М. М. БАХТИН
   ПРОБЛЕМЫ ТВОРЧЕСТВА ДОСТОЕВСКОГО (1929)
   ПРОБЛЕМЫ ПОЭТИКИ ДОСТОЕВСКОГО


   М. М. БАХТИН
   ПРОБЛЕМЫ ТВОРЧЕСТВА ДОСТОЕВСКОГО (1929)


   ОБЩИЙ ТЕКСТ TEXTSHARE http://textshare.da.ru  textshare@aport. ru
   Киев, Next, 1994, сс. 9-179

   В фигурных скобках {} текст, выделенный курсивом.
   В круглых скобках () номер подстраничных примечаний автора.


   ОГЛАВЛЕНИЕ

   Предисловие
   Часть I Полифонический роман Достоевского (постановка проблемы)
   Глава I. Основная особенность творчества Достоевского и  ее  освещение  в
критической литературе
   Глава II. Герой у Достоевского
   Глава III. Идея у Достоевского
   Глава IV. Функции авантюрного сюжета в произведениях Достоевского
   Часть II Слово у Достоевского (опыт стилистики)
   Глава I. Типы прозаического слова. Слово у Достоевского
   Глава  II.  Монологическое  слово  героя  и  слово  рассказа  в  повестях
Достоевского
   Глава III. Слово героя и слово рассказа в романах Достоевского
   Глава IV. Диалог у Достоевского
   Заключение


   Предисловие

   Предлагаемая  книга   ограничивается   лишь   теоретическими   проблемами
творчества Достоевского. Все исторические проблемы мы должны были исключить.
Это  не  значит,  однако,  что  такой   способ   рассмотрения   мы   считаем
методологически правильным и нормальным. Напротив, мы полагаем,  что  каждая
теоретическая проблема непременно  должна  быть  ориентирована  исторически.
Между синхроническим и диахроническим подходом к литературному  произведению
должна быть непрерывная связь и строгая взаимная обусловленность.  Но  таков
методологический идеал. На практике он не  всегда  осуществим.  Здесь  чисто
технические соображения заставляют иногда абстрактно выделять теоретическую,
синхроническую проблему и разрабатывать ее самостоятельно. Так  поступили  и
мы. Но историческая точка зрения все время учитывалась нами; более того, она
служила тем фоном,  на  котором  мы  воспринимали  каждое  разбираемое  нами
явление. Но фон этот не вошел в книгу.
   Но и теоретические проблемы в пределах настоящей книги  лишь  поставлены.
Правда, мы пытались наметить их решения, но все же  не  чувствуем  за  собою
права назвать нашу книгу иначе как "Проблемы творчества Достоевского".
   В основу настоящего анализа положено убеждение, что  всякое  литературное
произведение внутренне, имманентно социологично. В  нем  скрещиваются  живые
социальные силы,  каждый  элемент  его  формы  пронизан  живыми  социальными
оценками. Поэтому и чисто формальный  анализ  должен  брать  каждый  элемент
художественной структуры как точку преломления  живых  социальных  сил,  как
искусственный кристалл, грани которого построены и  отшлифованы  так,  чтобы
преломлять  определенные  лучи  социальных  оценок  и  преломлять   их   под
определенным углом.
   Творчество   Достоевского   до   настоящего   времени    было    объектом
узкоидеологического  подхода  и   освещения.   Интересовались   больше   той
идеологией, которая нашла свое непосредственное выражение в  провозглашениях
Достоевского (точнее, его героев). Та же идеология, которая  определила  его
художественную форму, его исключительно сложное и совершенно новое  романное
построение,   до   сих   пор   остается   почти   совершенно    нераскрытой.
Узкоформалистический подход дальше периферии этой формы пойти  не  способен.
Узкий же идеологизм, ищущий прежде  всего  чисто  философских  постижений  и
прозрений, не овладевает именно тем, что в творчестве Достоевского  пережило
его философскую и  социально-политическую  идеологию,  -  его  революционное
новаторство в области романа, как художественной формы.
   В первой части нашей книги мы  даем  общую  концепцию  того  нового  типа
романа, который создал Достоевский. Во второй части мы детализуем наш  тезис
на  конкретном  анализе  слова  и  его  художественно-социальных  функций  в
произведениях Достоевского.


