й  нос  и  символические  усы  с  самого  дня  его
появления на свет. В это бессознательно верили поголовно все,  и,  начиная
от самого господина Мотоцунэ и до последнего пастушонка, никто в  этом  не
сомневался.
     О том, как окружающие обращались с человеком подобной наружности,  не
стоило бы, пожалуй, и писать. В самурайских казармах на  гои  обращали  не
больше внимания, чем на муху. Даже его подчиненные - а их,  со  званием  и
без званий, было около двух десятков - относились к  нему  с  удивительной
холодностью и  равнодушием.  Не  было  случая,  чтобы  они  прервали  свою
болтовню, когда он им что-нибудь приказывал. Наверное, фигура гои  так  же
мало застила им зрение, как воздух. И если уж так вели  себя  подчиненные,
то старшие по должности,  всякие  там  домоправители  и  начальствующие  в
казармах, согласно всем законам природы вообще решительно отказывались его
замечать.  Скрывая  под  маской  ледяного  равнодушия   свою   детскую   и
бессмысленную к нему  враждебность,  они  при  необходимости  сказать  ему
что-либо обходились исключительно жестами. Но люди обладают даром речи  не
случайно. Естественно, время от времени  возникали  обстоятельства,  когда
объясниться  жестами  не  удавалось.  Необходимость  прибегать  к   словам
относилась целиком на счет  его  умственной  недостаточности.  В  подобных
случаях они неизменно оглядывали его сверху донизу,  от  верхушки  измятой
шапки  эбоси  до  продранных  соломенных  дзори,  затем  оглядывали  снизу
доверху, а затем, презрительно фыркнув,  поворачивались  спиной.  Впрочем,
гои никогда не сердился. Он был настолько лишен самолюбия и так робок, что
просто не ощущал несправедливость как несправедливость.
     Самураи же, равные ему по положению,  всячески  издевались  над  ним.
Старики, потешаясь над его невыигрышной  внешностью,  мусолили  застарелые
остроты, молодые тоже  не  отставали,  упражняя  свои  способности  в  так
называемых экспромтах все в тот же адрес. Прямо при  гои  они  без  устали
обсуждали его нос и его усы, его шапку и его суйкан.  Частенько  предметом
обсуждения становились его сожительница, толстогубая дама,  с  которой  он
разошелся несколько лет назад, а также пьяница-бонза, по слухам, бывший  с
ней  в  связи.  Временами  они  позволяли  себе  весьма  жестокие   шутки.
Перечислить их  все  просто  не  представляется  возможным,  но,  если  мы
упомянем здесь, как они выпивали из его фляги сакэ и затем мочились  туда,
читатель легко представит себе остальное.
     Тем  не  менее  гои  оставался  совершенно  нечувствителен   к   этим
проделкам. Во всяком случае,  казался  нечувствительным.  Что  бы  ему  ни
говорили, у  него  не  менялось  даже  выражение  лица.  Он  только  молча
поглаживал свои знаменитые усы и продолжал заниматься  своим  делом.  Лишь
когда издевательства переходили все пределы, например, когда  ему  к  узлу
волос на макушке прицепляли клочки бумаги или  привязывали  к  ножнам  его
меча соломенные дзори, тогда он странно морщил лицо - то ли от  плача,  то
ли от смеха - и говорил:
     - Что уж вы, право, нельзя же так...
     Те, кто видел его лицо или  слышал  его  голос,  ощущали  вдруг  укол
жалости. (Это была жалость  не  к  одному  только  красноносому  гои,  она
относилась к кому-то, кого они совсем не знали, - ко многим людям, которые
скрывались за его лицом и голосом  и  упрекали  их  за  бессердечие.)  Это
чувство, каким бы смутным оно ни было, проникало на мгновение им  в  самое
сердце.  Правда,  мало  было  таких,   у   кого   оно   сохранялось   хоть
сколько-нибудь долго. И среди этих  немногих  был  один  рядовой  самурай,
совсем молодой человек, приехавший из провинции Тамба. У него  на  верхней
губе еще только-только начали пробиваться мягкие усики.  Конечно,  вначале
он тоже вместе со всеми безо всякой причины презирал красноносого гои.  Но
как-то однажды он услыхал голос, говоривший: "Что уж вы, право, нельзя  же
так..." И с тех пор эти слова не шли у него из головы. Гои  в  его  глазах
стал совсем другой личностью. В испитой, серой, тупой физиономии он увидел
тоже Человека, страдающего под гнетом общества. И  всякий  раз,  когда  он
думал о гои, ему представлялось, будто вс„ в мире вдруг выставило  напоказ
свою изначальную подлость. И в  то  же  время  представлялось  ему,  будто
обмороженный красный нос и реденькие усы являют душе его некое утешение...
