один  скачок
очутился у ванной, распахнул дверь и осмотрел  всю  комнату.  Но  даже  за
самой ванной никакой крысы не оказалось. Мне сразу стало  не  по  себе,  я
торопливо скинул туфли, надел ботинки и вышел в безлюдный коридор.
   Здесь и сегодня все выглядело мрачно, как в тюрьме. Понурив  голову,  я
ходил вверх и вниз по лестницам и как-то незаметно попал на кухню.  Против
ожиданий в кухне было светло. В  плитах,  расположенных  в  ряд  по  одной
стороне, полыхало пламя. Проходя по кухне,  я  чувствовал,  как  повара  в
белых колпаках насмешливо смотрят мне вслед. И в то же  время  всем  своим
существом ощущал ад, в который давно попал. И с губ моих рвалась  молитва:
"О боже! Покарай меня, но не гневайся! Я погибаю".
   Выйдя  из  отеля,  я  отправился  к  сестре,  переступая   через   лужи
растаявшего снега, в которых отражалась синева неба. На деревьях в  парке,
вдоль которого шла улица, ветви и листья были черными. Мало того, у всех у
них были перед и зад,  как  у  нас,  у  людей.  Это  тоже  показалось  мне
неприятным, более того, страшным. Я вспомнил души, превращенные в  деревья
в Дантовом аду [имеется в виду "Божественная комедия" Данте,  кн.  I,  Ад,
песнь 13], и свернул на улицу, где проходила трамвайная линия и  по  обеим
сторонам сплошь стояли здания.  Но  и  здесь  пройти  спокойно  хоть  один
квартал мне так и не удалось.
   - Простите, что задерживаю вас...
   Это был юноша лет двадцати двух в  форменной  куртке  с  металлическими
пуговицами. Я молча на него взглянул и заметил, что на носу у  него  слева
родинка. Сняв фуражку, он робко обратился ко мне:
   - Простите, вы господин А[кутагава]?..
   - Да.
   - Я так и подумал, поэтому...
   - Вам что-нибудь угодно?
   - Нет, я только хотел с вами  познакомиться.  Я  один  из  читателей  и
поклонников сэнсэя...
   Тут я приподнял шляпу и пошел дальше. Сэнсэй,  А[кутагава]-сэнсэй  -  в
последнее время это были самые неприятные для меня слова. Я  был  убежден,
что совершил массу всяких преступлений. А они по-прежнему  называли  меня:
"сэнсэй!". Я невольно усматривал  тут  чье-то  издевательство  над  собой.
Чье-то? Но мой материализм неизбежно  отвергал  любую  мистику.  Несколько
месяцев назад в журнальчике, издаваемом моими друзьями, я напечатал  такие
слова: "У меня нет никакой совести, даже совести художника:  у  меня  есть
только нервы..."
   Сестра с тремя детьми  нашла  приют  в  бараке  в  глубине  опустевшего
участка. В этом бараке, оклеенном коричневой бумагой, было  холодней,  чем
на улице. Мы  разговаривали,  грея  руки  над  хибати.  Отличаясь  крепким
сложением, муж сестры инстинктивно презирал  меня,  исхудавшего  донельзя.
Мало того, он открыто заявлял,  что  мои  произведения  безнравственны.  Я
всегда смотрел на  него  с  насмешкой  и  ни  разу  откровенно  с  ним  не
поговорил. Но, беседуя с сестрой, я понемногу понял, что он, как и я,  был
низвергнут в ад. В самом деле, с ним однажды  случилось,  что  в  спальном
вагоне он увидел привидение. Я закурил папиросу и старался говорить только
о денежных вопросах.
   - Что ж, раз так сложилось, придется все продавать!
   - Да, пожалуй. Пишущая машинка сколько теперь стоит?
   - И еще есть картины.
   - Портрет N. (муж сестры) тоже продашь? Ведь он...
