т  сущности,  скользя
только по поверхности, - говорил он нам, - что  человек,  то  норов.  Каждый
старается  объяснить  себе  религию   по-своему,   так,   чтобы   объяснение
соответствовало направлению его  ума.  Но,  однако,  в  каждом  христианском
учении, как бы оно ни было  затемнено  этими  толкованиями,  лежит  здравая,
общая всем христианским религиям сердцевина. Если  бы  вы  жили  во  времена
древности, в греко-римском языческом мире, вы  поняли  бы;  какой  переворот
совершило христианство в человеческой жизни. Люди спорят и  горячатся  из-за
того, как надо понимать то или иное слово, но все эти споры имеют  временный
характер. Главное значение христианства заключается в том, что оно объясняет
нам божественное значение человека и понуждает его к простому и  безгрешному
существованию. Вот что нам дала христианская вера.
     Другой раз Захария нам сказал:
     - Я не желал бы быть добродетельным из  страха.  Впрочем,  долгий  опыт
жизни открыл мне, что ни один грех в этой земной жизни -  не  говоря  уже  о
будущей - не остается ненаказанным. За каждое дурное дело  человек  платится
или расстройством здоровья, или ухудшением материального положения,  или  же
утратой душевного мира. Наказания эти постигают как отдельных личностей, так
и целые народы. Исторические книги в этом смысле представляют собой сборники
проповедей.  Вспомните,  например,  как  любившие  роскошь  вавилоняне  были
побеждены трезвыми и скромными персами, а этих последних, когда они, оставив
добродетели, ударились в роскошь и пороки, предали мечу  греки.  А  затем  и
греки,  предавшиеся  чувственности,  были  покорены   сильными   и   смелыми
римлянами. Последние тоже были, в свою очередь, побеждены народами севера, и
случалось это потому, что римляне утратили свои воинские добродетели.  Порок
и гибель всегда шли рука об руку.
     Мало того. Провидение пользовалось пороком как орудием для кары  других
безумствующих народов. Не  думайте,  что  история  -  дело  случая.  В  мире
царствует единая великая система, которой подчинена и жизнь каждого из  нас.
Чем дольше ты живешь, тем яснее постигаешь, что грех и несчастье идут  рядом
и что истинное счастье немыслимо без добродетели.
     Совершенно иного рода учителем  был  отставной  моряк  Соломон  Спрент,
живший в предпоследнем доме по левой стороне главной улицы  нашего  селения.
Спрент был человек старой матросской закваски; на своем  веку  ему  пришлось
сражаться под красным флагом со многими народами. Воевал  он  с  французами,
испанцами, голландцами и маврами; наконец, шальное ядро оторвало ему ногу, и
таким образом его военной карьере был положен конец.
     Это был тонкий, крепкий, темноволосый человек, гибкий и увертливый, как
кошка. Туловище у него было короткое, а руки длинные. Кисти рук  были  очень
большие и всегда полусжаты, точно Спрент и теперь думал,  что  надо  ходить,
хватаясь за канаты. Весь  он  с  головы  до  ног  был  покрыт  замечательной
татуировкой. Все тело блестело голубой, красной и зеленой красками.  Картины
были все на библейские сюжеты, и Спрент по этому поводу говорил:
     - Представьте себе, что я утонул, и тело мое выброшено на  какой-нибудь
остров. Дикари только по  одной  моей  коже  могут  изучить  всю  библейскую
историю.
     С грустью я,  однако,  должен  признаться,  что  религиозность  Спрента
ограничивалась только внешними, кожными покровами. Вся религия его вышла  на
кожу, а внутри не осталось ничего. Ругался Спрент на  одиннадцати  языках  и
двадцати  трех  наречиях.  Ругался  он  отлично  и,  словно  боясь  утратить
приобретенные по этой части познания, практиковался в искусстве ругательства
ежедневно. Ругался Спрент всегда и во всех случаях своей жизни: и когда  был
весел, и когда грустил, и  когда  сердился,  и  когда  хотел  выразить  свое
благорасположение; ругань у  Спрента  вытекала  из  любви  к  искусству,  и,
ругаясь, он меньше всего думал досадить кому-то. Благонамеренность Спрента в
этом отношении была так очевидна, что даже мой  отец  не  мог  сердиться  на
этого закоренелого грешника.
     Время, однако, шло, и с годами старик стал более трезв и  рассудителен.