     Но  так  обстояло  дело  с  одним-единственным  человеком.  За   этим
исключением гои окружало всеобщее презрение, и он  жил  поистине  собачьей
жизнью. Начать с того, что он не имел никакой  приличной  одежды.  У  него
были один-единственный серо-голубой суйкан и одна-единственная пара штанов
сасинуки того же цвета, однако вылиняло все  это  до  такой  степени,  что
определить первоначальный цвет было уже невозможно. Суйкан еще держался, у
него только слегка обвисли плечи и  странную  расцветку  приняли  шнуры  и
вышивка, только и всего, но вот что касается штанов,  то  на  коленях  они
были в беспримерно плачевном состоянии. Гои не носил нижних хакама, сквозь
дыры проглядывали худые ноги, и вид его вызывал брезгливость не  только  у
злых обитателей казармы: словно смотришь на тощего быка, влачащего  телегу
с тощим дворянином. Меч он имел тоже  до  крайности  подержанный:  рукоять
едва держалась, лак на ножнах весь облупился. И недаром, когда  он  плелся
по улице со своим красным носом, на своих кривых ногах, волоча  соломенные
дзори, горбясь еще более обычного под холодным зимним небом  и  бросая  по
сторонам просительные взгляды, все задевали и дразнили его.  Даже  уличные
разносчики, бывало и такое.
     Однажды, проходя по улице Сандз„ в сторону парка Синсэн, гои  заметил
у обочины толпу ребятишек. Волчок запускают, что ли, подумал он и  подошел
посмотреть. Оказалось, что мальчишки поймали бродячую собачонку,  накинули
ей петлю на шею и истязают ее. Робкому гои не было чуждо  сострадание,  но
до той поры он никогда не пытался воплотить его в действие. На  этот  раз,
однако, он набрался смелости, потому что перед ним были всего  лишь  дети.
Не без труда изобразив на своем  лице  улыбку,  он  похлопал  старшего  из
мальчишек по плечу и сказал:
     - Отпустили бы вы ее, собаке ведь тоже больно...
     Мальчишка,  обернувшись,  поднял  глаза  и   презрительно   на   него
уставился. Он глядел на гои совершенно так же, как управитель в  казармах,
когда гои не мог взять  в  толк  его  указаний.  Он  отступил  на  шаг  и,
высокомерно оттопырив губу, сказал:
     - Обойдемся без твоих советов. Проваливай, красноносый.
     Гои почувствовал, будто эти слова ударили его по лицу.  Но  вовсе  не
потому, что он был оскорблен и рассердился. Нет, просто он устыдился того,
что вмешался не в свое дело и тем себя унизил. Чтобы скрыть неловкость, он
вымученно улыбнулся и, не сказав ни слова, пошел дальше по  направлению  к
парку Синсэн. Мальчишки, вставши плечом к плечу, строили ему вслед рожи  и
высовывали языки. Он этого, конечно, не видел. А если бы и видел, что  это
могло значить для лишенного самолюбия гои!
     Но было бы ошибкой утверждать, будто у героя нашего рассказа, у этого
человека, рожденного для всеобщего презрения, не было никаких желаний. Вот
уже несколько лет он питал необыкновенную приверженность к бататовой каше.
