ым  и  потому
невинным,   оказывается,   было   для   Смердякова   ясным   и    отчетливым
волеизволением, управлявшим его поступками. Оказывается,  что  второй  голос
Ивана звучал и повелевал,  и  Смердяков  был  лишь  исполнителем  его  воли,
"слугой Личардой верным". В первых двух диалогах Иван убеждается, что он, во
всяком случае внутренне, был причастен к убийству, ибо  действительно  желал
его, и недвусмысленно для другого выражал эту волю. В последнем  диалоге  он
узнает и о своей фактической внешней причастности к убийству.
   Обратим внимание на следующий момент. Вначале  Смердяков  принимал  голос
Ивана за цельный монологический голос. Он слушал его проповедь  о  том,  что
все позволено, как слово призванного и уверенного  в  себе  учителя.  Он  не
понимал сначала, что голос Ивана раздвоен и что убедительный и уверенный тон
его служит для убеждения себя самого,  а  вовсе  не  для  вполне  убежденной
передачи своих воззрений другому.
   Аналогично  отношение  Шатова,  Кириллова   и   Петра   Верховенского   к
Ставрогину. Каждый из них идет за Ставрогиным как за учителем, принимая  его
голос за цельный и уверенный. Все они думают, что  он  говорил  с  ними  как
наставник с учеником; на самом  же  деле  он  делал  их  участниками  своего
безысходного внутреннего диалога, в котором он убеждал себя, а не их. Теперь
Ставрогин  от  каждого  из  них  слышит  свои  собственные   слова,   но   с
монологизованным твердым акцентом. Сам же  он  может  повторить  теперь  эти
слова лишь с акцентом насмешки, а не убеждения. Ему  ни  в  чем  не  удалось
убедить себя самого, и ему тяжело  слышать  убежденных  им  людей.  На  этом
построены диалоги Ставрогина с каждым из его трех последователей. " - Знаете
ли вы (говорит Шатов Ставрогину. -  {М.  Б.)},  кто  теперь  на  всей  земле
единственный народ "богоносец", грядущий обновить и спасти мир именем нового
бога и кому единому даны ключи жизни и нового слова...  Знаете  ли  вы,  кто
этот народ и как ему имя?
   - По вашему приему я необходимо должен заключить и,  кажется,  как  можно
скорее, что это народ русский...
   - И вы уже смеетесь, о, племя! - рванулся было Шатов.
   - Успокойтесь, прошу вас; напротив, я  именно  ждал  чего-нибудь  в  этом
роде.
   - Ждали в этом роде? А самому вам не знакомы эти ваши слова?
   - Очень знакомы; я слишком предвижу, к чему вы клоните. Вся ваша фраза  и
даже выражение народ  "богоносец"  есть  только  заключение  нашего  с  вами
разговора, происходившего слишком два года  назад,  за  границей,  незадолго
пред вашим отъездом в Америку.  По  крайней  мере,  сколько  я  могу  теперь
припомнить.
   - Это ваша фраза целиком, а не моя. Ваша собственная, а  не  одно  только
заключение нашего разговора.  "Нашего"  разговора  совсем  и  не  было:  был
учитель, вещавший огромные слова, и был ученик, воскресший из мертвых. Я тот
ученик, а вы учитель". [134]
   Убежденный тон Ставрогина, с которым  он  говорил  тогда  за  границей  о
народе богоносце, тон "учителя, вещавшего огромные слова",  объяснялся  тем,
что он на самом деле  убеждал  еще  только  себя  самого.  Его  слова  с  их
убеждающим акцентом были обращены к себе самому, были громкой  репликой  его
внутреннего диалога:" - Не шутил же я с вами тогда; убеждая  вас  я,  может,
еще больше хлопотал о себе, чем о вас, - загадочно произнес Ставрогин".
   Акцент глубочайшего убеждения в  речах  героев  Достоевского  в  огромном
большинстве случаев - только результат того, что произносимое слово является
репликой  внутреннего  диалога  и   должно   убеждать   самого   говорящего.
Повышенность убеждающего тона говорит о  внутреннем  противоборстве  другого
голоса  героя.  Слова,  вполне  чуждого   внутренних   борений,   у   героев
Достоевского почти никогда не бывает.
   И  в  речах  Кириллова  и  Верховенского  Ставрогин  также  слышит   свой
собственный голос  с  измененным  акцентом:  у  Кириллова  -  с  маниакально
убежденным, у Петра Верховенского - с цинически утрированным.
