а
из подполья" и художественная доминанта его образа сливаются воедино.
   Только у классицистов, только у Расина можно еще найти столь  глубокое  и
полное совпадение формы героя с формой человека, доминанты построения образа
с доминантой характера. Но это сравнение с Расином звучит как парадокс,  ибо
действительно слишком различен материал, на котором в том  и  другом  случае
осуществляется эта полнота художественной адекватности. Герой Расина -  весь
бытие, устойчивое и твердое, как пластическое изваяние. Герой Достоевского -
весь самосознание. Герой Расина - неподвижная и конечная  субстанция,  герой
Достоевского - бесконечная функция. Герой Расина равен  себе  самому,  герой
Достоевского ни в один миг не совпадает  с  самим  собою.  Но  художественно
герой Достоевского так же точен, как и герой Расина.
   Самосознание, как художественная доминанта в построении образа героя, уже
само  по  себе   достаточно,   чтобы   разложить   монологическое   единство
художественного  мира,  но  при  условии,   что   герой   как   самосознание
действительно изображается, а не выражается, то есть не сливается с автором,
не становится рупором для его голоса, при том  условии,  следовательно,  что
акценты самосознания героя  действительно  объективированы  и  что  в  самом
произведении дана дистанция  между  героем  и  автором.  Если  же  пуповина,
соединяющая героя с его творцом, не обрезана, то перед нами не произведение,
а личный документ.
   Произведения Достоевского в этом  смысле  глубоко  объективны,  и  потому
самосознание  героя,  став  доминантой,  разлагает  монологическое  единство
произведения (не  нарушая,  конечно,  художественного  единства  нового,  не
монологического   типа).   Герой   становится   относительно   свободным   и
самостоятельным,  ибо  все  то,  что  делало   его   в   авторском   замысле
определенным, так сказать  приговоренным,  что  квалифицировало  его  раз  и
навсегда  как  законченный  образ  действительности,  -   теперь   все   это
функционирует  уже  не  как  завершающая  его  форма,  а  как  материал  его
самосознания.
   В монологическом замысле герой закрыт, и  его  смысловые  границы  строго
очерчены: он действует, переживает, мыслит и сознает в пределах того, что он
есть, то есть в пределах своего как действительность  определенного  образа;
он не может перестать быть самим собою, то  есть  выйти  за  пределы  своего
характера, своей  типичности,  своего  темперамента,  не  нарушая  при  этом
монологического авторского замысла о нем. Такой образ строится в объективном
по отношению к сознанию героя авторском мире; построение этого мира - с  его
точками  зрения  и  завершающими  определениями  -  предполагает  устойчивую
позицию вовне, устойчивый авторский кругозор. Самосознание героя включено  в
недоступную ему изнутри твердую оправу  определяющего  и  изображающего  его
авторского сознания и дано на твердом фоне внешнего мира.
   Достоевский отказывается от всех этих монологических предпосылок. Все то,
что автор-монологист оставлял за собою, употребляя для  создания  последнего
единства произведения и изображенного в нем мира, Достоевский отдает  своему
герою, превращая все это в момент его самосознания.
   О герое "Записок из подполья" нам буквально нечего сказать,  чего  он  не
знал бы уже сам: его типичность для своего времени и для своего  социального
круга, трезвое психологическое или даже психопатологическое определение  его
внутреннего облика, характерологическая категория его сознания, его комизм и
его трагизм, все возможные моральные определения его личности и т.п.  -  все
это он, по замыслу Достоевского, отлично знает сам и  упорно,  и  мучительно
рассасывает все эти определения изнутри. Точка зрения извне как  бы  заранее
обессилена и лишена завершающего слова.
   Так как в этом  произведении  доминанта  изображения  наиболее  адекватно
совпадает с доминантой  изображаемого,  то  это  формальное  задание  автора
находит очень ясное содержательное выражение. "Человек  из  подполья"  более
всего думает о том, что о нем думают и могут  думать  другие,  он  стремится
забежать вперед каждому чужому сознанию, каждой чужой мысли  о  нем,  каждой
точке зрения на него. При всех  существенных  моментах  своих  признаний  он
старается предвосхитить возможное определение и оценку его другими,  угадать
смысл и тон этой оценки и старается тщательно сформулировать  эти  возможные
чужие слова о нем, перебивая свою речь воображаемыми чужими репликами.
