самой действительности были совершенно разобщены  и
были глухи друг к другу, и заставлял их спорить. Эти далекие друг  от  друга
идеи он как бы продолжал пунктиром до точки их  диалогического  пересечения.
Он  предугадывал  таким  образом  будущие  диалогические  встречи  ныне  еще
разобщенных  идей.  Он  предвидел  новые  сочетания  идей,  появление  новых
голосов-идей и изменения в расстановке всех голосов-идей в мировом  диалоге.
Вот  почему  этот  русский  и  мировой  диалог,  звучащий  в   произведениях
Достоевского, с уже живущими и с только  еще  рождающимися  голосами-идеями,
незавершенными и чреватыми новыми возможностями, до сих пор еще вовлекает  в
свою высокую и трагическую игру умы и голоса читателей Достоевского.
   Таким образом, идеи-прототипы, использованные в романах Достоевского,  не
утрачивая своей смысловой полнозначности, меняют  форму  своего  бытия:  они
становятся сплошь диалогизованными и монологически не завершенными  образами
идей, то есть они вступают в новую для них сферу бытия художественного.
   Достоевский был не только художником, писавшим романы  и  повести,  но  и
публицистом-мыслителем, публиковавшим соответствующие статьи во "Времени", в
"Эпохе", в "Гражданине", в "Дневнике писателя". В этих статьях он высказывал
определенные философские, религиозно-философские,  социально-политические  и
иные идеи; высказывал он их здесь (то есть в статьях) как свои  утвержденные
идеи в системно-монологической  или  риторико-монологической  (собственно  -
публицистической) форме. Эти же идеи он высказывал иногда и в своих  письмах
к различным адресатам. Здесь - в статьях и письмах - это, конечно, не образы
идей, а прямые, монологически утвержденные идеи.
   Но с этими же "идеями Достоевского" мы встречаемся и в его  романах.  Как
же мы должны рассматривать их здесь, то есть в художественном контексте  его
творчества?
   Совершенно так же, как и идеи Наполеона III в "Преступлении и наказании",
с  которыми  Достоевский-мыслитель  был  совершенно  несогласен,  или   идеи
Чаадаева и Герцена  в  "Подростке",  с  которыми  Достоевский-мыслитель  был
отчасти  согласен,   то   есть   мы   должны   рассматривать   идеи   самого
Достоевского-мыслителя как  идеи-прототипы  некоторых  образов  идей  в  его
романах (образов идей Сони, Мышкина, Алеши Карамазова, Зосимы).
   В самом деле, идеи Достоевского-мыслителя,  войдя  в  его  полифонический
роман, меняют самую форму своего бытия, превращаются в художественные образы
идей: они сочетаются в неразрывное единство с образами людей (Сони, Мышкина,
Зосимы), освобождаются от своей монологической замкнутости и  завершенности,
сплошь диалогизуются и вступают в большой диалог романа на совершенно равных
правах с другими образами  идей  (идей  Раскольникова,  Ивана  Карамазова  и
других). Совершенно недопустимо приписывать им завершающую функцию авторских
идей монологического романа. Они здесь вовсе не несут этой функции,  являясь
равноправными  участниками  большого  диалога.  Если  некоторое  пристрастие
Достоевского-публициста к отдельным идеям и образам и сказывается  иногда  в
его романах, то оно проявляется лишь  в  поверхностных  моментах  (например,
условно-монологический эпилог "Преступления  и  наказания")  и  не  способно
нарушить   могучую    художественную    логику    полифонического    романа.
Достоевский-художник всегда одерживает победу над Достоевским-публицистом.
   Итак, идеи самого Достоевского, высказанные им в монологической форме вне
художественного  контекста  его  творчества  (в  статьях,  письмах,   устных
беседах), являются только прототипами некоторых образов идей в его  романах.
Поэтому  совершенно  недопустимо  подменять  критикой  этих   монологических
идей-прототипов  подлинный  анализ   полифонической   художественной   мысли
Достоевского.  Важно   раскрыть   функцию   идей   в   полифоническом   мире
Достоевского, а не только их монологическую субстанцию.