   Особый тип диалога - диалоги Раскольникова с Порфирием, хотя  внешне  они
чрезвычайно похожи на  диалоги  Ивана  со  Смердяковым  до  убийства  Федора
Павловича.  Порфирий  говорит  намеками,   обращаясь   к   скрытому   голосу
Раскольникова.
   Раскольников старается расчетливо и точно  разыгрывать  свою  роль.  Цель
Порфирия - заставлять внутренний голос Раскольникова прорываться и создавать
перебои в его рассчитанно и  искусно  разыгранных  репликах.  В  слова  и  в
интонации роли Раскольникова все время врываются поэтому  реальные  слова  и
интонации его действительного голоса. Порфирий из-за принятой на  себя  роли
не подозревающего следователя  также  заставляет  иногда  проглядывать  свое
истинное лицо уверенного человека; и среди фиктивных реплик того  и  другого
собеседника внезапно встречаются и скрещиваются  между  собой  две  реальные
реплики, два реальных слова, два реальных человеческих  взгляда.  Вследствие
этого диалог из одного плана - разыгрываемого - время от времени переходит в
другой план - в реальный, но лишь на один миг. И только в последнем  диалоге
происходит  эффектное   разрушение   разыгрываемого   плана   и   полный   и
окончательный выход слова в план реальный.
   Вот этот неожиданный прорыв в реальный план. Порфирий Петрович  в  начале
последней беседы с Раскольниковым, после  признания  Миколки,  отказывается,
по-видимому, от всех своих подозрений, но затем неожиданно для Раскольникова
заявляет, что Миколка никак не мог убить: " - Нет,  уж  какой  тут  Миколка,
голубчик Родион Романович, тут не Миколка!
   Эти последние слова, после всего прежде  сказанного  и  так  похожего  на
отречение, были слишком уж неожиданны. Раскольников весь задрожал, как будто
пронзенный.
   - Так... кто же...  убил?..  -  спросил  он,  не  выдержав,  задыхающимся
голосом. Порфирий Петрович даже отшатнулся на спинку  стула,  точно  уж  так
неожиданно и он был изумлен вопросом.
   - Как кто убил?.. - переговорил он, точно не веря ушам  своим:  -  да  вы
убили, Родион Романович! Вы  и  убили-с...  -  прибавил  он  почти  шепотом,
совершенно убежденным голосом.
   Раскольников вскочил с дивана, постоял было несколько секунд и сел опять,
не говоря ни слова. Мелкие конвульсии вдруг прошли по всему лицу...
   - Это не  я  убил,  -  прошептал  было  Раскольников,  точно  испуганные,
маленькие дети, когда их захватывают на месте преступления". [135]
   Громадное значение у  Достоевского  имеет  исповедательный  диалог.  Роль
другого человека, как другого, кто бы он ни был,  выступает  здесь  особенно
отчетливо. Остановимся вкратце  на  диалоге  Ставрогина  с  Тихоном  как  на
наиболее чистом образце исповедального диалога.
   Вся установка Ставрогина в этом  диалоге  определяется  его  двойственным
отношением к другому: невозможностью обойтись без его суда и прощения и в то
же время враждой к нему  и  противоборством  этому  суду  и  прощению.  Этим
определяются все перебои в его речах, в его мимике и  жестах,  резкие  смены
настроения и тона, непрестанные оговорки,  предвосхищение  реплик  Тихона  и
резкое опровержение этих воображаемых реплик. С Тихоном говорят как  бы  два
человека, перебойно слившиеся в одного. Тихону противостоят два  голоса,  во
внутреннюю борьбу которых он вовлекается как участник.