   ЧАСТЬ I
   ПОЛИФОНИЧЕСКИЙ РОМАН ДОСТОЕВСКОГО (ПОСТАНОВКА ПРОБЛЕМЫ)


   ГЛАВА I.
   ОСНОВНАЯ ОСОБЕННОСТЬ ТВОРЧЕСТВА ДОСТОЕВСКОГО И ЕЕ ОСВЕЩЕНИЕ В КРИТИЧЕСКОЙ
ЛИТЕРАТУРЕ

   При обозрении обширной литературы о  Достоевском  создается  впечатление,
что дело идет не об {одном} авторе-художнике, писавшем романы и повести, а о
целом  ряде  философских  выступлений  {нескольких}   авторов-мыслителей   -
Раскольникова, Мышкина, Ставрогина, Ивана Карамазова, Великого Инквизитора и
др. Для литературно-критической мысли творчество Достоевского  распалось  на
ряд самостоятельных и противоречащих друг  другу  философем,  представленных
его героями. Среди них далеко не на первом месте  фигурируют  и  философские
воззрения самого автора. Голос самого Достоевского  для  одних  сливается  с
голосами тех или иных  из  его  героев,  для  других  является  своеобразным
синтезом всех этих идеологических голосов, для третьих, наконец,  он  просто
заглушается ими. С героями  полемизируют,  у  героев  учатся,  их  воззрения
пытаются доразвить до законченной системы. Герой идеологически авторитетен и
самостоятелен,  он  воспринимается   как   автор   собственной   полновесной
идеологемы,  а  не   как   объект   завершающего   художественного   видения
Достоевского. Для сознания  критиков  прямая  полновесная  интенциональность
слов  героя  размыкает  монологическую  плоскость  романа  и   вызывает   на
непосредственный ответ, как если бы герой был не объектом авторского  слова,
а полноценным и полноправным носителем собственного слова.
   Совершенно справедливо отмечает эту особенность литературы о  Достоевском
Б.  М.  Энгельгардт.  "Разбираясь  в  русской   критической   литературе   о
произведениях  Достоевского,  -  говорит  он,  -  легко  заметить,  что,  за
немногими исключениями, она не подымается над духовным уровнем  его  любимых
героев. Не она господствует над предстоящим материалом, но материал  целиком
владеет  ею.  Она  все  еще  учится  у  Ивана  Карамазова  и  Раскольникова,
Ставрогина и  Великого  Инквизитора,  запутываясь  в  тех  противоречиях,  в
которых запутывались они, останавливаясь в недоумении  перед  неразрешенными
ими проблемами и почтительно склоняясь  перед  их  сложными  и  мучительными
переживаниями". [1]
   Эту особенность критической литературы  о  Достоевском  нельзя  объяснить
одной   только   методологической   беспомощностью   критической   мысли   и
рассматривать как сплошное нарушение авторской художественной воли. Нет, она
отвечает обычной установке воспринимающих произведения Достоевского,  а  эта
установка в  свою  очередь,  хотя  далеко  не  адекватно,  схватывает  самую
существенную структурную особенность этих художественных произведений.
   {Множественность  самостоятельных  и  неслиянных  голосов   и   сознании,
подлинная полифония полноценных, голосов, действительно,  является  основною
особенностью романов Достоевского}. Не множество судеб  и  жизней  в  едином
объективном мире в свете единого авторского сознания  развертывается  в  его
произведениях, но именно {множественность равноправных сознании с их мирами}
сочетаются здесь, сохраняя свою неслиянность, в единство некоторого события.
Главные  герои  Достоевского,  действительно,  в  самом  творческом  замысле
художника {не только объекты авторского слова, но  и  субъекты  собственного
непосредственно значащего слова}. Слово героя поэтому вовсе не исчерпывается
здесь обычными характеристическими и сюжетно-прагматическими функциями, но и
не служит  выражением  собственной  идеологической  позиции  автора  (как  у
Байрона, например). Сознание героя дано как другое, {чужое} сознание,  но  в
то же время оно не опредмечивается, не закрывается,  не  становится  простым
объектом авторского сознания.
   Достоевский - творец  {полифонического  романа}.  Он  создал  существенно
новый романный жанр. Поэтому-то его творчество не укладывается  ни  в  какие
рамки, не подчиняется ни одной из тех историко-литературных схем,  какие  мы
