жет быть продвинута  в  сферу  принципа.  В  этом
случае идеологические принципы, лежащие в основе построения, уже  не  только
изображают героя, определяя авторскую точку зрения на него, но и  выражаются
самим героем, определяя его собственную точку зрения  на  мир.  Такой  герой
формально резко отличается от героев обычного типа. Нет надобности  выходить
за   пределы   данного   произведения,   чтобы   искать   иных   документов,
подтверждающих совпадение авторской  идеологии  с  идеологией  героя.  Более
того, такое содержательное совпадение,  установленное  не  на  произведении,
само по себе не имеет доказательной силы. Единство авторских  идеологических
принципов изображения и идеологической позиции героя должно быть раскрыто  в
самом произведении, как одноакцентность авторского  изображения  и  речей  и
переживаний героя,  а  не  как  содержательное  совпадение  мыслей  героя  с
идеологическими воззрениями автора, высказанными в  другом  месте.  И  самое
слово такого героя и его переживание даны иначе:  они  не  опредмечены,  они
характеризуют объект, на который направлены, а не только самого  говорящего.
Слово такого героя лежит в одной плоскости с авторским словом.
   Отсутствие дистанции между позицией автора и позицией героя проявляется и
в целом ряде других формальных особенностей. Герой, например,  не  закрыт  и
внутренне не завершен, как и сам автор, поэтому он и  не  укладывается  весь
целиком в прокрустово  ложе  сюжета,  который  воспринимается  как  один  из
возможных сюжетов и, следовательно, в конце концов как случайный для данного
героя. Такой незакрытый герой характерен для романтизма,  для  Байрона,  для
Шатобриана, таков отчасти Печорин у Лермонтова и т.д.
   Наконец,  идеи  автора  могут  быть  спорадически   рассеяны   по   всему
произведению. Они могут появляться в авторской речи как отдельные изречения,
сентенции или целые рассуждения, они могут влагаться в уста тому или другому
герою иногда большими и компактными массами,  не  сливаясь,  однако,  с  его
индивидуальностью (например, Потугин у Тургенева).
   Вся  эта  масса  идеологии,   организованная   и   неорганизованная,   от
формообразующих принципов до случайных и устранимых сентенций автора, должна
быть подчинена одному акценту, выражать одну  и  единую  точку  зрения.  Все
остальное - объект этой точки зрения, подакцентный  материал.  Только  идея,
попавшая в колею авторской точки зрения, может сохранить свое  значение,  не
разрушая одноакцентного единства произведения. Все эти авторские идеи, какую
бы функцию они ни несли, не изображаются: они  или  изображают  и  внутренне
руководят   изображением,   или   освещают   изображенное,   или,   наконец,
сопровождают изображение, как отделимый смысловой орнамент.  Они  выражаются
непосредственно, без дистанции. И в пределах образуемого ими монологического
мира чужая идея не  может  быть  изображена.  Она  или  ассимилируется,  или
полемически отрицается, или перестает быть идеей.
   Достоевский  умел  именно  изображать  чужую  идею,   сохраняя   всю   ее
полнозначность как идеи, но в то же время сохраняя и дистанцию, не утверждая
и не сливая ее с собственной выраженной идеологией.
   Идея в его творчестве становится предметом художественного изображения, а
сам Достоевский стал великим художником идеи.
   Характерно, что образ художника идеи предносился Достоевскому еще в  1846
- 1847 годах, то есть в самом начале его творческого пути. Мы имеем  в  виду
образ Ордынова, героя "Хозяйки". Это одинокий молодой ученый.  У  него  своя
система творчества, свой необычный подход к научной идее:
   "Он сам создавал себе систему; она выживалась в нем годами, а в душе  его
уже мало-помалу восставал еще  темный,  неясный,  но  как-то  дивно-отрадный
образ идеи, воплощенной в новую, просветленную форму, и эта форма  просилась
из души его, терзая эту душу; он еще робко чувствовал оригинальность, истину
и самобытность ее: творчество уже сказывалось силам его; оно формировалось и
крепло" (I, 425).
   И дальше, уже в конце повести:
   "Может быть, в нем осуществилась бы целая, оригинальная, самобытная идея.
Может быть, ему суждено было быть художником в науке" (I, 498).