В последние годы своей жизни он вернулся к чистым верованиям своего  детства
и научился бороться с дьяволом так же стойко и  храбро,  как  он  боролся  с
врагами своей родины. Старик  Соломон  был  в  некотором  роде  неиссякаемым
источником познании и  удовольствия  для  меня  и  моего  друга  Локарби.  В
праздничные дни он приглашал нас к себе обедать и угощал нас рубленым  мясом
с овощами, сальмагундией или еще каким-нибудь иноземным кушаньем вроде рыбы,
приготовленной  "по-азорски".  Стряпать  старик  умел   отлично   и   изучил
деликатесы всех стран и народов.
     Во время  наших  к  нему  посещений  он  нам  рассказывал  удивительные
истории. Между прочим он нам много рассказывал про "Руперта, под начальством
которого служил. Руперт был прежде командиром конного  полка,  и  сухопутные
привычки засели в него очень  крепко.  Стоя  на  корме  корабля  и  командуя
эскадрой, он кричал:
     - Направо кругом! Карьером марш! Отступи назад! Рассказывал Спрент  нам
много и про Блока, но даже и перед Блоком он не преклонялся до такой степени
безусловно, как перед сэром  Христофором  Мингсом.  Спрент  некоторое  время
служил рулевым на его адмиральском корабле  и  знал  жизнь  и  деяния  этого
нашего национального героя превосходно. Поступил  во  флот  Христофор  Мингс
простым юнгой и умер полным адмиралом. И как  он  умер!  Он  пал,  сраженный
неприятельским ядром, на палубе собственного корабля и был отвезен  плачущей
командой на родину для погребения на Чатамском кладбище.
     - Если на том свете есть море из яшмы, - говорил старый моряк, -  то  я
готов держать пари, что сэр Христофор принял уже свои меры и английский флаг
на этих морях уважается как следует. Иностранцы и там нас не околпачат.  Сэр
Христофор не из таковских. Я служил под его началом на этом свете, и если бы
мне чего очень хотелось, так это  того,  чтобы  и  на  том  свете  исполнять
должность рулевого на его корабле. Конечно, это удастся только в том случае,
если будет свободная вакансия.
     Когда Спрент начинал вспоминать о погибшем адмирале, то дело  кончалось
всегда тем, что он  приготовлял  новую  чашу  пунша  и,  разлив  напиток  по
стаканам, предлагал нам почтить память почившего героя.
     Рассказы  Соломона  Спрента  об  его  бывших  начальниках  были   очень
интересны, но самое интересное  начиналось  после  того,  как  старый  моряк
выпивал несколько стаканов вина: тогда шлюзы его памяти широко открывались и
он начинал нам рассказывать о тех странах, в которых ему пришлось  побывать,
и о тех народах, которые он наблюдал. Подперев руками подбородки  и  вытянув
вперед шеи, мы сидели, устремив глаза на  старого  искателя  приключений,  и
впивали в себя его слова. А он, довольный возбужденным в  нас  любопытством,
медленно попыхивал трубкой и рассказывал одну историю за другой, вспоминая о
многочисленных событиях своей полной приключений жизни.
     В наши дни, дети, не было Даниэля Дефо, который рассказывает о чудесах,
творящихся в  Божьем  мире,  не  было  и  журналов,  где  печатаются  разные
путешествия и приключения. Не была также сочинена  еще  книга  о  Гулливере,
книга, удовлетворяющая  нашу  страсть  к  приключениям  рассказами  о  таких
приключениях, которых на самом  деле  никогда  не  происходило.  Куранты,  в
которых печатались в то время известия, попадали в наши руки  самое  большее
раз в месяц, и вот почему рассказы очевидцев ценились  в  то  время  гораздо
более, чем они ценятся теперь; что же касается старого Соломона Спрента,  то
он представлял собой как бы ходячую библиотеку.
     Его рассказы нам очень  нравились.  Его  хриплый  голос,  произносивший
нескладные  слова,  казался  нам  голосом  ангела.  Воображение  работало  и
дополняло то, чего не хватало в рассказах Соломона. Сегодня мы  сражались  с
пиратами у Геркулесовых  столпов,  завтра  мы  высаживались  на  Африканский
берег, а  послезавтра  любовались  горящими  на  песчаных  мелях  испанскими
кораблями. Мы ходили по морю вместе с  работорговцами,  торгующими  слоновой
костью и людьми, мы боролись с  ураганом  около  мыса  Доброй  Надежды,  мы,
наконец, устремлялись на военном корабле к коралловым  островам.  С  берегов
этих островов нам улыбались и манили нас к себе зеленые пальмы. На горизонте
виднелся золотистый  туман,  и  нам  было  отлично  известно,  что  на  этом
горизонте, где-то совсем близко от нас, находится царство священника Иоанна.