   "После первых  приветствий,  произнесенных  почему-то  с  явною  обоюдною
неловкостью, поспешно и даже неразборчиво, Тихон провел гостя в свой кабинет
и, все как будто спеша, усадил на диван,  перед  столом,  а  сам  поместился
подле, в плетеных креслах. Тут, к  удивлению,  Николай  Всеволодович  совсем
потерялся. Похоже было как бы решался из всех сил на что-то  чрезвычайное  и
неоспоримое и в то  же  время  почти  для  него  невозможное.  Он  с  минуту
осматривался в кабинете, видимо не замечая рассматриваемого,  он  задумался,
но, может быть, не  зная  о  чем.  Его  разбудила  -  тишина,  и  ему  вдруг
показалось, что Тихон как будто стыдливо потупляет глаза с  какой-то  совсем
ненужной улыбкой. Это мгновенно возбудило в нем отвращение и бунт; он  хотел
встать и уйти; по мнению его, Тихон был решительно пьян, но тот вдруг поднял
глаза и посмотрел на него таким твердым и полным мысли взглядом, а вместе  с
тем с таким неожиданным и загадочным выражением, что он чуть не вздрогнул. И
вот ему вдруг показалось совсем  другое,  что  Тихон  уже  знает,  зачем  он
пришел, уже предуведомлен (хотя  в  целом  мире  никто  не  мог  знать  этой
причины) и, если не заговаривает  первый  сам,  то  щадя  его,  пугаясь  его
унижения". [136]
   Резкие  перемены  в  настроении  и  в  тоне  Ставрогина  определяют  весь
последующий диалог. Побеждает то один, то  другой  голос,  но  чаще  реплика
Ставрогина строится, как перебойное слияние двух голосов.
   "Дикие и сбивчивые были эти открытия (о посещении  Ставрогина  чертом.  -
{М. Б.)} и  действительно  как  бы  от  помешанного.  Но  при  этом  Николай
Всеволодович говорил с  такою  странною  откровенностью,  невиданною  в  нем
никогда, с таким простодушием, совершенно ему несвойственным, что, казалось,
в нем вдруг и нечаянно исчез прежний человек  совершенно.  Он  нисколько  не
постыдился обнаружить тот страх, с которым говорил о  своем  проведении.  Но
все это было и так же вдруг исчезло, как и явилось.
   -  Все  это  вздор,  -  быстро,  с  неловкой   досадой   проговорил   он,
спохватившись. - Я схожу к доктору".
   И несколько дальше: "... но все это вздор. Я схожу к доктору. И  все  это
вздор, вздор ужасный. Это я сам в разных видах и больше ничего.  Так  как  я
прибавил сейчас эту...  фразу,  то  вы  наверное  думаете,  что  я  все  еще
сомневаюсь и не уверен, что это я, а не в самом деле бес". [137]
   Здесь вначале всецело побеждает один из голосов Ставрогина и кажется, что
"в нем вдруг и нечаянно исчез прежний  человек".  Но  затем  снова  вступает
второй голос, производит резкую перемену тона и ломает  реплику.  Происходит
типичное предвосхищение реакции Тихона и все уже знакомые нам  сопутствующие
явления.
   Наконец, уже перед тем как передать Тихону листки своей исповеди,  второй
голос Ставрогина резко перебивает его речь  и  его  намерения,  провозглашая
свою независимость от другого, свое презрение к  другому,  что  находится  в
прямом противоречии с самым замыслом его исповеди  и  с  самым  тоном  этого
провозглашения. " - Слушайте, я не люблю шпионов и  психологов,  по  крайней
мере таких, которые в мою душу лезут. Я никого не зову в мою душу,  я  ни  в
ком не нуждаюсь, я умею сам обойтись. Вы думаете я вас боюсь, - возвысил  он
голос и с вызовом приподнял лицо, - вы совершенно убеждены, что я  пришел  к
вам открыть одну "страшную" тайну и ждете ее со всем келейным  любопытством,
к которому вы способны. Ну, так знайте, что я вам ничего не открою,  никакой
тайны, потому что совершенно без вас могу обойтись".
   Структура этой  реплики  и  ее  постановка  в  целом  диалога  совершенно
аналогична разобранным нами явлениям в "Записках из подполья".  Тенденция  к
дурной бесконечности в отношениях к другому здесь проявляется,  может  быть,
даже в еще более резкой форме.
   Тихон знает, что он должен быть представителем  для  Ставрогина  другого,
как  такового,  что  его  голос  противостоит  не   монологическому   голосу
Ставрогина, а врывается в его внутренний диалог, где место  другого  как  бы
предопределено. " - Ответьте на вопрос, но искренно, мне одному, только мне,
- произнес совсем другим голосом Тихон, - если бы кто  простил  вас  за  это
(Тихон указал на листки) и не то, чтоб из тех, кого вы уважаете или боитесь,
а незнакомец, человек, которого никогда не узнаете,  молча  про  себя  читая
вашу страшную исповедь, легче ли бы вам было от этой мысли или все равно?