   Достоевскому и суждено было стать таким художником идеи, но не в науке, а
в литературе.
   Какими   же   условиями   определяется   у    Достоевского    возможность
художественного изображения идеи?
   Прежде всего напомним, что образ идеи  неотделим  от  образа  человека  -
носителя этой идеи. Не идея сама по  себе  является  "героиней  произведений
Достоевского", как это утверждал Б.М.Энгельгардт, а человек идеи. Необходимо
еще раз подчеркнуть, что герой Достоевского - человек идеи; это не характер,
не темперамент, не социальный или психологический тип: с такими овнешненными
и завершенными образами людей образ  полноценной  идеи,  конечно,  не  может
сочетаться.  Нелепой  была  бы  самая  попытка  сочетать,   например,   идею
Раскольникова, которую мы понимаем и чувствуем (по Достоевскому, идею  можно
и должно  не  только  понимать,  но  и  "чувствовать"),  с  его  завершенным
характером или с его социальной типичностью как разночинца 60-х годов:  идея
Раскольникова тотчас же утратила бы свою прямую значимость  как  полноценная
идея и вышла бы из того спора,  в  котором  идея  эта  живет  в  непрерывном
диалогическом взаимодействии с другими полноценными идеями  -  идеями  Сони,
Порфирия, Свидригайлова и других.  Носителем  полноценной  идеи  может  быть
только  "человек  в   человеке"   с   его   свободной   незавершенностью   и
нерешенностью, о котором мы говорили в предшествующей главе. Именно к  этому
незавершенному  внутреннему   ядру   личности   Раскольникова   диалогически
обращаются и Соня,  и  Порфирий,  и  другие.  К  этому  незавершенному  ядру
личности Раскольникова диалогически обращен и  сам  автор  всем  построением
своего романа о нем.
   Следовательно, человеком идеи, образ  которого  сочетался  бы  с  образом
полноценной идеи, может быть только незавершимый и неисчерпаемый "человек  в
человеке". Таково первое условие изображения идеи у Достоевского.
   Но это условие имеет как бы и обратную силу.  Мы  можем  сказать,  что  у
Достоевского человек преодолевает свою "вещность" и становится "человеком  в
человеке", только войдя в чистую и незавершимую сферу идеи, то  есть  только
став бескорыстным человеком идеи. Такими и являются  все  ведущие,  то  есть
участвующие в большом диалоге, герои Достоевского.
   В этом отношении ко всем этим героям приложимо  то  определение  личности
Ивана Карамазова,  которое  дал  Зосима.  Он  дал  его,  конечно,  на  своем
церковном языке, то есть в  сфере  той  христианской  идеи,  в  которой  он,
Зосима, живет. Приведем соответствующий отрывок из  очень  характерного  для
Достоевского  проникновенного  диалога  между  старцем  Зосимой   и   Иваном
Карамазовым.
   "- Неужели вы действительно такого убеждения о последствиях  иссякновения
у людей веры в бессмертие души их? - спросил вдруг старец Ивана Федоровича.
   - Да, я это утверждал. Нет добродетели, если нет бессмертия.
   - Блаженны вы, коли так веруете, или уже очень несчастны!
   - Почему несчастен? - улыбнулся Иван Федорович.
   - Потому что, по всей вероятности, не веруете сами ни в бессмертие  вашей
души, ни даже в то, что написали о церкви и о церковном вопросе.
   - Может быть, вы правы!... Но все же я  и  не  совсем  шутил...  -  вдруг
странно признался, впрочем быстро покраснев, Иван Федорович.
   - Не совсем шутили, это истинно. Идея эта еще не решена в вашем сердце  и
мучает его. Но и мученик любит иногда забавляться  своим  отчаянием  как  бы
тоже от отчаяния. Пока с отчаяния и вы забавляетесь - и журнальными статьями
и светскими спорами, сами  не  веруя  своей  диалектике  и  с  болью  сердца
усмехаясь ей про себя... В вас этот вопрос не решен, и в этом  ваше  великое
горе, ибо настоятельно требует разрешения...
   - А может ли быть он во мне  решен?  Решен  в  сторону  положительную?  -
продолжал странно спрашивать Иван Федорович,  все  с  какою-то  необъяснимою
улыбкой смотря на старца.