   Для правильного понимания  изображения  идеи  у  Достоевского  необходимо
учитывать еще одну особенность его формообразующей  идеологии.  Мы  имеем  в
виду прежде всего ту идеологию  Достоевского,  которая  была  принципом  его
видения и изображения мира, именно формообразующую идеологию, ибо от  нее  в
конце концов зависят и функции в произведении отвлеченных идей и мыслей.
   В формообразующей  идеологии  Достоевского  не  было  как  раз  тех  двух
основных элементов, на которых зиждется всякая идеология: отдельной мысли  и
предметно-единой  системы  мыслей.  Для  обычного  идеологического   подхода
существуют отдельные мысли, утверждения, положения,  которые  сами  по  себе
могут быть верны или неверны, в зависимости от своего отношения к предмету и
независимо от  того,  кто  является  их  носителем,  чьи  они.  Эти  "ничьи"
предметно-верные мысли объединяются  в  системное  единство  предметного  же
порядка. В системном единстве мысль соприкасается с мыслью и вступает с  нею
в связь на предметной почве. Мысль довлеет системе, как  последнему  целому,
система слагается из отдельных мыслей, как из элементов.
   Ни отдельной мысли,  ни  системного  единства  в  этом  смысле  идеология
Достоевского не  знает.  Последней  неделимой  единицей  была  для  него  не
отдельная предметно-ограниченная мысль, положение,  утверждение,  а  цельная
точка  зрения,  цельная  позиция  личности.  Предметное  значение  для  него
неразрывно сливается с позицией личности. В каждой  мысли  личность  как  бы
дана вся целиком. Поэтому сочетание мыслей -  сочетание  целостных  позиций,
сочетание личностей.
   Достоевский, говоря парадоксально, мыслил не мыслями, а  точками  зрения,
сознаниями, голосами. Каждую мысль он стремился воспринять и  сформулировать
так, чтобы в ней выразился и зазвучал весь человек, тем  самым  в  свернутом
виде все его мировоззрение от альфы до омеги. Только такую мысль,  сжимающую
в себе  цельную  духовную  установку,  Достоевский  делал  элементом  своего
художественного мировоззрения; она была  для  него  неделимою  единицей;  из
таких единиц слагалась уже не предметно объединенная система,  а  конкретное
событие  организованных  человеческих  установок  и  голосов.  Две  мысли  у
Достоевского - уже два человека, ибо  ничьих  мыслей  нет,  а  каждая  мысль
представляет всего человека.
   Это стремление  Достоевского  воспринимать  каждую  мысль  как  целостную
личную позицию, мыслить голосами отчетливо проявляется даже в композиционном
построении его публицистических статей. Его манера развивать  мысль  повсюду
одинакова: он развивает ее диалогически, но не в сухом логическом диалоге, а
путем сопоставления цельных глубоко индивидуализированных  голосов.  Даже  в
своих полемических статьях он, в сущности, не убеждает, а организует голоса,
сопрягает смысловые установки, в  большинстве  случаев  в  форме  некоторого
воображаемого диалога.
   Вот типичное для него построение публицистической статьи.
   В статье "Среда" Достоевский сначала высказывает ряд соображений в  форме
вопросов и предположений о психологических состояниях и установках присяжных
заседателей, как и всегда перебивая и  иллюстрируя  свои  мысли  голосами  и
полуголосами людей; например:
   "Кажется, одно общее ощущение всех присяжных заседателей в целом мире,  а
наших в  особенности  (кроме  прочих,  разумеется,  ощущений),  должно  быть
ощущение власти, или, лучше сказать, самовластия. Ощущение иногда пакостное,
т.е. в случае, если преобладает над прочими... Мне  в  мечтаниях  мерещились
заседания, где почти сплошь будут заседать, например,  крестьяне,  вчерашние
крепостные.  Прокурор,  адвокаты  будут  к  ним  обращаться,   заискивая   и
заглядывая, а наши мужички будут сидеть и про себя помалчивать: "Вон оно как
теперь, захочу, значит, оправдаю, не захочу - в самое Сибирь"...
   "Просто  жаль  губить  чужую  судьбу,  человеки   тоже.   Русский   народ
жалостлив", разрешают иные, как случалось иногда слышать".
   Дальше Достоевский прямо переходит к оркестровке  своей  темы  с  помощью
воображаемого диалога.
