Бриджуотера. Сердца этих людей  окаменели  и  ожесточились:  Это  не
люди, а затравленные звери. Горе  тем  народам,  короли  которых  занимаются
богословием!
     Но бедные люди, о которых я вам говорю, защищали великую идею. Можно ли
сказать то же самое о человеке, который стоял во главе их?  Увы!  Как  жаль,
что таким людям был дан  такой  вождь!  Сегодня  Монмауз  был  самонадеян  и
самоуверен, завтра же он обратился к  полному  отчаянию,  сегодня  он  сулил
своим приближенным места членов Государственного совета, завтра он собирался
бежать от своей армии в Голландию. Им словно владел сам:дух непостоянства.
     И однако у Монмауза, перед тем как он стал  во  главе  восстания,  было
хорошее имя. В Шотландии  он  составил  себе  замечательную  репутацию.  Его
хвалили не только за одержанные им победы, но и за - милосердие, которое  он
проявил  к  побежденным.  На  материке  Европы  ему   пришлось   командовать
английской бригадой, и он командовал ею так,  что  заслужил  похвалы  лучших
полководцев Людовика и  императора.  Но  стоило  Монмаузу  взяться  за  свое
собственное дело и поставить на ставку свою собственную карьеру и голову,  и
он оказался слабым, нерешительным и трусливым человеком.  Вся  его  доблесть
оставила его. Я всегда плохо верил в Монмауза. Бывало, я видел его во  время
похода. Едет он на своем красивом коне, свесив голову на грудь,  а  на  лице
его ясно читается отчаяние. Было  очевидно,  что  этот  человек,  если  даже
добьется королевского трона, на  нем  не  удержится:  Куда  такому  человеку
носить корону  Плантагенетов  и  Тюдоров?  Да  у  него  эту  корону  его  же
собственные генералы отнимут.
     Впрочем, я должен  отдать  справедливость  Монмаузу.  Он  стал  гораздо
бодрее и проявил даже мужество после  того,  как  решено  было  сразиться  с
неприятелем. Другого исхода, впрочем, и не было. Но так  или  иначе  Монмауз
изменился к лучшему. Были пущены в ход все средства, чтобы ободрить войска и
приготовить их к решительному бою. Все дни с утра до вечера мы  проводили  в
работе, обучая наших пехотинцев бою в сомкнутом  строю  и  отражению  конных
атак. Все боевые тонкости были постигнуты нами и переданы солдатам. Ночью же
все улицы города, начиная с Дворцового
     Поля и кончая Партетским мостом, звенели проповедью, молитвами и пением
гимнов. За порядком офицерам следить не приходилось, так  как  солдаты  сами
поддерживали порядок и наказывали виновных. Одного солдата, появившегося  на
улице в нетрезвом виде, товарищи чуть не повесили. В конце концов жизнь  его
удалось спасти, но он был прогнан из армии, ибо товарищи находили,  что  он,
как пьяница, недостоин защищать святое дело свободы  совести.  Возбуждать  в
наших людях храбрость и мужество было также излишне.  Они  были  бесстрашны,
как львы, и если  приходилось  за  что  опасаться,  так  это  за  то,  чтобы
храбрость не завела их  слишком  далеко.  Солдаты  помышляли  о  том,  чтобы
обрушиться на врага  сразу,  подобно  орде  фанатичных  мусульман.  Извольте
обучать таких горячих молодцов и приглашать их к осторожности,  без  которой
воевать нельзя.
     На третий день нашего  пребывания  в  Бриджуотере  стал  обнаруживаться
недостаток в провизии. Вся окрестная страна была опустошена; и  кроме  того,
мы были окружены неприятельской конницей, которая рыскала повсюду и  портила
нам пути сообщения. Вследствие этого лорд Грей приказал однажды двум  конным
ротам выехать ночью  на  фуражировку.  Начальствование  над  этим  маленьким
отрядом было поручено майору Мартину Гукеру, старому лейб-гвардейцу. Это был
грубый служака, любивший выражаться кратко и  бесцеремонно,  но  великолепно
обучавший подчиненных военному искусству. Мы с сэром Гервасием отправились к
лорду Грею и просили у него разрешения присоединиться  к  отряду.  В  городе
было делать нечего, и  поэтому  лорд  Грей  нам  охотно  разрешил  уехать  с
Гукером.