   "- И это не стыдно, и это не унизительно! - может быть, скажете  вы  мне,
презрительно покачивая головами.  -  Вы  жаждете  жизни  и  сами  разрешаете
жизненные вопросы логической путаницей... В вас есть и правда, но в вас  нет
целомудрия; вы из самого мелкого тщеславия несете вашу правду на  показ,  на
позор, на рынок... Вы действительно хотите  что-то  сказать,  но  из  боязни
прячете ваше последнее слово, потому что у вас нет решимости его  высказать,
а  только  трусливое  нахальство.  Вы  хвалитесь  сознанием,  но  вы  только
колеблетесь, потому что хоть ум у вас и работает, но сердце  ваше  развратом
помрачено, а без чистого сердца - полного, правильного сознания не будет.  И
сколько в вас назойливости, как вы напрашиваетесь, как вы кривляетесь  Ложь,
ложь и ложь!
   Разумеется, все эти ваши слова я сам сочинил. Это тоже из подполья. Я там
сорок лет сряду к этим вашим  словам  в  щелочку  прислушивался.  Я  их  сам
выдумал, ведь только это и выдумывалась. Не мудрено, что наизусть  заучилось
и литературную форму приняло..." (IV, 164 - 165).
   Герой из подполья прислушивается к каждому чужому слову о себе, смотрится
как бы во все зеркала чужих сознаний, знает все возможные преломления в  них
своего образа; он знает и свое объективное определение,  нейтральное  как  к
чужому сознанию, так и к собственному самосознанию, учитывает  точку  зрения
"третьего". Но он знает также, что все эти  определения,  как  пристрастные,
так и объективные, находятся у него  в  руках  и  не  завершают  его  именно
потому, что он сам сознает их; он может выйти за их  пределы  и  сделать  их
неадекватными. Он знает, что последнее слово за ним, и во что бы то ни стало
стремится сохранить за собой  это  последнее  слово  о  себе,  слово  своего
самосознания, чтобы в нем стать уже не тем, что он  есть.  Его  самосознание
живет своей незавершенностью, своей незакрытостью и нерешенностью.
   И это не  только  характерологическая  черта  самосознания  "человека  из
подполья",  это  и  доминанта   построения   его   образа   автором.   Автор
действительно оставляет за своим героем последнее  слово.  Именно  оно  или,
точнее, тенденция к нему и нужна автору для его замысла. Он строит героя  не
из чужих для  него  слов,  не  из  нейтральных  определений,  он  строит  не
характер, не тип, не темперамент, вообще не объектный образ героя, а  именно
слово героя о себе самом и своем мире.
   Герой Достоевского не объектный образ, а полновесное слово, чистый голос;
мы его не видим, мы его слышим; все же, что мы видим  и  знаем,  помимо  его
слова, не существенно и поглощается словом, как его материал,  или  остается
вне его, как стимулирующий и провоцирующий фактор. Мы  убедимся  далее,  что
вся художественная конструкция романа Достоевского направлена на раскрытие и
уяснение этого слова героя и несет  по  отношению  к  нему  провоцирующие  и
направляющие  функции.  Эпитет  "жестокий   талант",   данный   Достоевскому
Н.К.Михайловским, имеет под собою почву, хотя и не столь  простую,  как  она
представлялась  Михайловскому.  Своего   рода   моральные   пытки,   которым
подвергает  своих  героев  Достоевский,  чтобы   добиться   от   них   слова
самосознания, доходящего до своих последних пределов,  позволяют  растворить
все вещное и объектное, все твердое и неизменное, все внешнее и  нейтральное
в изображении человека в сфере его самосознания и самовысказывания.