   Но,  взглянув  на  портрет,  висевший  без  рамы  на  стене  барака,  я
почувствовал, что больше не могу легкомысленно шутить. Говорили,  что  его
раздавило колесами, лицо превратилось в кусок мяса и уцелели  только  усы.
Этот рассказ сам по себе, конечно, жутковат. Однако на  портрете,  хотя  в
целом он был написан превосходно, усы почему-то едва виднелись. Я подумал,
что это обман зрения, и стал всматриваться в портрет, отходя то в одну, то
в другую сторону.
   - Что ты так смотришь?
   - Ничего... В этом портрете вокруг рта...
   Сестра, полуобернувшись, ответила, словно ничего не замечая:
   - Усы какие-то жидкие.
   То, что я увидел, не было галлюцинацией. Но если это  не  галлюцинация,
то... Я решил уйти, пока не доставил сестре хлопот с обедом.
   - Не уходи!
   - До завтра... Мне еще нужно в Аояма.
   - А, туда! Опять плохо себя чувствуешь?
   - Все глотаю лекарства, даже наркотики, просто ужас. Веронал, нейронал,
торионал...
   Через полчаса я вошел в одно здание и поднялся лифтом на  третий  этаж.
Потом толкнул стеклянную дверь ресторана. Но дверь  не  поддавалась.  Мало
того, на ней висела табличка с надписью: "Выходной  день".  Я  все  больше
расстраивался и, поглядев на груды яблок и бананов за  стеклянной  дверью,
решил уйти и спустился вниз, к  выходу.  Навстречу  мне  с  улицы,  весело
болтая, вошли двое, по-видимому, служащие. Один из них, задев меня плечом,
кажется, произнес: "Нервничает, а?"
   Я остановился и стал ждать такси. Такси долго не  показывалось,  а  те,
которые наконец стали подъезжать,  все  были  желтые.  (Эти  желтые  такси
постоянно вызывают у меня представление о несчастном  случае.)  Наконец  я
заметил такси благоприятного  для  меня  зеленого  цвета  и  отправился  в
психиатрическую лечебницу недалеко от кладбища Аояма.
   "Нервничает". ...Tantalising [мучительно (англ.)]  ...Tantalus  [Тантал
(лат.)] ...Inferno.
   Тантал - это был я сам, глядевший на фрукты  сквозь  стеклянную  дверь.
Проклиная. Дантов ад, опять всплывший у меня перед глазами,  я  пристально
смотрел на спину шофера. Опять стал чувствовать, что все  ложь.  Политика,
промышленность, искусство, наука - все для меня в эти минуты было  не  чем
иным, как цветной эмалью, прикрывающей ужас человеческой жизни. Я  начинал
задыхаться и опустил окно такси. Но боль в сердце не проходила.
   Зеленое такси подъехало к храму. Там должен  был  находиться  переулок,
ведущий к психиатрической лечебнице. Но сегодня я почему-то никак  не  мог
его найти. Я заставил шофера несколько раз проехать туда и  обратно  вдоль
трамвайной линии, а потом, махнув рукой, отпустил его.
   Наконец я нашел переулок и пошел по грязной дороге. Тут я вдруг  сбился
с пути и вышел к похоронному залу  Аояма.  Со  времени  погребения  Нацумэ
десять лет назад я не был даже у ворот этого здания. Десять  лет  назад  у
меня тоже не было счастья. Но, по крайней мере, был мир. Я заглянул  через
ворота во двор, усыпанный гравием, и, вспомнив  платан  в  "Горной  келье"
Нацумэ [домик Нацумэ Сосэки;  у  японских  писателей  принято,  по  обычаю
старых  китайских  поэтов,   давать   своему   жилищу   название,   обычно
заимствованное из китайской классической поэзии],  невольно  почувствовал,
что и  в  моей  жизни  чему-то  пришел  конец.  Больше  того,  я  невольно
почувствовал, что именно после десяти лет привело меня к этой могиле.