     Выехали мы из Бриджуотера около  одиннадцати  часов  вечера  в  темную,
безлунную ночь:  Цель  наша  была  произвести  разведку  в  местности  между
Боробриджем и Ательнеем.  Нам  было  известно,  что  в  этой  части  больших
неприятельских сил не имеется, а между тем местность эта была плодородная, и
мы надеялись добыть там провианта. С собой мы взяли  четыре  пустые  телеги,
которые нужно было нагрузить  тем,  что  нам  удастся  добыть.  Телеги  были
поставлены, по распоряжению командира отряда, между двумя ротами.  Маленький
передовой отряд, под командой сэра Гервасия, ехал в  нескольких  стах  шагах
впереди. В этом  порядке  мы  и  проскакали  по  улицам  города.  Испуганные
обыватели выглядывали в окна и двери, прислушиваясь к звукам рогов.
     Очень  хорошо  помню  я  эту  ночную  экспедицию.  Помню  я  ветви  ив,
тянувшиеся к нам и похожие на руки великанов, помню  я  тихий  стон  ночного
ветра и неясные фигуры всадников. Копыта лошадей издавали глухой шум,  ножны
палаша цеплялись  за  стремена.  Все  эти  подробности  мне  вспоминаются  с
замечательной отчетливостью.
     Мы с  баронетом  ехали  рядом  впереди.  Сэр  Гервасий  весело  болтал,
вспоминая свою жизнь в Лондоне, цитируя по временам стихи Коолея и  Уоллера.
Я был в угнетенном состоянии духа, и болтовня товарища меня развлекала.
     Сэр Гервасий, вдыхая в себя свежий деревенский воздух, говорил:
     - Только в такую ночь и понимаешь, что  жизнь  есть  жизнь.  Черт  меня
возьми, но я вам завидую,  Кларк.  Вы  родились  и  воспитались  в  деревне.
Скажите, разве может дать город человеку  такие-  наслаждения?  И  заметьте,
природа дает вам всю эту благодать  даром.  В  деревне  отлично  жить,  если
поблизости есть парикмахер, торговец нюхательным табаком, продавец  духов  и
один-два сносных портных. Прибавьте сюда еще хороший ресторан и игорный дом,
и я, честное слово, соглашусь вести мирную деревенскую жизнь.
     Я засмеялся и ответил:
     - А мы, деревенщина, воображаем, что настоящая жизнь, жизнь мудрости  и
знания, сосредоточена в городах.
     - Ventre saint - gris! А какую мудрость и знание  приобрел  я,  живя  в
столице? - ответил сэр Гервасий. - Но, по правде  говоря,  я  прожил  в  эти
последние недели гораздо  больше,  чем  всю  предыдущую  жизнь,  и  научился
большему. Мне больше нравится мокнуть под дождем с  моими  оборванцами,  чем
состоять пажом при дворе и делать себе карьеру. Обидно жить так,  как  живут
там. Никаких высоких целей и задач, и весь  твой  ум  уходит  на  то,  чтобы
сочинить ловкий комплимент или выучиться танцевать "корранто". Да, кстати. Я
считаю себя многим обязанным вашему приятелю, старому плотнику. Правильно он
сказал в своем письме, что человек  должен  развить  все  имеющиеся  у  него
хорошие качества и применить их к делу. Если человек  этого  не  делает,  то
цена ему меньше, чем курице. Курица, если закудахтала, то, по крайней  мере,
яйцо снесет, а какая польза от  кудахтающих  людей?  Они  только  болтают  и
ничего не делают. Ваш старый плотник мне открыл целый новый мир!
     - Но, - сказал я, - ведь вы  же  были  богатым  человеком  и,  конечно,
принесли  кому-нибудь  пользу.  Невозможно,  чтобы  человек  истратил  такое
громадное состояние и чтобы этим никто не воспользовался.