   Чтобы  убедиться  в  художественной  глубине  и  тонкости   провоцирующих
художественных приемов Достоевского, достаточно  сравнить  его  с  недавними
увлеченнейшими   подражателями   "жестокого   таланта"   -    с    немецкими
экспрессионистами: с Корнфельдом, Верфелем и другими. Дальше  провоцирования
истерик и всяких истерических исступлений в большинстве случаев они не умеют
пойти, так как не  умеют  создать  той  сложнейшей  и  тончайшей  социальной
атмосферы вокруг героя, которая заставляет его диалогически  раскрываться  и
уясняться, ловить аспекты себя в чужих сознаниях, строить лазейки, оттягивая
и  этим  обнажая   свое   последнее   слово   в   процессе   напряженнейшего
взаимодействия с другими сознаниями. Художественно наиболее сдержанные,  как
Верфель, создают символическую обстановку  для  этого  самораскрытия  героя.
Такова, например, сцена  суда  в  "Человеке  из  зеркала"  ("Spiegelmensch")
Верфеля, где герой судит  себя  сам,  а  судья  ведет  протокол  и  вызывает
свидетелей.
   Доминанта   самосознания    в    построении    героя    верно    уловлена
экспрессионистами, но заставить  это  самосознание  раскрыться  спонтанно  и
художественно убедительно они не умеют. Получается или  нарочитый  и  грубый
эксперимент над героем, или символическое действо.
   Самоуяснение,  самораскрытие  героя,  слово  его   о   себе   самом,   не
предопределенное его нейтральным образом,  как  последняя  цель  построения,
действительно иногда делает установку автора  "фантастической"  и  у  самого
Достоевского. Правдоподобие  героя  для  Достоевского  -  это  правдоподобие
внутреннего слова его о себе самом  во  всей  его  чистоте,  но,  чтобы  его
услышать и показать, чтобы ввести его в кругозор другого человека, требуется
нарушение законов этого кругозора, ибо нормальный кругозор вмещает объектный
образ другого человека, но не другой кругозор в его целом. Приходится искать
для автора какую-то внекругозорную фантастическую точку.
   Вот что говорит Достоевский в авторском предисловии к "Кроткой":
   "Теперь о самом рассказе. Я озаглавил  его  "фантастическим",  тогда  как
считаю его сам  в  высшей  степени  реальным.  Но  фантастическое  тут  есть
действительно, и именно в самой форме рассказа, что и нахожу нужным пояснить
предварительно.
   Дело в том, что это не рассказ и не записки.  Представьте  себе  мужа,  у
которого  лежит  на  столе  жена,  самоубийца,  несколько  часов  перед  тем
выбросившаяся из окошка. Он в смятении и еще не успел собрать своих  мыслей.
Он ходит по своим комнатам и старается осмыслить случившееся, "собрать  свои
мысли в точку". Притом это закоренелый ипохондрик, из тех, кто говорят  сами
с собою. Вот он и говорит сам с собою, рассказывает дело, уясняет себе  его.
Несмотря на кажущуюся последовательность речи, он несколько раз противоречит
себе, и в логике и в чувствах. Он и  оправдывает  себя,  и  обвиняет  ее,  и
пускается в посторонние разъяснения: тут и грубость мысли и  сердца,  тут  и
глубокое чувство. Мало-помалу он действительно уясняет себе дело и  собирает
"мысли в точку". Ряд  вызванных  им  воспоминаний  неотразимо  приводит  его
наконец к правде; правда неотразимо возвышает его ум и сердце. К концу  даже
тон рассказа изменяется сравнительно с  беспорядочным  началом  его.  Истина
открывается несчастному довольно ясно и определительно, по крайней мере  для
него самого.
   Вот тема. Конечно,  процесс  рассказа  продолжается  несколько  часов,  с
урывками и перемежками, и в форме сбивчивой: то  он  говорит  сам  себе,  то
обращается как бы к невидимому слушателю, к какому-то судье. Да так всегда и
бывает в действительности. Если б мог подслушать его и все записать  за  ним
стенограф, то вышло бы несколько шершавее, необделаннее, чем представлено  у
меня, но, сколько  мне  кажется,  психологический  порядок,  может  быть,  и
остался бы тот же самый. Вот это предположение о записавшем  все  стенографе
(после которого я обделал бы записанное) и есть то, что  я  называю  в  этом
рассказе фантастическим. Но  отчасти  подобное  уже  не  раз  допускалось  в
искусстве:  Виктор  Гюго,  например,  в  своем   шедевре   "Последний   день
приговоренного к смертной казни" употребил почти такой же прием, и хоть и не
вывел стенографа, но допустил еще большую  неправдоподобность,  предположив,
что приговоренный к казни может (и имеет время) вести записки  не  только  в
последний день свой, но даже в последний час и буквально в последнюю минуту.