привыкли прилагать к  явлениям  европейского  романа.  В  его  произведениях
появляется герой, голос которого построен так,  как  строится  голос  самого
автора в романе обычного типа, а не голос его  героя.  Слово  героя  о  себе
самом и о мире так же  полновесно,  как  обычное  авторское  слово;  оно  не
подчинено объектному образу героя, как одна из его характеристик,  но  и  не
служит   рупором   авторского   голоса.   Ему   принадлежит   исключительная
самостоятельность в структуре  произведения,  оно  звучит  как  бы  рядом  с
авторским словом и особым образом сочетается  с  ним  и  с  полноценными  же
голосами других героев.
   Отсюда следует, что обычные сюжетно-прагматические связи предметного  или
психологического порядка в мире Достоевского недостаточны:  ведь  эти  связи
предполагают объектность, опредмеченность героев в  авторском  замысле,  они
связывают и сочетают образы людей в единстве  монологически  воспринятого  и
понятого мира, а не  множественность  равноправных  сознании  с  их  мирами.
Обычная сюжетная прагматика в  романах  Достоевского  играет  второстепенную
роль и несет особые, а не обычные функции. Последние же  скрепы,  созидающие
единство его романного мира, иного рода; основное событие, раскрываемое  его
романом, не поддается сюжетно-прагматическому истолкованию.
   Далее, и самая установка рассказа - все равно дается ли он от автора  или
ведется рассказчиком или одним из героев - должна быть совершенно иной,  чем
в романах монологического типа.  Та  позиция,  с  которой  ведется  рассказ,
строится  изображение  или  дается  осведомление,  должна   быть   по-новому
ориентирована по отношению к этому новому миру: миру полноправных субъектов,
а не объектов. Сказовое,  изобразительное  и  осведомительное  слово  должны
выработать какое-то новое отношение к своему предмету.
   Таким образом все элементы  романной  структуры  у  Достоевского  глубоко
своеобразны; все они определяются тем новым художественным заданием, которое
только он сумел поставить и разрешить во всей его широте и глубине: заданием
построить полифонический мир и разрушить сложившиеся  формы  европейского  в
основном {монологического} (или гомофонического) романа. [2]
   С  точки  зрения  последовательно-монологического  видения  и   понимания
изображаемого  мира  и  монологического   канона   построения   романа   мир
Достоевского должен  представляться  хаосом,  а  построение  его  романов  -
чудовищным  конгломератом  чужероднейших   материалов   и   несовместимейших
принципов  оформления.  Только  в  свете  формулированного  нами   основного
художественного  задания  Достоевского   может   стать   понятной   глубокая
органичность, последовательность и цельность его поэтики.
   Таков наш тезис. Прежде  чем  развивать  его  на  материале  произведений
Достоевского, мы проследим,  как  преломлялась  утверждаемая  нами  основная
особенность его творчества в критической литературе  о  нем.  Никакого  хоть
сколько-нибудь полного очерка литературы  о  Достоевском  мы  не  собираемся
здесь давать. Из новых работ о нем, русских и  иностранных,  мы  остановимся
лишь на немногих, именно на тех, которые  ближе  всего  подошли  к  основной
особенности  Достоевского,  как  мы  ее  понимаем.  Выбор,  таким   образом,
производится с точки зрения нашего тезиса и, следовательно, субъективен.  Но
эта субъективность выбора в данном случае и неизбежна и правомерна: ведь  мы
даем  здесь  не  исторический  очерк  и  даже  не  обзор.  Нам  важно   лишь
ориентировать  наш  тезис,  нашу  точку  зрения  среди  уже  существующих  в
литературе  точек  зрения  на  творчество  Достоевского.  В  процессе  такой
ориентации мы уясним отдельные моменты нашего тезиса.
   Критическая литература о Достоевском до самого  последнего  времени  была
слишком непосредственным идеологическим откликом на голоса его героев, чтобы
объективно  воспринять  художественные  особенности   его   новой   романной
