.
   Идеи героев, лежащие в основе  этого  плана  романа,  являются  таким  же
предметом  изображения,   такими   же   "идеями-героинями",   как   и   идеи
Раскольникова, Ивана Карамазова и других. Они вовсе не становятся принципами
изображения и построения всего романа в его целом, то есть принципами самого
автора,  как  художника.  Ведь  в  противном  случае  получился  бы  обычный
философско-идейный роман. Иерархический акцент, лежащий на  этих  идеях,  не
превращает романа Достоевского  в  обычный  монологический  роман,  в  своей
последней  основе  всегда  одноакцентный.  С  точки  зрения  художественного
построения романа эти идеи только равноправные участники его действия  рядом
с идеями Раскольникова,  Ивана  Карамазова  и  других.  Более  того,  тон  в
построении целого как будто задают именно такие герои,  как  Раскольников  и
Иван Карамазов; поэтому-то  так  резко  выделяются  в  романах  Достоевского
житийные тона в речах Хромоножки,  в  рассказах  и  речах  странника  Макара
Долгорукого и, наконец, в "Житии Зосимы". Если бы авторский мир  совпадал  с
планом "земли", то романы были бы построены в  соответствующем  этому  плану
житийном стиле.
   Итак,  ни  одна  из  идей  героев  -  ни   героев   "отрицательных",   ни
"положительных" -  не  становится  принципом  авторского  изображения  и  не
конституирует романного мира в его целом. Это и ставит нас  перед  вопросом:
как же объединяются миры героев с лежащими в их основе идеями в мир  автора,
то есть в мир романа?  На  этот  вопрос  Энгельгардт  дает  неверный  ответ;
точнее, этот вопрос он  обходит,  отвечая,  в  сущности,  на  совсем  другой
вопрос.
   В самом деле, взаимоотношения миров или планов романа - по  Энгельгардту,
"среды", "почвы" и "земли" - в самом романе вовсе не даны как звенья единого
диалектического ряда, как этапы пути становления единого духа. Ведь если  бы
действительно идеи в каждом отдельном романе - планы же романа  определяются
лежащими  в  их  основе  идеями   -   располагались   как   звенья   единого
диалектического ряда, то каждый роман  являлся  бы  законченным  философским
целым, построенным по диалектическому методу. Перед нами в лучшем случае был
бы философский роман, роман с идеей (пусть и  диалектический),  в  худшем  -
философия в форме романа. Последнее  звено  диалектического  ряда  неизбежно
оказалось  бы  авторским  синтезом,  снимающим  предшествующие  звенья,  как
абстрактные и вполне преодоленные.
   На самом деле это  не  так:  ни  в  одном  из  романов  Достоевского  нет
диалектического становления единого духа, вообще нет становления, нет  роста
совершенно в той же степени, как их нет и в трагедии (в этом смысле аналогия
романов Достоевского с трагедией  правильна)37.  В  каждом  романе  дано  не
снятое  диалектически  противостояние  многих  сознаний,  не  сливающихся  в
единство становящегося духа, как  не  сливаются  духи  и  души  в  формально
полифоническом дантовском  мире.  В  лучшем  случае  они  могли  бы,  как  в
дантовском мире, образовать, не теряя своей индивидуальности и не  сливаясь,
а  сочетаясь,  статическую  фигуру,  как  бы  застывшее   событие,   подобно
дантовскому образу креста (души крестоносцев), орла (души  императоров)  или
мистической розы (души блаженных). В пределах самого романа не  развивается,
не становится и дух автора, но, как в дантовском мире,  или  созерцает,  или
становится одним из участников. В пределах романа  миры  героев  вступают  в
событийные взаимоотношения друг с другом, но эти взаимоотношения, как мы уже
говорили, менее всего можно сводить на отношения тезы, антитезы и синтеза.