Но не допусти он этой фантазии, не существовало бы и самого  произведения  -
самого  реальнейшего  и  самого  правдивейшего  произведения  из   всех   им
написанных" (X, 378 - 379).
   Мы привели это предисловие почти полностью ввиду исключительной  важности
высказанных  здесь  положений  для  понимания  творчества  Достоевского:  та
"правда", к которой должен прийти и наконец  действительно  приходит  герой,
уясняя себе самому события, для Достоевского, по существу, может быть только
правдой собственного сознания. Она не может быть нейтральной к самосознанию.
В устах другого содержательно то же самое слово, то же определение приобрело
бы иной  смысл,  иной  тон  и  уже  по  было  бы  правдой.  Только  в  форме
исповедального самовысказывания может быть, по Достоевскому, дано  последнее
слово о человеке, действительно адекватное ему.
   Но как ввести это слово в рассказ, не разрушая самости слова, а в  то  же
время  не  разрушая  и  ткани  рассказа,  не  снижая  рассказа  до   простой
мотивировки введения исповеди? Фантастическая форма "Кроткой" является  лишь
одним из решений этой проблемы, ограниченным притом  пределами  повести.  Но
какие художественные усилия необходимы были  Достоевскому  для  того,  чтобы
заместить функции фантастического стенографа в целом многоголосом романе!
   Дело здесь, конечно, не в  прагматических  трудностях  и  не  во  внешних
композиционных приемах.  Толстой,  например,  спокойно  вводит  предсмертные
мысли  героя,  последнюю  вспышку  его  сознания  с  его  последним   словом
непосредственно в ткань рассказа прямо от  автора  (уже  в  "Севастопольских
рассказах";  особенно  показательны  поздние  произведения:  "Смерть   Ивана
Ильича", "Хозяин и работник"). Для Толстого не возникает самой проблемы; ему
не  приходится  оговаривать  фантастичность  своего  приема.  Мир   Толстого
монолитно монологичен; слово героя заключено в твердую оправу авторских слов
о нем. В оболочке чужого (авторского) слова дано и  последнее  слово  героя;
самосознание героя - только  момент  его  твердого  образа  и,  в  сущности,
предопределено этим образом даже там, где  тематически  сознание  переживает
кризис  и  радикальнейший  внутренний  переворот  ("Хозяин   и   работник").
Самосознание и духовное перерождение  остаются  у  Толстого  в  плане  чисто
содержательном  и  не  приобретают  формообразующего   значения;   этическая
незавершенность     человека     до     его     смерти     не     становится
структурно-художественной незавершимостью  героя.  Художественная  структура
образа Брехунова или Ивана Ильича ничем не отличается  от  структуры  образа
старого князя Волконского или Наташи Ростовой. Самосознание и слово героя не
становятся доминантой его построения при всей  их  тематической  важности  в
творчестве Толстого.  Второй  полноправный  голос  (рядом  с  авторским)  не
появляется в его мире; не возникает поэтому ни проблемы  сочетания  голосов,
ни проблемы особой постановки авторской точки зрения. Монологически  наивная
точка зрения Толстого и его слово проникают повсюду, во все  уголки  мира  и
души, все подчиняя своему единству.