   Выйдя из психиатрической лечебницы, я опять сел в автомобиль  и  поехал
обратно в отель. Но когда я вылезал из такси, у  входа  в  отель  какой-то
человек в макинтоше ссорился с боем. С боем? Нет, это был не бой, а  агент
по найму такси в зеленом костюме. Все это показалось мне дурной  приметой,
я не решился войти в отель и поспешно пошел прочь.
   Когда я вышел на Гиндза,  уже  надвигались  сумерки.  Магазины  по  обе
стороны улицы, головокружительный поток людей - все это  нагнало  на  меня
еще большую тоску. В особенности неприятно было шагать как  ни  в  чем  не
бывало, с таким видом, будто не знаешь о  преступлениях  этих  людей.  При
сумеречном свете, мешавшемся со светом электричества, я шел все  дальше  и
дальше к северу. В это время мой взгляд привлек книжный магазин  с  грудой
журналов на прилавке. Я вошел и рассеянно посмотрел на многоэтажные полки.
Потом взял в руки "Греческую  мифологию".  Эта  книга  в  желтой  обложке,
по-видимому, была написана  для  детей.  Но  строка,  которую  я  случайно
прочел, сразу сокрушила меня.
   "Даже Зевс, самый великий  из  богов,  не  может  справиться  с  духами
мщения..."
   Я вышел из лавки и зашагал в  толпе.  Зашагал,  сутулясь,  чувствуя  за
своей спиной непрестанно преследующих меня духов мщения.



   3. НОЧЬ

   На втором этаже книжного магазина "Марудзэн" [крупный книжный магазин в
Токио, в частности, имевший отдел новейшей иностранной книги, помещавшийся
на третьем этаже] я увидел на полке  "Легенды"  Стриндберга  и  просмотрел
две-три страницы. Там говорилось примерно о том же, что пережил я  сам.  К
тому же книга была в желтой обложке. Я поставил "Легенды" обратно на полку
и вытащил первую попавшуюся под руку толстую книгу. Но и в этой  книге  на
иллюстрациях были все те же ничем не отличающиеся от нас, людей,  зубчатые
колеса с носом и глазами.  (Это  были  рисунки  душевнобольных,  собранные
одним немцем.) Я ощутил, как при всей моей тоске  во  мне  подымается  дух
протеста, и, словно отчаявшийся игрок, стал открывать книгу за книгой.  Но
почему-то в каждой книге, в тексте или в иллюстрациях, были скрыты иглы. В
каждой книге? Даже взяв в  руки  много  раз  читанную  "Мадам  Бовари",  я
почувствовал, что в конце  концов  я  сам  просто  мосье  Бовари  среднего
класса...
   На втором этаже магазина в это время, под вечер, кроме  меня,  кажется,
никого не было. При электрическом свете  я  бродил  между  полками.  Потом
остановился перед полкой с надписью "Религия" и просмотрел книгу в зеленой
обложке. В оглавлении, в названии какой-то главы,  стояли  слова:  "Четыре
страшных врага - сомнения,  страх,  высокомерие,  чувственность".  Едва  я
увидел эти слова,  как  во  мне  усилился  дух  протеста.  То,  что  здесь
именовалось врагами,  было,  по  крайней  мере  для  меня,  просто  другим
названием  восприимчивости  и  разума.  Но  что  и  дух  традиций,  и  дух
современности делают меня несчастным - этого я вынести  не  мог.  Держа  в
руках книгу, я вдруг вспомнил слова: "Юноша из Шоулина",  когда-то  взятые
мною в качестве литературного псевдонима.  Этот  юноша  из  рассказа  Хань
Фэй-цзы [Хань Фэй-цзы - китайский  мыслитель  (ум.  в  234  г.  до  н.э.);
рассказ, который Акутагава вспоминает, впервые встречается у Чжуан-цзы (IV
в. до н.э.), глава "Цюшуй"], не выучившись ходить, как ходят  в  Ганьдане,
забыл, как ходят в Шоулине, и  ползком  вернулся  домой.  Такой,  какой  я
теперь, я в глазах всех, несомненно, "Юноша из Шоулина".  Но  что  я  взял
себе этот псевдоним, еще когда не был низринут в ад... Я отошел от высокой
полки  и,  стараясь  отогнать  мучившие  меня  мысли,  перешел  в  комнату
напротив, где была выставка плакатов. Но и там на одном  плакате  всадник,
видимо, святой Георгий, пронзал копьем крылатого дракона. Вдобавок у этого
всадника из-под шлема виднелось искаженное лицо, напоминающее лицо  одного
моего врага. Я опять вспомнил Хань Фэй-цзы  -  его  рассказ  об  искусстве
сдирать кожу с дракона [этот рассказ тоже впервые встречается у Чжуан-цзы,
глава  "Шоу-цянь";  сдирание  шкуры  с  дракона  -   символ   бесполезного
искусства] и, не осмотрев выставки, спустился по широкой лестнице вниз, на
улицу.