   Но и само художественное творчество Достоевского  в  его  целом  тоже  не
может  быть  понято  как  диалектическое  становление  духа.  Ибо  путь  его
творчества есть художественная эволюция его  романа,  связанная,  правда,  с
идейной эволюцией, но нерастворимая  в  ней.  О  диалектическом  становлении
духа, проходящем через этапы "среды", "почвы" и "земли", можно  гадать  лишь
за  пределами  художественного  творчества  Достоевского.  Романы  его,  как
художественные  единства,  не  изображают  и  не  выражают   диалектического
становления духа.
   Б.М.Энгельгардт в  конце  концов,  так  же  как  и  его  предшественники,
монологизирует  мир  Достоевского,  сводит  его  к  философскому   монологу,
развивающемуся  диалектически.  Гегелиански  понятый  единый,  диалектически
становящийся дух ничего, кроме философского  монолога,  породить  не  может.
Менее   всего   на   почве   монистического   идеализма   может    расцвесть
множественность неслиянных сознаний. В этом смысле единый становящийся  дух,
даже как образ, органически  чужд  Достоевскому.  Мир  Достоевского  глубоко
плюралистичен. Если уж искать для него образ, к  которому  как  бы  тяготеет
весь этот мир, образ в духе  мировоззрения  самого  Достоевского,  то  таким
является церковь, как общение неслиянных душ,  где  сойдутся  и  грешники  и
праведники; или, может быть,  образ  дантовского  мира,  где  многопланность
переносится в вечность, где есть нераскаянные и раскаявшиеся,  осужденные  и
спасенные. Такой образ в стиле самого Достоевского, точнее,  его  идеологии,
между тем как образ единого духа глубоко чужд ему.
   Но и образ церкви остается только образом, ничего не объясняющим в  самой
структуре романа.  Решенная  романом  художественная  задача,  по  существу,
независима от того вторично-идеологического преломления, которым она,  может
быть,   иногда   сопровождалась   в   сознании   Достоевского.    Конкретные
художественные связи планов романа, их  сочетание  в  единство  произведения
должны быть объяснены и показаны на материале самого романа, и  "гегелевский
дух" и "церковь" одинаково уводят от этой прямой задачи.
   Если же мы поставим вопрос о тех внехудожественных причинах  и  факторах,
которые сделали возможным построение  полифонического  романа,  то  и  здесь
менее всего придется обращаться  к  фактам  субъективного  порядка,  как  бы
глубоки они ни были. Если бы многопланность  и  противоречивость  была  дана
Достоевскому или  воспринималась  им  только  как  факт  личной  жизни,  как
многопланность и противоречивость духа - своего и чужого, -  то  Достоевский
был  бы  романтиком  и  создал  бы  монологический  роман  о  противоречивом
становлении  человеческого  духа,  действительно   отвечающий   гегелианской
концепции. Но на самом деле многопланность  и  противоречивость  Достоевский
находил и умел воспринять не в духе, а в объективном социальном мире. В этом
социальном мире планы были не этапами, а станами,  противоречивые  отношения
между ними - не путем личности,  восходящим  или  нисходящим,  а  состоянием
общества. Многопланность и противоречивость социальной действительности была
дана как объективный факт эпохи.
   Сама  эпоха  сделала  возможным  полифонический  роман.  Достоевский  был
субъективно причастен этой противоречивой многопланности своего времени,  он
менял  станы,  переходил  из  одного  в   другой,   и   в   этом   отношении
сосуществовавшие в объективной социальной жизни планы для него были  этапами
его жизненного пути и  его  духовного  становления.  Этот  личный  опыт  был
глубок,  но  Достоевский  не  дал  ему   непосредственного   монологического
выражения в своем  творчестве.  Этот  опыт  лишь  помог  ему  глубже  понять
сосуществующие экстенсивно развернутые противоречия между людьми, а не между
идеями в одном  сознании.  Таким  образом,  объективные  противоречия  эпохи
определили творчество Достоевского не в плоскости  их  личного  изживания  в
истории его духа, а в плоскости их объективного видения, как  сосуществующих
одновременно сил (правда, видения, углубленного личным переживанием).