   - Если не может решиться в положительную,  то  никогда  не  решится  и  в
отрицательную, сами знаете это свойство вашего сердца; и  в  этом  вся  мука
его. Но благодарите творца, что дал вам сердце высшее, способное такою мукой
мучиться, "горняя мудрствовати  и  горних  искати,  наше  бо  жительство  на
небесех есть". Дай вам бог, чтобы решение сердца вашего постигло вас еще  на
земле, и да благословит бог пути ваши!" (IX, 91 - 92).
   Аналогичное определение, но на более мирском языке дает Ивану и  Алеша  в
своей беседе с Ракитиным.
   "Эх, Миша, душа его (Ивана. - М.Б.) бурная. Ум его в плену. В  нем  мысль
великая и неразрешенная. Он из тех, которым не надобно миллионов, а  надобно
мысль разрешить" (IX, 105).
   Всем ведущим героям  Достоевского  дано  "горняя  мудрствовати  и  горних
искати", в каждом из них "мысль великая и  неразрешенная",  всем  им  прежде
всего "надобно мысль разрешить". И в этом-то разрешении мысли (идеи) вся  их
подлинная жизнь и собственная незавершенность. Если отмыслить от них идею, в
которой они живут, то их образ будет полностью  разрушен.  Другими  словами,
образ героя неразрывно связан с образом идеи и неотделим от него.  Мы  видим
героя в идее и через идею, а идею видим в нем и через него.
   Все ведущие герои Достоевского, как  люди  идеи,  абсолютно  бескорыстны,
поскольку идея действительно  овладела  глубинным  ядром  их  личности.  Это
бескорыстие не черта их объектного характера и  не  внешнее  определение  их
поступков, - бескорыстие выражает их действительную жизнь в сфере  идеи  (им
"не надобно миллионов, а надобно мысль разрешить"); идейность и  бескорыстие
как бы синонимы. В этом смысле абсолютно бескорыстен и Раскольников, убивший
и ограбивший старуху процентщицу, и проститутка Соня, и соучастник  убийства
отца Иван; абсолютно бескорыстна и  идея  "подростка"  -  стать  Ротшильдом.
Повторяем еще  раз:  дело  идет  не  об  обычной  квалификации  характера  и
поступков человека, а о показателе действительной причастности  к  идее  его
глубинной личности.
   Второе условие создания образа идеи у Достоевского -  глубокое  понимание
им диалогической природы человеческой  мысли,  диалогической  природы  идеи.
Достоевский сумел открыть, увидеть и показать  истинную  сферу  жизни  идеи.
Идея живет не в изолированном индивидуальном сознании человека, -  оставаясь
только в нем, она  вырождается  и  умирает.  Идея  начинает  жить,  то  есть
формироваться, развиваться, находить и обновлять свое  словесное  выражение,
порождать новые идеи, только вступая в существенные диалогические  отношения
с другими чужими идеями. Человеческая мысль становится подлинною мыслью,  то
есть идеей, только в условиях живого контакта с чужою мыслью, воплощенной  в
чужом голосе, то есть в чужом выраженном в слове  сознании.  В  точке  этого
контакта голосов-сознаний и рождается и живет идея.
   Идея  -  как  ее  видел  художник  Достоевский  -  это  не   субъективное
индивидуально-психологическое образование с "постоянным местопребыванием"  в
голове человека; нет, идея интериндивидуальна и интерсубъективна,  сфера  ее
бытия не индивидуальное сознание, а диалогическое общение между  сознаниями.
Идея - это живое событие, разыгрывающееся в точке диалогической встречи двух
или нескольких сознаний. Идея в этом отношении подобна слову, с которым  она
диалектически едина. Как и слово, идея  хочет  быть  услышанной,  понятой  и
"отвеченной" другими голосами с других позиций. Как и слово, идея по природе
диалогична, монолог же  является  лишь  условной  композиционной  формой  ее
выражения, сложившейся на  почве  того  идеологического  монологизма  нового
времени, который мы охарактеризовали выше.