   Уже совсем завечерело. Проходя по Нихонбасидори, я продолжал  думать  о
словах "убиение дракона". Такая надпись была  и  на  моей  тушечнице.  Эту
тушечницу прислал мне один молодой коммерсант. Он потерпел неудачу в целом
ряде предприятий и в конце концов в прошлом году разорился. Я посмотрел на
высокое небо и хотел подумать о том, как ничтожно мала земля среди  сияния
бесчисленных звезд, - следовательно, как ничтожно мал я сам. Но небо, днем
ясное, теперь было покрыто облаками.  Я  вдруг  почувствовал,  что  кто-то
затаил против меня  враждебные  замыслы,  и  нашел  себе  убежище  в  кафе
неподалеку от линии трамвая.
   Это действительно было "убежище". Розовые стены кафе  навеяли  на  меня
мир, и я наконец спокойно сел за столик в самой глубине зала.  К  счастью,
посетителей,  кроме  меня,  было  всего  два-три.  Прихлебывая  маленькими
глотками какао, я, как обычно, закурил. Дым от папиросы  поднялся  голубой
струйкой к розовой стене. Эта нежная гармония цветов была мне приятна.  Но
немного погодя я заметил портрет Наполеона, висевший  на  стене  слева,  и
мало-помалу опять почувствовал тревогу. Когда Наполеон был еще школьником,
он записал в конце своей тетради по географии: "Святая Елена  -  маленький
остров". Может быть,  это  была,  как  мы  говорим,  случайность.  Но  нет
сомнения, что в нем самом она вызвала страх...
   Глядя" на портрет, я вспомнил свои произведения. Прежде всего всплыли в
моей  памяти  афоризмы  из  "Слов  пигмея"   (в   особенности   -   слова:
"Человеческая жизнь - больше ад, чем сам ад").  Потом  судьба  героя  "Мук
ада" - художника Есихидэ. Потом... продолжая курить, я,  чтобы  избавиться
от этих воспоминаний, обвел взглядом кафе. С того  момента,  как  я  нашел
здесь убежище, не прошло и пяти минут.  Но  за  этот  короткий  промежуток
времени вид зала совершенно изменился. Особенно расстроило меня, что столы
и стулья под красное дерево совсем не гармонировали с розовыми стенами.  Я
боялся, что опять погружусь в невидимые человеческому глазу страдания,  и,
бросив серебряную монетку, хотел быстро уйти из кафе.
   - С вас двадцать сэнов...
   Оказывается, я бросил не серебряную монету, а медную.
   Я шел по улице, посрамленный, и  вдруг  вспомнил  свой  дом  в  далекой
сосновой роще. Не дом моих приемных родителей в пригороде, а  просто  дом,
снятый для моей семьи, главой которой был я. Десять  лет  назад  я  жил  в
таком доме. А потом, в силу сложившихся обстоятельств, бездумно  поселился
вместе с приемными родителями. И тотчас же превратился в раба, в  деспота,
в бессильного эгоиста...