   У Достоевского  слово  автора  противостоит  полноценному  и  беспримесно
чистому слову героя. Поэтому-то и возникает проблема  постановки  авторского
слова, проблема его формально-художественной позиции по  отношению  к  слову
героя. Проблема эта лежит глубже, чем вопрос  о  поверхностно-композиционном
авторском слове и о поверхностно-композиционном  же  устранении  его  формою
Icherzдhlung (рассказа от первого лица), введением рассказчика,  построением
романа сценами и низведением авторского слова до простой  ремарки.  Все  эти
композиционные приемы устранения или ослабления  композиционного  авторского
слова  сами  по  себе  еще  не  задевают  существа  проблемы;  их  подлинный
художественный смысл может быть глубоко различен в зависимости от  различных
художественных заданий. Форма Icherzдhlung  "Капитанской  дочки"  бесконечно
далека от Icherzдhlung  "Записок  из  подполья",  даже  если  мы  абстрактно
отмыслим содержательное  наполнение  этих  форм.  Рассказ  Гринева  строится
Пушкиным в твердом монологическом кругозоре, хотя  этот  кругозор  никак  не
представлен внешнекомпозиционно, ибо нет прямого авторского слова. Но именно
этот кругозор определяет  все  построение.  В  результате  -  твердый  образ
Гринева, образ, а не слово; слово же Гринева - элемент этого образа, то есть
вполне   исчерпывается   характерологическими   и    сюжетно-прагматическими
функциями. Точка зрения Гринева на мир и на события  также  является  только
компонентом его образа: он дан как характерная действительность, а вовсе  не
как    непосредственно    значащая,    полновесная    смысловая     позиция.
Непосредственная  и  прямая  значимость  принадлежит  лишь  авторской  точке
зрения, лежащей в  основе  построения,  все  остальное  -  лишь  объект  ее.
Введение рассказчика также может  нисколько  не  ослаблять  единовидящего  и
единознающего  монологизма  авторской  позиции  и  нисколько  не   усиливать
смысловой  весомости  и  самостоятельности  слов  героя.  Таков,   например,
пушкинский рассказчик - Белкин.
   Все эти композиционные  приемы,  таким  образом,  сами  по  себе  еще  не
способны разрушить монологизм художественного мира. Но  у  Достоевского  они
действительно несут эту  функцию,  становясь  орудием  в  осуществлении  его
полифонического художественного замысла. Мы увидим дальше, как  и  благодаря
чему  они  осуществляют  эту  функцию.  Здесь  же  нам  важен   пока   самый
художественный замысел, а не средства его конкретного осуществления.
   Самосознание как  художественная  доминанта  в  построении  образа  героя
предполагает  и  радикально  новую  авторскую   позицию   по   отношению   к
изображаемому человеку. Повторяем, дело идет не об открытии  каких-то  новых
черт или новых типов человека, которые могли  бы  быть  открыты,  увидены  и
изображены при обычном монологическом художественном подходе к человеку,  то
есть без радикального изменения авторской позиции. Нет, дело идет именно  об
открытии такого нового целостного аспекта человека - "личности"  (Аскольдов)
или "человека в человеке"  (Достоевский),  -  которое  возможно  только  при
подходе к человеку с соответственно новой и целостной же авторской позиции.
   Постараемся несколько  подробнее  осветить  эту  целостную  позицию,  эту
принципиально новую форму художественного видения человека.
   Уже в первом произведении Достоевского изображается как бы маленький бунт
самого героя против заочного овнешняющего и завершающего подхода  литературы
к "маленькому человеку".  Как  мы  уже  отмечали,  Макар  Девушкин  прочитал
гоголевскую "Шинель" и был ею глубоко  оскорблен  лично.  Он  узнал  себя  в
Акакии  Акакиевиче  и  был  возмущен  тем,  что  подсмотрели  его  бедность,
разобрали и описали всю его жизнь, определили его всего раз и  навсегда,  не
оставили ему никаких перспектив.
   "Прячешься иногда, прячешься, скрываешься в том, чем не взял, боишься нос
подчас показать - куда бы там ни было, потому что пересуда трепещешь, потому
что из всего, что ни есть на свете, из всего тебе пасквиль сработают, и  вот
уж  вся  гражданская  и  семейная  жизнь  твоя  по  литературе  ходит,   все
напечатано, прочитано, осмеяно, пересужено!" (I, 146).
   Особенно возмутило Девушкина, что Акакий Акакиевич так и умер  таким  же,
каким был.
   Девушкин увидел  себя  в  образе  героя  "Шинел