   - Легче, - ответил Ставрогин вполголоса. - Если бы вы меня простили,  мне
было бы гораздо легче, - прибавил он, опуская глаза.
   - С тем, чтоб и вы меня так же, - проникнутым голосом  промолвил  Тихон".
[138]
   Здесь со всей отчетливостью выступают функции в диалоге другого  человека
как  такового,  лишенного  всякой   социальной   и   жизненно-прагматической
конкретизации. Этот другой человек - "незнакомец, человек, которого  никогда
не узнаете", - выполняет свои функции в  диалоге  вне  сюжета  и  вне  своей
сюжетной определенности, как  чистый  "человек  в  человеке",  представитель
"всех  других"  для  "я".  Вследствие  такой  постановки  другого,   общение
принимает несколько абстрактный характер и становится  по  ту  сторону  всех
реальных и  конкретных  социальных  форм  (семейных,  сословных,  классовых,
жизненно-фабулических).  Эта   абстрактная   социальность   характерна   для
Достоевского  и  обусловлена  социологическими  предпосылками,  которых   мы
коснемся несколько дальше. Здесь же мы остановимся еще на одном  месте,  где
эта функция другого,  как  такового,  кто  бы  он  ни  был,  раскрывается  с
чрезвычайною ясностью.
   "Таинственный незнакомец" после своего  признания  Зосиме  в  совершенном
преступлении и накануне своего публичного покаяния,  ночью,  возвращается  к
Зосиме, чтобы убить его. Им руководила при этом чистая ненависть к  другому,
как таковому. Вот как он изображает свое состояние: " -  Вышел  я  тогда  от
тебя во мрак, бродил по улицам и боролся с собою. И вдруг возненавидел  тебя
до того, что едва сердце вынесло. "Теперь, думаю, он единый связал  меня,  и
судия мой, не могу уже отказаться от  завтрашней  казни  моей,  ибо  он  все
знает". И не то чтоб я боялся, что ты донесешь (не было и мысли о  сем),  но
думаю: "Как я стану глядеть на него, если не донесу на себя? ". И хотя бы ты
был за три девять земель, но жив, все равно невыносима эта мысль, что ты жив
и все знаешь и меня судишь. Возненавидел я тебя, будто ты всему  причиной  и
всему виноват". [139]
   Голос  реального  другого  в  исповедальных   диалогах   всегда   дан   в
аналогичной, подчеркнуто внесюжетной постановке.  Но,  хотя  и  не  в  столь
обнаженной форме, эта же постановка другого определяет и все без  исключения
существенные   диалоги   Достоевского;   они   подготовлены   сюжетом,    но
кульминационные пункты их - вершины диалогов -  возвышаются  над  сюжетом  в
абстрактной сфере чистого отношения человека к человеку.
   На этом мы закончим наше рассмотрение типов диалога, хотя  мы  далеко  не
исчерпали всех. Более того, каждый тип имеет  многочисленные  разновидности,
которых мы вовсе не касались. Но принцип построения повсюду один и  тот  же.
Повсюду - {пересечение, созвучие или  перебой  реплик  открытого  диалога  с
репликами внутреннего диалога героев}. Повсюду - {определенная  совокупность
идей, мыслей и слов проводится по нескольким  неслиянным  голосам,  звуча  в
каждом  по-иному}.  Объектом  авторских  интенций  вовсе  не  является   эта
совокупность идей сама по себе, как что-то нейтральное и себе тождественное.
Нет, объектом интенций является как раз {проведение темы по многим и  разным
голосам},  принципиальная,  так  сказать,  неотменная   {многоголосость}   и
{разноголосость} ее. Самая расстановка голосов и их взаимодействие  и  важны
Достоевскому.
   Идея в узком смысле, т.е. воззрения героя как идеолога входят в диалог на
основе того же принципа. Идеологические  воззрения,  как  мы  видели,  также
внутренне диалогизованы, а  во  внешнем  диалоге  они  всегда  сочетаются  с
внутренними  репликами  другого,  даже  там,  где   принимают   законченную,
внешне-монологическую форму  выражения.  Таков  знаменитый  диалог  Ивана  с
Алешей в кабачке и введенная в него "Легенда о Великом  Инквизиторе".  Более
подробный анализ  этого  диалога  и  самой  "Легенды"  показал  бы  глубокую
причастность всех элементов мировоззрения Ивана его  внутреннему  диалогу  с
самим собою и его внутренне-полемическому  взаимоотношению  с  другими.  При
всей внешней стройности "Легенды" она тем не менее полна перебоев;  и  самая
форма ее построения, как диалога Великого Инквизитора с Христом и  в  то  же
время с самим собою, и, наконец, самая  неожиданность  и  двойственность  ее
финала говорят о внутренне-диалогическом разложении  самого  идеологического
ядра ее. Тематический анализ "Легенды" обнаружил бы глубокую  существенность
ее диалогической формы.