   Здесь мы подходим к одной очень важной  особенности  творческого  видения
Достоевского, особенности или совершенно не  понятой,  или  недооцененной  в
литературе о нем. Недооценка этой особенности привела  к  ложным  выводам  и
Энгельгардта. Основной категорией художественного видения Достоевского  было
не становление, а сосуществование и взаимодействие. Он видел и  мыслил  свой
мир по преимуществу в пространстве, а не во времени. Отсюда и  его  глубокая
тяга к драматической  форме38.  Весь  доступный  ему  смысловой  материал  и
материал действительности он стремится организовать в одном времени в  форме
драматического сопоставления, развернуть экстенсивно. Такой  художник,  как,
например,   Гете,   органически   тяготеет   к   становящемуся   ряду.   Все
сосуществующие  противоречия  он  стремится  воспринять  как  разные   этапы
некоторого единого  развития,  в  каждом  явлении  настоящего  увидеть  след
прошлого, вершину современности или  тенденцию  будущего;  вследствие  этого
ничто не располагалось для него в одной экстенсивной плоскости.  Такова,  во
всяком случае, была основная тенденция его видения и понимания мира39.
   Достоевский, в противоположность Гете, самые этапы стремился воспринять в
их одновременности, драматически сопоставить и  противопоставить  их,  а  не
вытянуть в становящийся ряд. Разобраться в мире значило для  него  помыслить
все его содержания как одновременные и угадать их взаимоотношения в  разрезе
одного момента.
   Это упорнейшее стремление его видеть все как сосуществующее, воспринимать
и показывать все рядом и одновременно,  как  бы  в  пространстве,  а  не  во
времени, приводит его к тому, что даже внутренние противоречия и  внутренние
этапы развития одного человека он драматизирует  в  пространстве,  заставляя
героев беседовать со своим двойником, с чертом, со своим alter ego, со своей
карикатурой (Иван и черт, Иван и Смердяков, Раскольников  и  Свидригайлов  и
т.п.). Обычное у Достоевского явление парных героев объясняется этою же  его
особенностью. Можно прямо сказать, что из каждого противоречия внутри одного
человека Достоевский стремится сделать двух людей, чтобы  драматизовать  это
противоречие и развернуть его  экстенсивно.  Эта  особенность  находит  свое
внешнее выражение и в пристрастии Достоевского  к  массовым  сценам,  в  его
стремлении сосредоточить в  одном  месте  и  в  одно  время,  часто  вопреки
прагматическому правдоподобию, как можно больше лиц и как можно больше  тем,
то  есть  сосредоточить  в  одном   миге   возможно   большее   качественное
многообразие.  Отсюда  же  и  стремление  Достоевского  следовать  в  романе
драматическому  принципу  единства  времени.  Отсюда   же   катастрофическая
быстрота действия, "вихревое движение", динамика  Достоевского.  Динамика  и
быстрота здесь (как, впрочем, и всюду) не торжество времени,  а  преодоление
его, ибо быстрота - единственный способ преодолеть время во времени.
   Возможность одновременного сосуществования, возможность  быть  рядом  или
друг  против  друга  является  для  Достоевского  как  бы  критерием  отбора
существенного от несущественного. Только то, что может быть осмысленно  дано
одновременно, что может быть осмысленно связано между собою в одном времени,
- только то  существенно  и  входит  в  мир  Достоевского;  оно  может  быть
перенесено и в вечность, ибо в вечности, по Достоевскому, все  одновременно,
все сосуществует. То же, что имеет смысл лишь как "раньше" или как  "позже",
что довлеет своему моменту, что оправдано лишь как прошлое, или как будущее,
или как настоящее в  отношении  к  прошлому  и  будущему,  то  для  него  не
существенно и не входит в его мир. Поэтому и герои его ничего не вспоминают,
у них нет биографии в смысле прошлого и вполне  пережитого.  Они  помнят  из
своего прошлого только то,  что  для  них  не  перестало  быть  настоящим  и
переживается  ими   как   настоящее:   неискупленный   грех,   преступление,
непрощенная обида. Только такие факты биографии героев вводит Достоевский  в
рамки своих романов, ибо они согласны  с  его  принципом  одновременности40.