   В свой отель я вернулся уже в десять. Усталый от долгого хождения, я не
нашел в себе сил пойти в номер и тут же опустился в кресло перед  камином,
в котором пылали толстые круглые поленья. Потом я  вспомнил  о  задуманном
романе. Героем этого романа должен быть народ во все периоды своей истории
от  Суйко  [(конец  VI  -  начало  VII  в.)  -  полулегендарная   японская
императрица] до Мэйдзи, а состоять роман должен был из тридцати  с  лишним
новелл, расположенных в хронологическом порядке.  Глядя  на  разлетавшиеся
искры, я вдруг вспомнил медную статую перед дворцом [имеется в виду статуя
перед императорским  дворцом  в  Токио,  изображающая  Кусуноки  Масасигэ,
одного  из  феодалов  середины   XIV   в.,   выставляемого   монархической
пропагандой как образец беззаветной преданности  императору  и  пламенного
патриотизма]. На всаднике были шлем и латы,  он  твердо  сидел  верхом  на
коне,  словно  олицетворение  духа   верноподданности.   А   враги   этого
человека...
   Ложь!
   Я опять перенесся из далекого прошлого  в  близкое  настоящее.  Тут,  к
счастью, подошел один скульптор из числа моих старших  друзей.  Он  был  в
своей неизменной бархатной куртке, с торчащей козлиной бородкой. Я встал с
кресла и пожал его протянутую руку. (Это  не  в  моих  привычках.  Но  это
привычно для него, проводившего полжизни в Париже и Берлине.) Рука у  него
почему-то была влажная, как кожа пресмыкающегося.
   - Ты здесь остановился?
   - Да...
   - Для работы?
   - Да, работаю.
   Он внимательно поглядел на меня. В  его  глазах  мне  почудилось  такое
выражение, словно он что-то высматривает.
   - Не зайдешь ли поболтать ко мне  в  номер?  -  заговорил  я  развязно.
(Вести  себя  развязно,  несмотря  на  робость,  -  одна  из  моих  дурных
привычек.) Тогда он, улыбаясь, спросил:
   - А где он, твой номер?
   Как добрые друзья, плечо к плечу, мы прошли ко мне в  номер  мимо  тихо
беседовавших иностранцев. Войдя в комнату, он сел спиной к зеркалу.  Потом
заговорил о разных вещах. О разных? Главным образом о женщинах. Конечно, я
был одним из тех, кто за совершенные  преступления  попал  в  ад.  Поэтому
фривольные разговоры все более наводили на меня тоску. На  минуту  я  стал
пуританином и принялся высмеивать женщин.
   - Посмотри на губы С. Она ради поцелуев с кем попало...
   Вдруг я замолчал и уставился на отражение собеседника в зеркальце.  Как
раз под ухом у него был желтый пластырь.
   - Ради поцелуев с кем попало?
   - Да, мне кажется, она такая.
   Он улыбнулся и кивнул. Я чувствовал, что он все время следит  за  мной,
чтобы выведать мою тайну. Однако разговор все еще вертелся вокруг  женщин.
Мне не столько был противен этот собеседник,  сколько  стыдно  было  своей
собственной слабости, и оттого становилось все тоскливее.
   Когда он ушел, я бросился на постель и стал читать "Путь в темную ночь"
[("Анъя  коро",  1921-1922)  -  роман  выдающегося  писателя   Сига   Наоя
(1883-1971), который дает типичное изображение жизненных  разочарований  и
глубокого пессимизма молодого  японского  интеллигента].  Душевная  борьба
героя причиняла мне муки. Я почувствовал, каким был идиотом по сравнению с
ним, и у меня вдруг полились слезы.  И  в  то  же  время  слезы  незаметно
успокоили  меня.  Впрочем,  ненадолго.  Мой  правый  глаз   опять   увидел
прозрачные зубчатые колеса. Они  вертелись,  их  становилось  все  больше.