   Именно    как    такое    живое    событие,     разыгрывающееся     между
сознаниями-голосами, видел и художественно изображал идею  Достоевский.  Это
художественное  открытие  диалогической  природы  идеи,  сознания  и  всякой
освещенной сознанием (и, следовательно, хотя бы  краешком  причастной  идее)
человеческой жизни и сделало его великим художником идеи.
   Достоевский никогда не излагает в монологической форме готовых  идей,  но
он не показывает и их психологического становления  в  одном  индивидуальном
сознании. И в том и другом случае идеи перестали бы быть живыми образами.
   Напомним, например, первый внутренний монолог Раскольникова,  отрывки  из
которого  мы  приводили  в  предшествующей   главе.   Здесь   нет   никакого
психологического становления идеи  в  одном  замкнутом  сознании.  Напротив,
сознание одинокого Раскольникова становится  ареной  борьбы  чужих  голосов;
события ближайших дней (письмо матери, встреча с Мармеладовым),  отразившись
в его сознании, приняли в нем форму напряженнейшего диалога с отсутствующими
собеседниками (с сестрой, с матерью, с Соней и другими), и в этом диалоге он
и старается свою "мысль решить".
   Раскольников еще до начала действия романа опубликовал в газете статью  с
изложением теоретических основ своей идеи.  Достоевский  нигде  не  излагает
этой статьи в монологической форме. Мы впервые знакомимся с  ее  содержанием
и, следовательно, с основной идеей Раскольникова в  напряженном  и  страшном
для Раскольникова  диалоге  его  с  Порфирием  (в  диалоге  участвуют  также
Разумихин и Заметов). Сначала статью излагает Порфирий, и притом излагает  в
нарочито утрированной и провоцирующей форме. Это  внутренне  диалогизованное
изложение все время перебивается вопросами, обращенными к  Раскольникову,  и
репликами этого последнего. Затем свою статью излагает сам Раскольников, все
время перебиваемый провоцирующими вопросами и замечаниями Порфирия. И  самое
изложение Раскольникова проникнуто  внутренней  полемикой  с  точкой  зрения
Порфирия и ему подобных. Подает свои реплики и Разумихин. В результате  идея
Раскольникова появляется перед нами в интериндивидуальной  зоне  напряженной
борьбы нескольких индивидуальных сознаний, причем теоретическая сторона идеи
неразрывно сочетается с последними жизненными позициями участников диалога.
   Идея Раскольникова раскрывает в этом диалоге разные свои грани,  оттенки,
возможности,  вступает  в  разные  взаимоотношения  с   другими   жизненными
позициями.   Утрачивая    свою    монологическую    абстрактно-теоретическую
завершенность, довлеющую одному сознанию,  идея  приобретает  противоречивую
сложность  и  живую  многогранность  идеи-силы,   рождающейся,   живущей   и
действующей в большом диалоге эпохи и перекликающейся с родственными  идеями
других эпох. Перед нами встает образ идеи.
   Та же идея Раскольникова снова появляется  перед  нами  в  его  не  менее
напряженных диалогах с Соней; здесь  она  звучит  уже  в  иной  тональности,
вступает  в  диалогический  контакт  с  другою  очень  сильной  и  целостной
жизненной позицией Сони и потому раскрывает новые свои грани и  возможности.
Затем мы слышим эту идею в диалогизованном  изложении  Свидригайлова  в  его
диалоге с Дуней. Но здесь, в голосе Свидригайлова, который является одним из
пародийных  двойников  Раскольникова,   она   звучит   совсем   по-иному   и
поворачивается к нам другою своею стороною.  Наконец,  на  протяжении  всего
романа идея Раскольникова вступает в соприкосновение с различными  явлениями
жизни, испытывается, проверяется, подтверждается или опровергается  ими.  Об
этом мы уже говорили в предшествующей главе.
   Напомним еще идею Ивана Карамазова о том, что "все позволено",  если  нет
бессмертия души. Какою напряженною диалогическою Жизнью живет  эта  идея  на
протяжении всего романа "Братья Карамазовы", по  каким  разнородным  голосам
она проводится, в какие неожиданные диалогические контакты вступает!