     После этих интересных и поднимающих  дух  путешествий  мы  возвращались
вдруг к скучной обстановке гэмпширской деревушки. Мы чувствовали себя  тогда
в положении диких птиц, попавших в тенета и посаженных в тесные клетки.
     И в таких-то случаях я особенно живо припоминал слова отца о том, что у
меня скоро вырастут  крылья  и  я  улечу.  И  я  начинал  чувствовать  такое
беспокойство и недовольство  настоящей  жизнью,  что  ничто  не  могло  меня
успокоить. Даже мудрость Захария Пальмера, и та в этих  случаях  переставала
действовать.


     Глава IV
     МЫ ПОЙМАЛИ В МОРЕ ОЧЕНЬ СТРАННУЮ РЫБУ

     Однажды вечером в мае месяце 1685 года, в конце первой недели месяца, я
и мой друг Рувим Локарби взяли у Неда Марлея его лодку и отправились  ловить
рыбу в Лангстонскую бухту. В это время мне было около 21 года,  а  мой  друг
Рувим был на  год  меня  моложе.  Дружба  между  нами  была  очень  большая,
основанная на взаимном уважении. Рувим был не высок ростом и не очень  силен
и любил меня за то, что я был высок и силен. Я же, от природы  задумчивый  и
мечтательный, любил Рувима за его энергию и веселость. Он никогда не скучал,
и во всех его словах и речах сверкало остроумие,  светлое  и  невинное,  как
вечерняя зарница.
     Рувим  был  невысокого  роста,  широкий,  круглолицый  и   краснощекий,
склонный к толщине юноша. Он ни за что не хотел признаться в том, что толст,
и утверждал, что приятная  полнота  -  не  тучность.  "Приятная  полнота,  -
говорил Рувим, - считалась в античном мире верхом мужской красоты".
     Мне пришлось пережить с Рувимом многое, мы вместе  терпели  невзгоды  и
подвергались опасностям, и я считаю себя вправе  сказать,  что  трудно  было
сыскать более испытанного и надежного,  чем  он,  друга.  Вступили  на  путь
приключений мы вместе, и, стало  быть,  так  оно  и  нужно  было,  чтобы  мы
отправились ловить рыбу в этот майский вечер вместе. Вечер  этот  и  положил
начало всему последующему.
     Мы миновали Варнерские мели и намеревались добраться до места,  которое
находится на полдороге между мелями и взморьем. В этом месте, как мы  знали,
водятся в большом изобилии морские волки. Здесь мы выбросили за борт тяжелый
камень, привязанный к веревке, служивший нам якорем, и стали  готовить  наши
лесы. Солнце садилось уже на туманном горизонте, и вся западная  часть  неба
была окрашена в красный цвет. На этом фоне виднелись лесистые склоны острова
Уайта. Они казались окутанными в пурпуровый пар. С  юго-востока  дул  свежий
ветер, и на высоких гребнях зеленых волн виднелась белая пена.  Брызги  волн
обдавали наши лица. Глаза горели, во рту ощущался соленый привкус.
     От Святой Елены вниз по каналу шел королевский корабль. Ближе к нам, на
расстоянии приблизительно четверти мили, лавировал большой бриг. Судно  было
от нас так близко, что мы различали фигуры  людей  на  палубе,  слышали  шум
канатов и хлопанье надуваемых ветром парусов. Бриг становился  под  ветер  и
готовился двинуться в путь.
     Товарищ мой поглядел на бриг и сказал мне:
     - Гляди-ка, Михей! Никогда я не видал более глупого корабля. Едва ли он
долго проплавает. Смотри, как  они  неловко  лавируют,  стараясь  стать  под
ветер. Что  за  неуклюжий  бриг!  Этот  корабль  -  ветреный  франт,  жалкий
аристократишка, не умеющий работать.
     Я поглядел на бриг и ответил:
     - Должно быть, там что-нибудь неладно. Судно путается во  все  стороны,
точно на нем рулевого нет. И гляди-ка - главная-то рея набок склонилась... А
теперь опять выпрямилась. Смотри, что делают люди на палубе.  Что  это,  они
танцуют или дерутся? Рувим, поднимай якорь и давай приблизимся к бригу.