   "- Даже хоть и предположить, - слышится мне голос, - что крепкие-то  ваши
основы (т.е. христианские) все те же и что вправду надо  быть  прежде  всего
гражданином, ну и там держать знамя и пр.,  как  вы  наговорили,  -  хоть  и
предположить пока без спору, подумайте, откуда у нас  взяться  гражданам-то?
Ведь сообразить только, что было вчера! Ведь гражданские-то  права  (да  еще
какие!) на него вдруг как с горы скатились. Ведь они придавили его, ведь они
пока для него только бремя, бремя!
   - Конечно, есть правда в вашем замечании, - отвечаю я  голосу,  несколько
повеся нос, - но ведь опять-таки русский народ...
   - Русский народ? Позвольте, - слышится мне другой голос, -  вот  говорят,
что дары-то с горы скатились и его придавили. Но ведь он  не  только,  может
быть, ощущает, что столько власти он получил, как дар, но и чувствует  сверх
того, что и получил-то их даром, т.е. что не стоит он этих  даров  пока...."
(Следует развитие этой точки зрения.)
   "Это отчасти славянофильский голос, -  рассуждаю  я  про  себя.  -  Мысль
действительно утешительная, а догадка  о  смирении  народном  пред  властью,
полученною даром и  дарованною  пока  "недостойному",  уж,  конечно,  почище
догадки о желании "поддразнить прокурора..." (Развитие ответа.)
   - Ну, вы, однако же, - слышится  мне  чей-то  язвительный  голос,  -  вы,
кажется, народу новейшую философию среды навязываете, это как же она к  нему
залетела? Ведь эти двенадцать присяжных иной раз сплошь из мужиков сидят,  и
каждый из них за смертный грех почитает в пост оскоромиться. Вы бы уж  прямо
обвинили их в социальных тенденциях.
   "Конечно,  конечно,  где  же  им  до  "среды",  т.е.  сплошь-то  всем,  -
задумываюсь я, - но ведь идеи, однако же, носятся в  воздухе,  в  идее  есть
нечто проницающее..."
   - Вот на! - хохочет язвительный голос.
   - А что, если наш народ особенно наклонен  к  учению  о  среде,  даже  по
существу своему, по своим, положим, хоть славянским наклонностям? Что,  если
именно он-то и есть наилучший материал в Европе для иных пропагаторов?
   Язвительный голос хохочет еще громче, но как-то выделанно"74.
   Дальнейшее  развитие  темы  строится  на  полуголосах  и   на   материале
конкретных  жизненно-бытовых  сцен  и  положений,  в  конце  концов  имеющих
последнею  целью  охарактеризовать  какую-нибудь   человеческую   установку:
преступника, адвоката, присяжного и т.п.
   Так построены многие  публицистические  статьи  Достоевского.  Всюду  его
мысль пробирается через лабиринт голосов,  полуголосов,  чужих  слов,  чужих
жестов.  Он  нигде  не  доказывает  своих  положений  на  материале   других
отвлеченных положений,  не  сочетает  мыслей  по  предметному  принципу,  но
сопоставляет установки и среди них строит свою установку.
   Конечно,  в  публицистических  статьях  эта  формообразующая  особенность
идеологии Достоевского не может проявиться  достаточно  глубоко.  Здесь  это
просто   форма   изложения.   Монологизм   мышления   здесь,   конечно,   не
преодолевается. Публицистика  создает  наименее  благоприятные  условия  для
этого. Но тем не менее и здесь Достоевский не  умеет  и  не  хочет  отрешать
мысль от человека, от его живых уст, чтобы связать  ее  с  другою  мыслью  в
чисто предметном безличном плане. В  то  время  как  обычная  идеологическая
установка видит  в  мысли  ее  предметный  смысл,  ее  предметные  "вершки",
Достоевский прежде всего видит ее  "корешки"  в  человеке;  для  него  мысль
двустороння;  и  эти  две  стороны,  по  Достоевскому,  даже  в   абстракции
неотделимы друг от друга. Весь его материал развертывается перед ним как ряд
человеческих установок. Путь его лежит не от мысли к мысли, а от установки к
установке. Мыслить  для  него  -  значит  вопрошать  и  слушать,  испытывать
установки, одни сочетать, другие разоблачать. Нужно подчеркнуть, что в  мире
Достоевского и согласие  сохраняет  свой  диалогический  характер,  то  есть
никогда не приводит к слиянию голосов и правд в единую безличную правду, как
это происходит в монологическом мире.