Поэтому в романе Достоевского нет причинности, нет генезиса, нет  объяснений
из прошлого, из влияний среды, воспитания и пр. Каждый поступок героя весь в
настоящем и в этом отношении не предопределен; он  мыслится  и  изображается
автором как свободный.
   Характеризуемая  нами  особенность   Достоевского   не   есть,   конечно,
особенность его мировоззрения в обычном смысле слова, - это особенность  его
художественного восприятия мира: только в категории сосуществования он  умел
его видеть и изображать. Но, конечно, эта особенность должна была отразиться
и на его отвлеченном мировоззрении. И в нем мы замечаем аналогичные явления:
в  мышлении  Достоевского  нет  генетических  и  каузальных  категорий.   Он
постоянно   полемизирует,   и   полемизирует   с    какой-то    органической
враждебностью, с  теорией  среды,  в  какой  бы  форме  она  ни  проявлялась
(например, в адвокатских оправданиях средой); он почти никогда не апеллирует
к истории как таковой и всякий социальный и политический вопрос  трактует  в
плане сомвременности, и это объясняется не только его положением журналиста,
требующим трактовки всего в разрезе современности; напротив, мы думаем,  что
пристрастие Достоевского к журналистике и его любовь к газете, его  глубокое
и  тонкое  понимание  газетного  листа  как  живого  отражения  противоречий
социальной современности в разрезе одного дня, где рядом и друг против друга
экстенсивно развертывается многообразнейший  и  противоречивейший  материал,
объясняются именно  основною  особенностью  его  художественного  видения41.
Наконец, в плане отвлеченного мировоззрения  эта  особенность  проявилась  в
эсхатологизме Достоевского - политическом и  религиозном,  в  его  тенденции
приближать "концы", нащупывать их уже в настоящем,  угадывать  будущее,  как
уже наличное в борьбе сосуществующих сил.
   Исключительная  художественная  способность  Достоевского  видеть  все  в
сосуществовании  и  взаимодействии  является  его  величайшею  силой,  но  и
величайшею слабостью. Она делала его слепым  и  глухим  к  очень  многому  и
существенному;  многие  стороны  действительности  не  могли  войти  в   его
художественный  кругозор.  Но,  с  другой  стороны,   эта   способность   до
чрезвычайности обостряла  его  восприятие  в  разрезе  данного  мгновения  и
позволяла увидеть многое и разнообразное  там,  где  другие  видели  одно  и
одинаковое. Там, где видели одну мысль, он умел найти и нащупать две  мысли,
раздвоение; там, где видели одно качество, он вскрывал в  нем  наличность  и
другого, противоположного качества. Все, что казалось простым,  в  его  мире
стало сложным и многосоставным. В каждом голосе он умел слышать два спорящих
голоса, в каждом выражении - надлом и готовность тотчас же перейти в другое,
противоположное  выражение;  в  каждом  жесте  он  улавливал  уверенность  и
неуверенность  одновременно;  он  воспринимал  глубокую  двусмысленность   и
многосмысленность каждого явления. Но все эти противоречия  и  раздвоенности
не становились диалектическими, не  приводились  в  движение  по  временному
пути, по становящемуся ряду, но развертывались в одной плоскости  как  рядом
стоящие или  противостоящие,  как  согласные,  но  не  сливающиеся  или  как
безысходно противоречивые, как вечная гармония неслиянных голосов или как их
неумолчный и безысходный спор. Видение Достоевского  было  замкнуто  в  этом
мгновении  раскрывшегося  многообразия  и  оставалось  в  нем,  организуя  и
оформляя это многообразие в разрезе данного мгновения.
   Эта особая одаренность Достоевского слышать и понимать все голоса сразу и
одновременно, равную которой можно найти только у  Данте,  и  позволила  ему
создать полифонический  роман.  Объективная  сложность,  противоречивость  и
многоголосость  эпохи  Достоевского,  положение  разночинца  и   социального
скитальца, глубочайшая биографическая и внутренняя причастность  объективной
многопланности  жизни  и,  наконец,  дар  видеть  мир  во  взаимодействии  и
сосуществовании  -  все  это  образовало  ту   почву,   на   которой   вырос
полифонический роман Достоевского.