   Идея у Достоевского никогда не  отрешается  от  голоса.  Потому  в  корне
ошибочно утверждение, что диалоги Достоевского диалектичны.  Ведь  тогда  мы
должны  были  бы  признать,  что  подлинная   идея   Достоевского   является
диалектическим синтезом, например, тезисов  Раскольникова  и  антитез  Сони,
тезисов Алеши и антитез Ивана и т.п. Подобное понимание глубоко нелепо. Ведь
Иван спорит не с Алешей, а прежде всего с самим собой, а Алеша спорит  не  с
Иваном, как с цельным и единым голосом,  но  вмешивается  в  его  внутренний
диалог, стараясь усилить одну из реплик его. Ни о  каком  синтезе  не  может
быть и речи; может быть речь лишь о победе того или другого  голоса,  или  о
сочетании голосов там, где они согласны. Не идея как  монологический  вывод,
хотя  бы  и  диалектический,  а  событие  взаимодействия  голосов   является
последней данностью для Достоевского.
   Этим диалог Достоевского отличается  от  платоновского  диалога.  В  этом
последнем, хотя он и не  является  сплошь  монологизованным,  педагогическим
диалогом, все же множественность голосов погашается в  идее.  Идея  мыслится
Платоном не как событие, а как бытие. Быть причастным  идее  -  значит  быть
причастным ее бытию. Но все иерархические взаимоотношения  между  познающими
людьми, создаваемые различной степенью их причастности идее, в конце  концов
погашаются в полноте самой идеи. Самое сопоставление диалогов Достоевского с
диалогом Платона кажется нам вообще  несущественным  и  непродуктивным,  ибо
диалог Достоевского  вовсе  не  чисто  познавательный,  философский  диалог.
Существенней сопоставление его с библейским и евангельским диалогом. Влияние
диалога Иова и некоторых евангельских диалогов на  Достоевского  неоспоримо,
между тем как платоновские диалоги лежали просто  вне  сферы  его  интереса.
Диалог Иова по своей структуре внутренне бесконечен, ибо противостояние души
богу - борющееся или смиренное - мыслится в нем  как  неотменное  и  вечное.
Однако  к  наиболее   существенным   художественным   особенностям   диалога
Достоевского и библейский диалог нас не подведет. Прежде чем ставить  вопрос
о влияниях и структурном сходстве, необходимо раскрыть  эти  особенности  на
самом предлежащем материале.
   Разобранный нами диалог "человека с человеком" является в высшей  степени
интересным социологическим документом. Исключительно острое ощущение другого
человека как "другого", и своего "я" как голого "я" предполагает, что все те
определения, которые облекают "я" и "другого" в социально-конкретную плоть -
семейные, сословные, классовые  и  все  разновидности  этих  определений,  -
утратили свою авторитетность и свою формообразующую  силу.  Человек  как  бы
непосредственно ощущает себя в мире  как  целом,  без  всяких  промежуточных
инстанций, помимо всякого социального коллектива, к которому он  принадлежал
бы. И общение этого "я" с другим и  с  другими  происходит  прямо  на  почве
последних  вопросов,  минуя  все  промежуточные,  ближайшие   формы.   Герои
Достоевского - герои случайных семейств и случайных коллективов.  Реального,
само собой разумеющегося общения, в котором разыгрывалась бы их жизнь  и  их
взаимоотношения, они лишены. Такое общение из необходимой предпосылки  жизни
превратилось для них в постулат, стало утопической целью их  стремлений.  И,
действительно,  герои  Достоевского  движимы  утопической  мечтой   создания
какой-то общины людей, по ту сторону существующих социальных  форм.  Создать
общину в миру, объединить несколько людей вне рамок наличных социальных форм
стремится князь Мышкин, стремится Алеша, стремятся в  менее  сознательной  и
отчетливой форме и все другие герои До