   Характерно,  что  в  произведениях  Достоевского  совершенно  нет   таких
отдельных  мыслей,  положений  и  формулировок  типа  сентенций,  изречений,
афоризмов и т.п., которые,  будучи  выделены  из  контекста  и  отрешены  от
голоса, сохраняли бы в безличной форме свое смысловое значение.  Но  сколько
таких отдельных верных мыслей можно выделить (и обычно выделяют) из  романов
Л.Толстого, Тургенева, Бальзака и других:  они  рассеяны  здесь  и  в  речах
персонажей и в авторской речи;  отрешенные  от  голоса,  они  сохраняют  всю
полноту своей безличной афористической значимости.
   В  литературе  классицизма   и   Просвещения   выработался   особый   тип
афористического  мышления,  то  есть  мышления  отдельными  закругленными  и
самодостаточными  мыслями,  по  самому  замыслу   своему   независимыми   от
контекста. Другой тип афористического мышления выработали романтики.
   Достоевскому эти типы мышления  были  особенно  чужды  и  враждебны.  Его
формообразующее  мировоззрение  не  знает  безличной   правды,   и   в   его
произведениях нет выделимых безличных истин. В них  есть  только  цельные  и
неделимые голоса-идеи, голоса - точки зрения, но и их  нельзя  выделить,  не
искажая их природы, из диалогической ткани произведения.
   Правда, у Достоевского есть персонажи, представители эпигонской  светской
линии афористического мышления,  точнее  афористической  болтовни,  сыплющие
пошлыми остротами и афоризмами, вроде, например, старого  князя  Сокольского
("Подросток"). Сюда, но  лишь  отчасти,  лишь  периферийной  стороной  своей
личности, относится и Версилов. Эти светские афоризмы, конечно, объектны. Но
есть у Достоевского герой особого типа, это Степан Трофимович  Верховенский.
Он эпигон более высоких линий афористического мышления - просветительской  и
романтической. Он сыплет отдельными "истинами" именно потому, что у него нет
"владычествующей идеи", определяющей ядро его личности, нет своей правды,  а
есть только отдельные безличные истины, которые тем самым перестают быть  до
конца истинными. В свои предсмертные часы он сам определяет свое отношение к
правде:
   "Друг мой, я всю жизнь мою лгал. Даже когда говорил правду. Я никогда  не
говорил для истины, а только для себя, я это и прежде знал, но теперь только
вижу..." (VII, 678).
   Все афоризмы Степана Трофимовича не имеют полноты значения вне контекста,
они в той или иной степени объектны,  и  на  них  лежит  ироническая  печать
автора (то есть они двуголосы).
   В  композиционно  выраженных  диалогах  героев  Достоевского  также   нет
отдельных мыслей и положений. Они никогда не спорят по отдельным пунктам,  а
всегда цельными точками зрения, вкладывая себя и свою идею  целиком  даже  в
самую краткую реплику. Они почти никогда не расчленяют и не анализируют свою
целостную идейную позицию.
   И в большом диалоге романа  в  его  целом  отдельные  голоса  и  их  миры
противопоставляются тоже как  неделимые  целые,  а  не  расчлененно,  не  по
пунктам и отдельным положениям.
   В одном из своих писем к Победоносцеву по  поводу  "Братьев  Карамазовых"
Достоевский очень хорошо характеризует свой  метод  целостных  диалогических
противопоставлений:
   "Ибо ответом на всю эту отрицательную сторону, я и предположил  быть  вот
этой 6-й книге, Русский инок,  которая  появится  31  августа.  А  потому  и
трепещу за нее в том смысле: будет ли она достаточным  ответом.  Тем  более,
что ответ-то ведь не прямой, не на положения прежде  выраженные  (в  Великом
Инквизиторе и прежде) по пунктам, а лишь косвенный. Тут представляется нечто
прямо  [и  обратно]  противоположное  выше  выраженному   мировоззрению,   -
представляется опять-таки не по пунктам,  а  так  сказать  в  художественной
картине" ("Письма", т. IV, стр. 109).