     - Якорь-то я подниму, - ответил Рувим, - но к  бригу  не  пойду.  Будет
лучше, если мы улепетнем от этого судна подальше.
     И поглядев на бриг, мой товарищ добавил:
     - У тебя беспокойный характер, Михей. Что это у тебя за манера -  лезть
на опасность? Правда, на корабле голландский флаг, но разве отсюда  узнаешь,
что это за судно? Приятно тебе будет, если нас буконьер захватит  и  продаст
рабами в плантации?
     - Это ты в Соленте-то нашел буконьера! -  воскликнул  я  насмешливо.  -
Этак ты, пожалуй, пиратское судно в Эмсвортской канавке скоро найдешь...  но
погоди, что это такое?
     С брига послышался треск  выстрела  мушкета.  После  этого  водворилось
молчание, а затем снова загремел выстрел. Послышались крики и  вопли,  через
секунду снасти взвились,  паруса  надулись,  и  судно  пошло  полным  ходом,
направляясь мимо Бемраджа к Английскому каналу.
     В то время, когда бриг несся уже под всеми парусами, одна из  бойниц  в
носовой его части открылась, на палубе показался  белый  дымок,  и  пушечное
ядро запрыгало, шлепая по волнам, в каких-нибудь ста ярдах от того места,  в
котором мы находились.
     Сделав этот прощальный салют, судно снова двинулось в путь, стремясь  к
югу.
     - Боже мой! Вот подлые негодяи и убийцы! -  воскликнул  Рувим,  разевая
рот от удивления.
     Нападение брига на нас было так неожиданно, что и я вскочил:
     - О, как бы хорошо было, если бы их перехватил королевский  корабль!  -
воскликнул я.  -  Что  хотели  сказать  этим  выстрелом  мерзавцы?  Они  или
напились, или с ума сошли.
     Но вдруг мой товарищ вскочил с места и закричал изо всей силы:
     - Поднимай якорь, Михей! Поднимай якорь! Я понимаю теперь, в чем дело.
     - В чем дело? - спросил я, таща веревку вместе с Рувимом.
     Камень наконец был вытащен из воды и положен на дно лодки.
     - Они не в нас стреляли - вот в чем штука. Они целились в кого-то,  кто
находился в воде между нами и ими. Живее,  Михей!  Старайся  изо  всех  сил!
Может быть, в эту минуту какой-нибудь бедняга тонет!
     Я налег на весла.
     - Ты верно говоришь, Рувим!  -  сказал  я.  -  Вот  из-за  того  гребня
показалась человеческая голова. Потише, а то мы  наедем  на  него.  Еще  два
удара веслами - и готовься его схватить. Держитесь, приятель!  Мы  спешим  к
вам на помощь.
     - Оказывайте помощь тем, кто в ней  нуждается!  -  послышался  из  воды
чей-то наставительный голос, а затем тот же  голос  поспешной  скороговоркой
прибавил: - Тише, тише, добрый человек,  не  заденьте  меня  веслом.  Вашего
весла я боюсь больше, чем воды.
     Человек говорил спокойно и с самообладанием, и мы  сразу  же  перестали
бояться за его судьбу. Мы опустили весла и оглянулись, ища его. Мы подошли к
нему так близко, что он мог ухватиться за шкафут, но он этого не сделал.
     - Черт возьми! - воскликнул незнакомец сердито. - Какова вам  покажется
эта штука, которую сыграл со мной братец Нонус? Что сказала  бы  наша  милая
матушка, если бы она видела эту историю? Погибла вся моя амуниция, не говоря
уже о  моей  доле  в  предприятии.  И  кроме  всего  прочего,  мне  пришлось
расстаться с совершенно новой парой сапог, за которые я заплатил шестнадцать
риксдоллеров Ванседдару из Амстердама. Я бросил ботфорты потому, что не могу
в них плавать, но с другой стороны, я не могу ходить без них по земле.
     - Не угодно ли вам пожаловать  из  сырого  в  сухое  местечко,  сэр?  -
спросил Рувим, который с трудом сдерживал  улыбку,  глядя  на  незнакомца  и
слушая его речи.