структуры.  Более  того,  пытаясь  теоретически  разобраться  в  этом  новом
многоголосом мире, она не нашла иного пути, как монологизировать этот мир по
обычному типу, т.е. воспринять произведение существенно новой художественной
воли с точки зрения воли старой -  и  привычной.  Одни,  порабощенные  самой
содержательной стороной идеологических воззрений отдельных героев,  пытались
свести  их   в   системно-монологическое   целое,   игнорируя   существенную
множественность неслиянных сознании, которая как раз и входила в  творческий
замысел художника. Другие, не поддавшиеся непосредственному  идеологическому
обаянию, превращали  полноценные  сознания  героев  в  объектно  воспринятые
опредмеченные психики  и  воспринимали  мир  Достоевского  как  обычный  мир
европейского  социально-психологического  реалистического   романа.   Вместо
события  взаимодействия  полноценных  сознании  в  первом  случае  получался
философский монолог, во втором  -  монологически  понятый  объективный  мир,
коррелятивный одному и единому авторскому сознанию.
   Как увлеченное софилософствование с героями, так и объективно безучастный
психологический или психопатологический  анализ  их  одинаково  не  способны
проникнуть в чисто художественную архитектонику  произведений  Достоевского.
Увлеченность одних  не  способна  на  объективное,  подлинно  реалистическое
видение мира чужих сознании, реализм других "мелко плавает". Вполне понятно,
что как  теми,  так  и  другими  чисто  художественные  проблемы  или  вовсе
обходятся или трактуются лишь случайно и поверхностно.
   Путь философской монологизации - основной путь критической  литературы  о
Достоевском. По этому пути шли Розанов, Волынский,  Мережковский,  Шестов  и
др.  Пытаясь  втиснуть  показанную  художником  множественность  сознании  в
системно-монологические  рамки  единого  мировоззрения,  эти   исследователи
принуждены были прибегать или к антиномике или к диалектике. Из конкретных и
цельных  сознании  героев  (и  самого  автора)  вылущивались  идеологические
тезисы, которые или располагались  в  динамический  диалектический  ряд  или
противоставлялись друг другу как не снимаемые абсолютные  антиномии.  Вместо
взаимодействия нескольких неслиянных сознании подставлялось  взаимоотношение
идей, мыслей, положений, довлеющих одному сознанию.
   И диалектика и антиномика, действительно, наличны  в  мире  Достоевского.
Мысль его героев, действительно, диалектична и иногда  антиномична.  Но  все
логические связи остаются в  пределах  отдельных  сознании  и  не  управляют
событийными  взаимоотношениями  между   ними.   Мир   Достоевского   глубоко
персоналистичен. Всякую мысль  он  воспринимает  и  изображает  как  позицию
личности. Поэтому даже в  пределах  отдельных  сознании  диалектический  или
антиномический ряд  -  лишь  абстрактный  момент,  неразрывно  сплетенный  с
другими моментами  цельного  конкретного  сознания.  Через  это  воплощенное
конкретное  сознание,  в  живом  голосе  цельного  человека  логический  ряд
приобщается единству изображаемого события. Мысль,  вовлеченная  в  событие,
становится сама событийной и приобретает тот особый характер "идеи-чувства",
"идеи-силы", который создает неповторимое своеобразие  "идеи"  в  творческом
мире  Достоевского.  Изъятая  из  событийного  взаимодействия   сознании   и
втиснутая   в   системно-монологический   контекст,   хотя   бы   и    самый
диалектический,  идея  неизбежно   утрачивает   это   свое   своеобразие   и
превращается  в  плохое  философское  утверждение.  Поэтому-то  все  большие
монографии о Достоевском, созданные на пути  философской  монологизации  его
творчества, так мало дают для  понимания  формулированной  нами  структурной
особенности его художественного мира. Эта особенность, правда, породила  все
эти исследования, но в них, менее всего она достигла своего осознания.
   Это осознание начинается там, где  делаются  попытки  более  объективного
подхода к творчеству Достоевского, притом, не только к идеям самим по  себе,