     Сэр Гервасий весело расхохотался и воскликнул:
     - О, мой милый Михей! Вы удивительно первобытный человек.  Всякий  раз,
как речь заходит о прожитом мною состоянии,  вы  начинаете  говорить  как-то
благоговейно и даже голос понижаете. Точно я прожил  богатства  всей  Индии.
Ах, мой милый, вы не имеете никакого понятия о жизни. Вы не  знаете,  что  у
денежных мешков вырастают крылья и они улетают.  Ну  да,  конечно,  человек,
проживающий свое состояние, не  глотает  своих  денег,  а  дает  их  другим,
которые пользуются ими. Но моя ошибка именно в том  и  состояла,  что  я  не
отдавал .свои деньги туда, куда было  нужно.  Мое  состояние  перешло  не  к
порядочным людям, а к бесполезной и подлой дряни. О,  я  часто  вспоминаю  о
толпе попрошаек, нищих, развратников, сводников, наглецов, буянов,  льстецов
и подлецов! Весь этот люд я кормил. Своими деньгами я увеличивал эту  шайку.
Мои деньги сделали такое зло, которое нельзя  исправить  никакими  деньгами.
Каждое утро, бывало, человек тридцать этой сволочи являлись на мой  утренний
прием и низкопоклонничали около моей постели.
     - Как это так, около вашей постели? - удивился я.
     - А это была такая мода - принимать лежа в посте-. ли. Но  на  вас  при
этом должен быть непременно надет парик и батистовая  сорочка  с  кружевами.
Впоследствии пошла другая мода. Стало позволяться принимать утренних гостей,
сидя в кресле. Но и тут вменялось в обязанность надевать  небрежный  костюм.
Халат и туфли - обязательно. Да, Кларк, мода - это великий  тиран,  хотя  ее
власть и не распространяется на Хэвант. Дело в  том,  что  ленивые  горожане
хотят завести порядок в жизни и  вследствие  этого  хотят  сделаться  рабами
моды. Я отличался особой покорностью моде. Во всем Лондоне  не  было  такого
покорного раба моды, как я. Я  был  регулярен  в  своих  нерегулярностях.  Я
сохранял порядок в своей беспорядочности. Ровно в 11 часов  утра  ко  мне  в
спальню входил мой слуга, неся мне чашку  чинограсса.  Это  чудное  средство
против тошноты. Вместе с этим я съедал  легкий  завтрак:  кусочек  дичи  или
чего-нибудь в этом роде. Затем начинался утренний прием.  Являлись  тридцать
человек всякой дряни, вроде той, о которой я  только  что  говорил.  Иногда,
впрочем, попадались между ними  и  честные  люди.  Какой-нибудь  нуждающийся
литератор иногда забредал ко мне, чтобы попросить гинею, или же  находящийся
не у дел педант с большой ученостью в голове, но с пустым карманом.  Ко  мне
лезли не только потому, что считали меня богатым  и  влиятельным  человеком.
Всем было известно, что я дружен с лордом Галифаксом,  Сиднеем  Годольфином,
Лоренсом Гайдом и другими влиятельными господами. Через меня  добивались  их
протекции... А поглядите-ка, вон там, налево, что-то светится. Не заехать ли
нам туда? Может быть, мы и найдем там что-нибудь.
     - Это нам придется, по всей вероятности, сделать на возвратном пути,  -
сказал я, - Гукеру приказано  ехать  в  определенное  место,  и  он  никаких
остановок не будет делать. Полагаю, что мы еще  успеем  сюда  заехать:  ночь
велика.
     - Если бы мне пришлось ехать за провиантом даже  вплоть  до  Соррея,  я
поеду туда, - сказал баронет. - Черт возьми, как я покажусь на  глаза  своим
мушкетерам, если нам не удастся добыть ничего съестного? Когда я  уезжал,  у
них не было ровно ничего. Что же, вы им пулями прикажете питаться,  что  ли?
Однако вернемся к предмету нашего разговора, то  есть  к  жизни  в  Лондоне.
Время у нас