Боясь, как бы у меня снова не разболелась голова, я отложил книгу,  принял
таблетку в 0,8 веронала и постарался уснуть.
   Мне приснился пруд. В нем  плавали  и  ныряли  мальчики  и  девочки.  Я
повернулся и пошел в сосновый  лес.  Тогда  сзади  кто-то  окликнул  меня:
"Отец!" Оглянувшись, я заметил на  берегу  пруда  жену.  И  меня  охватило
острое раскаяние.
   - Отец, а полотенце?
   - Полотенца не нужно. Смотри за детьми!
   Я  пошел  дальше.  Но  дорога  вдруг  превратилась   в   перрон.   Это,
по-видимому, была провинциальная станция, вдоль перрона  тянулась  длинная
живая изгородь. У изгороди стояли студент и пожилая женщина. Увидев  меня,
они подошли ко мне и заговорили:
   - Большой пожар был!
   - Я еле спасся.
   Мне показалось, что эту пожилую женщину я уже где-то видел. Мало  того,
разговаривая  с  ней,  я  чувствовал  приятное  возбуждение.  Тут   поезд,
выбрасывая дым, медленно подошел к перрону. Я один сел в поезд  и  зашагал
по спальному вагону мимо свисавших по обеим сторонам белых  занавесок.  На
одной полке лежала лицом к проходу обнаженная, похожая на  мумию  женщина.
Это тоже был мой дух мщения - дочь одного сумасшедшего...
   Проснувшись,  я  сразу  же  невольно  вскочил  с  постели.  В   комнате
по-прежнему ярко горело электричество.  Но  откуда-то  слышалось  хлопанье
крыльев и писк  мышей.  Открыв  дверь,  я  вышел  в  коридор  и  торопливо
направился к камину. Я опустился в кресло и стал смотреть на  колеблющееся
неверное пламя. Тут подошел бой в белом костюме, чтобы подложить дров.
   - Который час?
   - Половина четвертого.
   Однако в отдаленном углу  холла  какая-то  американка  все  еще  читала
книгу. Даже издали видно было, что на ней зеленое платье.  Я  почувствовал
себя спасенным и стал терпеливо ждать рассвета. Как старик, который  много
лет страдал и тихо ждет смерти...



   4. ЕЩЕ НЕ?..

   Я наконец закончил в номере отеля начатый рассказ и решил послать его в
журнал. Впрочем, моего гонорара не хватило бы даже на недельное пребывание
здесь. Но я был доволен, что закончил работу, и пошел в одну книжную лавку
на Гиндза достать себе какое-нибудь успокаивающее душу лекарство.
   На асфальте, залитом  зимним  солнцем,  валялись  обрывки  бумаги.  Эти
обрывки, может быть, из-за освещения, казались точь-в-точь лепестками роз.
Я почувствовал в этом чье-то доброжелательство и вошел в лавку.  Там  тоже
было как-то необычно уютно. Только какая-то девочка в очках  разговаривала
с приказчиком, что не могло не обеспокоить меня. Но я вспомнил рассыпанные
на улице бумажные лепестки  роз  и  купил  "Разговоры  Анатоля  Франса"  и
"Письма Мериме".
   С двумя книгами под мышкой я пошел в кафе.  И,  усевшись  за  столик  в
самой глубине, стал ждать, пока мне принесут  кофе.  Против  меня  сидели,
по-видимому, мать с сыном. Сын  был  удивительно  похож  на  меня,  только
моложе. Они разговаривали, наклонившись  друг  к  другу,  как  влюбленные.
Рассматривая их, я заметил, что, по крайней  мере,  сын  сознает,  что  он
сексуально приятен мат