Что такое бататовая каша? Сладкий горный батат кладут в  горшок,  заливают
виноградным сиропом и варят, пока он не разварится в кашицу. В свое  время
это считалось превосходным кушаньем,  его  подавали  даже  к  августейшему
столу. Следовательно, в рот человека такого звания,  как  гои,  оно  могло
попасть разве что раз в год, на каком-нибудь ежегодном приеме.  И  даже  в
этих случаях попадало весьма немного, только смазать глотку. И  поесть  до
отвала бататовой каши было давней и заветной мечтой нашего  гои.  Конечно,
мечтой этой он ни с кем не делился. Да что говорить, он и  сам,  наверное,
не вполне отчетливо сознавал, что вся его жизнь пронизана этим желанием. И
тем не менее можно смело утверждать, что жил он  именно  для  этого.  Люди
иногда посвящают свою жизнь таким желаниям, о которых не знают,  можно  их
удовлетворить или нельзя. Тот же, кто смеется над подобными  причудами,  -
просто ничего не понимает в человеческой природе.
     Как  это  ни  странно,   мечта   гои   "нажраться   бататовой   каши"
осуществилась с неожиданной легкостью. Чтобы рассказать  о  том,  как  это
произошло, и написана повесть "Бататовая каша".


     Как-то второго  января  в  резиденции  Мотоцунэ  состоялся  ежегодный
прием. (Ежегодный  прием  -  это  большое  пиршество,  которое  устраивает
регент,  первый  советник  императора,  в  тот  же  день,   когда   дается
благодарственный банкет в честь императрицы  и  наследника.  На  ежегодный
прием приглашаются все дворяне,  от  министров  и  ниже,  и  он  почти  не
отличается от храмовых пиров.) Гои в числе прочих самураев  угощался  тем,
что оставалось на блюдах после высоких гостей. В те времена  еще  не  было
обыкновения отдавать остатки челяди, и  их  поедали,  собравшись  в  одном
помещении, самураи-дружинники. Таким образом, они  как  бы  участвовали  в
пиршестве,  однако,  поскольку  дело  происходило  в  старину,  количество
закусок не соответствовало аппетитам. А подавали рисовые лепешки,  пончики
в масле, мидии на пару, сушеное птичье мясо, мальгу  из  Удзи,  карпов  из
Оми, струганого окуня, лосося, фаршированного икрой,  жареных  осьминогов,
омаров, мандарины большие и малые, хурму на вертеле и многое другое.  Была
там и бататовая каша. Гои каждый год надеялся,  что  ему  удастся  всласть
наесться бататовой каши. Но народу всегда было много, и ему  почти  ничего
не доставалось. На этот же раз ее было особенно мало.  И  потому  казалось
ему,  что  она  должна  быть  особенно  вкусной.   Пристально   глядя   на
опустошенные  миски,  он  стер  ладонью  каплю,  застрявшую  в   усах,   и
проговорил, ни к кому не обращаясь:
     - Хотел бы я знать, придется ли мне когда-нибудь поесть ее вволю? - И
со вздохом добавил: - Да где там,  простого  самурая  бататовой  кашей  не
кормят...
     Едва  он  произнес  эти  слова,  как  кто-то  расхохотался.  Это  был
непринужденный грубый хохот воина. Гои поднял  голову  и  робко  взглянул.
Смеялся Тосихито Фудзивара, телохранитель Мотоцунэ, сын Токунаги, министра
по делам подданных, мощный, широкоплечий мужчина огромного роста. Он  грыз
вареные каштаны и запивал их черным сакэ. Был он уже изрядно пьян.
     - А жаль, право, - заявил он насмешливо и презрительно,  увидев,  что
гои поднял голову. - Впрочем,  если  хочешь,  Тосихито  накормит  тебя  до
отвала.
     Затравленный пес не сразу хватает  брошенную  ему  кость.  С  обычной
своей непонятной гримасой - то ли плача, то ли смеха - гои переводил глаза
с пустой миски на лицо Тосихито и снова на пустую миску.
     - Ну что, хочешь?
     Гои молчал.
     - Ну так что же?
     Гои молчал. Он вдруг ощутил, что  все  взгляды  устремлены  на  него.