   На обе эти идеи (Раскольникова и Ивана Карамазова) падают рефлексы других
идей, подобно тому как  в  живописи  определенный  тон  благодаря  рефлексам
окружающих тонов утрачивает свою абстрактную чистоту, но зато начинает  жить
подлинно живописною жизнью. Если изъять эти идеи из диалогической  сферы  их
жизни  придать  им  монологически  законченную  теоретическую  форму,  какие
получились бы худосочные и легко опровержимые идеологические построения!
   Как художник, Достоевский не создавал своих  идей  так,  как  создают  их
философы или ученые, - он создавал живые образы идей, найденных, услышанных,
иногда угаданных им в самой действительности, то есть идей, уже живущих  или
входящих в жизнь как идеи-силы. Достоевский обладал гениальным даром слышать
диалог своей эпохи или, точнее,  слышать  свою  эпоху  как  великий  диалог,
улавливать в  ней  не  только  отдельные  голоса,  но  прежде  всего  именно
диалогические отношения между голосами, их диалогическое взаимодействие.  Он
слышал  и  господствующие,  признанные,  громкие  голоса  эпохи,   то   есть
господствующие, ведущие идеи (официальные и  неофициальные),  и  голоса  еще
слабые, идеи еще полностью не выявившиеся, и  идеи  подспудные,  никем  еще,
кроме него, не услышанные, и идеи еще только начинающие вызревать,  эмбрионы
будущих мировоззрений. "Вся действительность, - писал сам Достоевский, -  не
исчерпывается насущным, ибо огромною своею частию заключается в ней  в  виде
еще подспудного, невысказанного будущего Слова"70.
   В диалоге своего времени  Достоевский  слышал  и  резонансы  голосов-идей
прошлого - и ближайшего (30 - 40-х годов)  и  более  далекого.  Он,  как  мы
сейчас  сказали,  старался  услышать  и  голоса-идеи  будущего,  пытаясь  их
угадать,  так  сказать,  по  месту,  подготовленному  для  них   в   диалоге
настоящего, подобно тому как можно угадать  будущую,  еще  не  произнесенную
реплику  в  уже  развернувшемся  диалоге.   Таким   образом,   в   плоскости
современности сходились и спорили прошлое, настоящее и будущее.
   Повторяем: Достоевский никогда не создавал своих образов идей из  ничего,
никогда не "выдумывал их", как не  выдумывает  художник  и  изображенных  им
людей, - он умел  их  услышать  или  угадать  в  наличной  действительности.
Поэтому для образов идей в романах  Достоевского,  как  и  для  образов  его
героев,  можно  найти  и  указать  определенные  прототипы.  Так,  например,
прототипами идей Раскольникова были идеи Макса  Штирнера,  изложенные  им  в
трактате "Единственный и его собственность", и идеи Наполеона III,  развитые
им в книге "История Юлия Цезаря" (1865)71; одним из  прототипов  идей  Петра
Верховенского был "Катехизис революционера"72;  прототипами  идей  Версилова
("Подросток")  были  идеи  Чаадаева  и  Герцена73.  Прототипы  образов  идей
Достоевского далеко не все еще раскрыты и указаны.  Подчеркиваем,  что  дело
идет не об "источниках" Достоевского (здесь этот термин был бы не  уместен),
а именно о прототипах образов идей.
   Достоевский  вовсе  не  копировал  и  не   излагал   эти   прототипы,   а
свободно-творчески перерабатывал их  в  живые  художественные  образы  идей,
совершенно  так  же,  как  поступает  художник  и  со  своими  человеческими
прототипами.  Он  прежде  всего  разрушал  замкнутую  монологическую   форму
идей-прототипов и включал их в большой  диалог  своих  романов,  где  они  и
начинали жить новой событийной художественной жизнью.
   Как художник Достоевский в образе той или иной идеи раскрывал  не  только
ее исторически-действительные  черты,  наличные  в  прототипе  (например,  в
"Истории Юлия Цезаря" Наполеона III), но и ее возможности, а эти возможности
для художественного образа как раз важнее всего.  Как  художник  Достоевский
часто угадывал, как при определенных изменившихся условиях будет развиваться
и действовать данная идея, в каких неожиданных направлениях может  пойти  ее
дальнейшее развитие и трансформация. Для этого Достоевский  ставил  идею  на
грань  диалогически  скрестившихся  сознаний.  Он  сводил   такие   идеи   и
мировоззрения, которые в