а и к произведениям, как к художественному целому.
   Впервые   основную   структурную   особенность    художественного    мира
Достоевского нащупал Вячеслав Иванов [3] - правда, только  нащупал.  Реализм
Достоевского  он  определяет  как  реализм,  основанный   не   на   познании
(объектном), а на "проникновении". Утвердить чужое "я" не как объект, а  как
другой субъект - таков принцип мировоззрения Достоевского.  Утвердить  чужое
"я" - "ты еси" - это и есть та задача, которую, на Иванову, должны разрешить
герои  Достоевского,  чтобы  преодолеть  свой  этический   солипсизм,   свое
отъединенное "идеалистическое" сознание и  превратить  другого  человека  из
тени в истинную реальность. В основе трагической катастрофы  у  Достоевского
всегда лежит солипсическая отъединенность сознания героя, его замкнутость  в
своем собственном мире. [4]
   Таким образом, утверждение чужого сознания как полноправного субъекта,  а
не  как  объекта   является   этико-религиозным   постулатом,   определяющим
{содержание}  романа  (катастрофа  отъединенного  сознания).   Это   принцип
мировоззрения автора, с точки зрения которого он понимает мир своих  героев,
Иванов показывает, следовательно, лишь чисто тематическое преломление  этого
принципа в содержании романа и притом преимущественно негативное; ведь герои
терпят крушение, ибо не  могут  до  конца  утвердить  другого  -  "ты  еси".
Утверждение (и  не  утверждение)  чужого  "я"  героем  -  тема  произведений
Достоевского.
   Но эта тема вполне возможна и в  романе  чисто  монологического  типа  и,
действительно, неоднократно трактуется в нем. Как этико-религиозный постулат
автора и как содержательная тема произведения, утверждение  чужого  сознания
не создает еще новой формы, нового типа построения романа.
   Иванов,  к  сожалению,  не  показал,  как  этот   принцип   мировоззрения
Достоевского   становится   принципом   художественного   видения   мира   и
художественного построения словесного целого - романа. Ведь  только  в  этой
форме, в форме принципа  конкретного  литературного  построения,  а  не  как
этико-религиозный  принцип  отвлеченного  мировоззрения,  он  существен  для
литературоведа. И только в этой форме он может  быть  объективно  вскрыт  на
эмпирическом материале конкретных литературных произведений.
   Но этого Вячеслав  Иванов  не  сделал.  В  главе,  посвященной  "принципу
формы", несмотря на ряд ценнейших наблюдений, он все же  воспринимает  роман
Достоевского в пределах  монологического  типа.  Радикальный  художественный
переворот, совершенный Достоевским, остался в  своем  существе  не  понятым.
Данное   Ивановым   основное   определение    романа    Достоевского,    как
"романа-трагедии", кажется нам глубоко  неверным.  [5]  Оно  характерно  как
попытка свести новую художественную  форму  к  уже  знакомой  художественной
воле. В результате роман Достоевского  оказывается  каким-то  художественным
гибридом.
   Таким образом, Вячеслав Иванов, найдя глубокое и верное  определение  для
основного принципа Достоевского - утвердить чужое "я" не как объект,  а  как
другой  субъект,  -  монологизовал  этот  принцип,  т.е.   включил   его   в
монологически формулированное авторское мировоззрение и воспринял  лишь  как
содержательную тему изображенного с точки зрения монологического  авторского
сознания мира.  [6]  Кроме  того,  он  связал  свою  мысль  с  рядом  прямых
метафизических  и  этических  утверждений,  которые  не  поддаются   никакой
объективной проверке  на  самом  материале  произведений  Достоевского.  [7]
Художественная задача построения полифонического романа, впервые разрешенная
Достоевским, осталась не вскрытой.
   Сходно с Ивановым  определяет  основную  особенность  Достоевского  и  С.
Аскольдов.   [8]   Но   и   он   остается   в   пределах   монологизованного
религиозно-этического    мировоззрения    Достоевского    и    монологически
воспринятого содержания его произведений.