   Разобранные  нами  особенности  формообразующей  идеологии   Достоевского
определяют все стороны его полифонического творчества.
   В   результате   такого   идеологического   подхода   перед   Достоевским
развертывается   не   мир   объектов,   освещенный   и   упорядоченный   его
монологическою мыслью, но мир взаимно освещающихся сознаний, мир сопряженных
смысловых человеческих установок. Среди них он ищет  высшую  авторитетнейшую
установку, и ее он воспринимает не как свою истинную мысль,  а  как  другого
истинного человека и его слово. В образе идеального человека  или  в  образе
Христа представляется ему разрешение идеологических исканий. Этот образ  или
этот высший голос должен увенчать мир голосов, организовать и подчинить его.
Именно образ человека  и  его  чужой  для  автора  голос  являлся  последним
идеологическим критерием для Достоевского: не верность своим убеждениям и не
верность самих убеждений, отвлеченно взятых, а именно верность авторитетному
образу человека75.
   В ответ Кавелину Достоевский в своей записной книжке набрасывает:
   "Недостаточно определять нравственность верностью своим убеждениям.  Надо
еще беспрерывно возбуждать в себе вопрос: верны ли мои  убеждения?  Проверка
же их одна - Христос. Но тут уж не философия, а вера, а вера -  это  красный
цвет...
   Сожигающего еретиков я не могу признать нравственным  человеком,  ибо  не
признаю  ваш  тезис,  что  нравственность  есть   согласие   с   внутренними
убеждениями. Это лишь честность (русский язык богат), но не  нравственность.
Нравственный образец и идеал есть у меня - Христос. Спрашиваю: сжег ли бы он
еретиков,  -  нет.  Ну  так   значит   сжигание   еретиков   есть   поступок
безнравственный...
   Христос ошибался - доказано! Это жгучее чувство говорит: лучше я останусь
с ошибкой, со Христом, чем с вами...
   Живая жизнь от вас улетела, остались одни формулы и категории, а вы этому
как будто и рады. Больше дескать спокойствия (лень)....
   Вы говорите, что нравственно лишь поступать по убеждению. Но откудова  же
вы это вывелись Я вам прямо не поверю и скажу напротив,  что  безнравственно
поступать  по  своим  убеждениям.  И  вы,  конечно,   уж   ничем   меня   не
опровергнете"76.
   В этих мыслях нам важно не христианское исповедание Достоевского само  по
себе, но те живые формы его художественно-идеологического мышления,  которые
здесь  достигают  своего  осознания  и  отчетливого  выражения.  Формулы   и
категории чужды его мышлению. Он предпочитает  остаться  с  ошибкой,  но  со
Христом, то  есть  без  истины  в  теоретическом  смысле  этого  слова,  без
истины-формулы,   истины-положения.   Чрезвычайно   характерно    вопрошание
идеального    образа    (как    поступил    бы    Христос?),     то     есть
внутренне-диалогическая установка по отношению к нему, не слияние с  ним,  а
следование за ним.
   Недоверие к убеждениям и к их  обычной  монологической  функции,  искание
истины не как вывода своего сознания, вообще не в  монологическом  контексте
собственного сознания, а в идеальном авторитетном образе  другого  человека,
установка  на  чужой  голос,  чужое  слово  характерны  для  формообразующей
идеологии Достоевского. Авторская идея, мысль не должна нести в произведении
всеосвещающую изображенный мир функцию, но должна входить в него  как  образ
человека, как установка среди других установок, как слово среди других слов.
Эта идеальная установка (истинное слово) и ее возможность должна быть  перед
глазами, но не должна окрашивать произведения как личный идеологический  тон
автора.
   В плане "Жития великого  грешника"  есть  следующее  очень  показательное
место:
   "1. ПЕРВЫЕ СТРАНИЦЫ. 1) Тон, 2) втиснуть мысли художественно и сжато.
   Первая NB Тон (рассказ житие - т.е.  хоть  и  от  автора,  но  сжато,  не
скупясь на изъяснения, но и представляя сценами. Тут надо гармонию). Сухость
рассказа иногда до Жиль-Блаза. На эффектных и сценических местах  -  как  бы
вовсе этим нечего дорожить.
   Но и владычеству