   Разобранные   нами   особенности   видения   Достоевского,   его   особая
художественная концепция пространства и времени, как мы подробно  покажем  в
дальнейшем  (в  четвертой  главе),  находили  опору  и  в  той  литературной
традиции, с которой Достоевский был органически связан.
   Итак, мир Достоевского - художественно организованное  сосуществование  и
взаимодействие духовного многообразия, а не этапы становления единого  духа.
Поэтому и миры героев, планы романа, несмотря на их различный  иерархический
акцент, в самом построении романа лежат рядом  в  плоскости  сосуществования
(как и миры Данте) и взаимодействия (чего нет в формальной полифонии Данте),
а не друг за другом, как этапы становления. Но это не значит, конечно, что в
мире   Достоевского   господствует    дурная    логическая    безысходность,
недодуманность и дурная субъективная противоречивость. Нет, мир Достоевского
по-своему так же закончен и закруглен,  как  и  дантовский  мир.  Но  тщетно
искать в нем системно-монологическую, хотя бы и диалектическую,  философскую
завершенность, и не потому, что она не удалась автору, но потому, что она не
входила в его замыслы.
   Что  же  заставило  Энгельгардта  искать  в  произведениях   Достоевского
"отдельные звенья  сложного  философского  построения,  выражающего  историю
постепенного  становления  человеческого  духа"42,  то  есть   вступить   на
проторенный путь философской монологизации его творчества?
   Нам кажется, что основная ошибка была сделана Энгельгардтом в начале пути
при определении "идеологического  романа"  Достоевского.  Идея  как  предмет
изображения занимает громадное место в творчестве Достоевского, но все же не
она героиня его романов. Его героем был человек,  и  изображал  он  в  конце
концов не идею в человеке, а, говоря его собственными словами,  "человека  в
человеке". Идея же была для него или пробным камнем для испытания человека в
человеке, или формой его обнаружения, или, наконец, - и это  главное  -  тем
"медиумом", тою средою, в которой раскрывается человеческое сознание в своей
глубочайшей  сущности.  Энгельгардт   недооценивает   глубокий   персонализм
Достоевского. "Идей в себе" в платоновском смысле или "идеального  бытия"  в
смысле феноменологов Достоевский не знает, не созерцает, не изображает.  Для
Достоевского не существует идей, мыслей, положений, которые были бы  ничьими
- были бы "в себе". И "истину в себе" он представляет  в  духе  христианской
идеологии, как воплощенную в Христе, то есть представляет ее  как  личность,
вступающую во взаимоотношения с другими личностями.
   Поэтому не жизнь идеи в одиноком сознании и не  взаимоотношения  идей,  а
взаимодействие  сознаний  в  сфере  идей  (но  не  только  идей)   изображал
Достоевский. Так как сознание в мире Достоевского дано  не  на  пути  своего
становления и роста, то есть не исторически, а рядом с  другими  сознаниями,
то оно и не может сосредоточиться на себе и на своей идее, на ее имманентном
логическом развитии и втягивается во взаимодействие  с  другими  сознаниями.
Сознание у Достоевского никогда не довлеет себе, но находится в  напряженном
отношении  к  другому  сознанию.  Каждое  переживание,  каждая  мысль  героя
внутренне  диалогичны,  полемически  окрашены,  полны  противоборства   или,
наоборот, открыты чужому наитию, во всяком случае не сосредоточены просто на
своем предмете, но сопровождаются вечной оглядкой на другого человека. Можно
сказать, что Достоевский в  художественной  форме  дает  как  бы  социологию
сознаний, правда лишь в плоскости  сосуществования.  Но,  несмотря  на  это,
Достоевский как художник подымается до объективного видения жизни сознаний и
форм их живого сосуществования и потому дает ценный материал для социолога.
   Каждая мысль героев Достоевского ("человека из подполья",  Раскольникова,
Ивана и  других)  с  самого  начала  ощущает  себя  репликой  незавершенного
диал