     В ответ на это из воды высунулись две длинные руки. Эти руки ухватились
за борт, длинное тело сделало быстрое, змееподобное движение, и через момент
незнакомец сидел в лодке. Он был очень  длинен  и  худ,  лицо  у  него  было
тонкое, жесткое и загорелое. Он был гладко выбрит, и  весь  лоб  был  покрыт
мелкими морщинками, которые шли во всех направлениях. Шляпы на нем не было -
она осталась в море; короткие жесткие  волосы,  подернутые  слегка  сединой,
торчали вверх как щетина. Возраст этого человека было определить трудно,  но
едва ли ему было меньше пятидесяти лет. Легкость, с которой  он  впрыгнул  в
лодку, свидетельствовала о том, что года не убавили его силы и энергии.
     Всего больше внимания привлекали в  незнакомце  его  глаза.  Веки  были
длинные и закрывали глаза почти совсем, но из-под этих век они  смотрели  на
вас удивительно. Это были яркие, умные, проницательные глаза.
     Поверхностное знакомство с этим человеком могло вас привести к нелепому
мнению о нем. Он вам мог показаться ленивым, полусонным субъектом, но, глядя
на его глаза, вы должны были понять, что такое  мнение  ошибочно.  Нет,  это
был, по-видимому, такой человек, которому опасно класть палец в рот.
     А незнакомец, пока мы на него глядели, начал шарить в  карманах  своего
промокшего насквозь камзола и заговорил:
     - Я мог бы доплыть до самого Портсмута! Я  могу  доплыть  куда  угодно.
Однажды я плыл от Грана на Дунае до самой Буды. Сто тысяч янычар прыгали  от
злости по обеим берегам реки и все-таки ничего не могли  со  мною  поделать.
Клянусь вам ключами святого Петра, что говорю  правду.  Пандуры  Вессенбурга
могут вам засвидетельствовать, что Децимус Саксон умеет плавать.  Послушайте
моего  совета,  молодые  люди,  носите  всегда  табак  в  Металлических,  не
пропускающих воды коробках.
     Говоря эти слова, он вынул из кармана  плоскую  коробочку  и  несколько
деревянных трубочек. Эти трубочки он  свинтил  вместе,  и  получилась  очень
длинная трубка. Набив эту трубку табаком, он зажег ее посредством огнива  и,
сев по-восточному, с поджатыми ногами, стал курить.
     Вся эта история была так необыкновенна и, судя  по  внешности  и  речам
спасенного нами человека, так нелепа, что оба  мы,  не  будучи  в  состоянии
дольше сдерживаться, разразились неудержимым смехом и хохотали до  тех  пор,
пока не утомились от смеха. Незнакомец не присоединился к нашему веселью, но
и не обиделся, по-видимому, на нас. Он продолжал спокойно сидеть с поджатыми
под себя ногами и сосать свою  длинную  деревянную  трубку.  Лицо  его  было
спокойно и бесстрастно,  только  сверкающие,  полузакрытые  длинными  веками
глаза бегали по сторонам, останавливаясь то на мне, то на Рувиме Локарби.
     - Извините нас за наш смех, сэр, - произнес я  наконец,  -  мы  с  моим
приятелем непривычны к приключениям этого  рода  и  радуемся  благополучному
исходу дела. Можем ли мы узнать, с кем мы имеем дело?
     - Меня зовут Децимус Саксон, - ответил незнакомец, я десятое дитя моего
почтенного отца. Если вы знаете по-латыни, то поймете, почему  меня  назвали
Децимус. Между мною и наследством стоят девять человек,  но  я,  однако,  не
отчаиваюсь. Кто знает, может быть, мои братья и  сестры  сделаются  жертвами
чумы или черной оспы.
     - Мы слышали, как на бриге раздался выстрел, - сказал Рувим.
     - Это мой братец Нонус в меня  выстрелил,  -  ответил  Саксон,  грустно
качая головой.
     - Но потом раздался и другой выстрел?
     - А это уже я в братца Нонуса выстрелил.
     - Боже мой! - воскликнул я. - Надеюсь  вы  не  причинили  своему  брату
вреда?
     - Ну, в крайнем случае я мог причинить ему  только  телесный  ущерб,  -
ответил чудак, - я предпочел в конце концов удалиться с корабля. Не люблю  я
ссор. Я уверен, что это братец Нонус  выстрелил  в  меня  из  девятифунтовой
пушки в то время, как я находился в  воде.  Братец  Нонус  всегда  отличался
уменьем стрелять из карронад и мортир. Очевидно, он не был серьезно ранен, а
то как бы он добрался с палубы до кормы, где стоит пушка?
     Воцарилось молчание. Незнакомец вытащил из-за пояса длинный