Стоит ему ответить, и на него градом обрушатся насмешки. Он даже  понимал,
что издеваться над ним будут в любом случае, каким бы  ни  был  ответ.  Он
колебался. Вероятно, он переводил бы глаза с миски на Тосихито  и  обратно
до бесконечности, но Тосихито произнес скучающим тоном:
     - Если не хочешь, так и скажи.
     И, услыхав это, гои взволнованно ответил:
     - Да нет же... Покорнейше вас благодарю.
     Все слушавшие этот разговор разразились  смехом.  Кто-то  передразнил
ответ:  "Да  нет  же,  покорнейше  вас  благодарю".  Высокие   и   круглые
самурайские шапки разом  всколыхнулись  в  такт  раскатам  хохота,  словно
волны, над чашами и корзинками с оранжевой,  желтой,  коричневой,  красной
снедью. Веселее и громче всех гоготал сам Тосихито.
     - Ну, раз так, приглашаю тебя к себе, - проговорил он. Физиономия его
при этом сморщилась, потому что рвущийся  наружу  смех  столкнулся  в  его
горле с только что выпитой водкой. - Ладно, так тому и быть...
     - Покорнейше благодарю, - повторил гои, заикаясь и краснея.
     И, разумеется,  все  снова  захохотали.  Что  же  касается  Тосихито,
который только и стремился привлечь всеобщее внимание, то он  гоготал  еще
громче прежнего, и плечи его  тряслись  от  смеха.  Этот  северный  варвар
признавал  в  жизни  только  два  способа  времяпрепровождения.  Первый  -
наливаться сакэ, второй - хохотать.
     К счастью, очень скоро все перестали о них говорить. Не  знаю  уж,  в
чем тут  дело.  Скорее  всего,  остальной  компании  не  понравилось,  что
внимание общества привлечено  к  какому-то  красноносому  гои.  Во  всяком
случае, тема беседы  изменилась,  а  поскольку  сакэ  и  закусок  осталось
маловато, общий интерес привлекло сообщение о том,  как  некий  оруженосец
пытался сесть на коня, влезши второпях обеими ногами в одну штанину  своих
мукабаки. Только гои, по-видимому, не слыхал ничего. Наверное,  все  мысли
его были заняты двумя словами: бататовая каша.  Перед  ним  стоял  жареный
фазан, но он не брал палочек. Его чаша была наполнена черным сакэ, но он к
ней не прикасался. Он сидел неподвижно, положив руки на колени, и все  его
лицо, вплоть до корней волос, тронутых сединой, пылало наивным румянцем от
волнения, словно у  девицы  на  смотринах.  Он  сидел,  забыв  о  времени,
уставившись  на  черную  лакированную  миску  из-под  бататовой  каши,   и
бессмысленно улыбался...


     Однажды утром, спустя несколько дней, по  дороге  в  Аватагути  вдоль
реки Камогава неторопливо ехали два всадника. Один,  при  длинном  богатом
мече, черноусый красавец с  роскошными  кудрями,  был  в  плотной  голубой
каригину и в того же цвета хакама. Другой, самурай лет  сорока,  с  мокрым
красным носом, был в двух ватниках поверх обтрепанного  суйкана,  небрежно
подпоясан и вообще вид собой являл донельзя расхлябанный. Впрочем, кони  у
того и у другого были отличные, жеребцы-трехлетки,  один  буланый,  другой
гнедой, добрые скакуны, так что проходившие по дороге торговцы  вразнос  и
самураи  оборачивались  и  глядели  им  вслед.  Позади,  не  отставая   от
всадников, шли еще двое - очевидно, оруженосец и слуга. Нет  необходимости
подсказывать читателю, что всадниками были Тосихито и гои.
     Стояла зима, однако день выдался тихий и ясный, и ни малейший ветерок
не шевелил стебли пожухлой полыни по берегам речки, бежавшей  меж  угрюмых
камней  на  белой  равнине.  Жидкий,  как  масло,  солнечный  свет  озарял
безлистные ветви низеньких ив, и на дороге отчетливо выделялись даже  тени
трясогузок, вертевших хвостами на верхушках деревьев. Над  темной  зеленью
холмов  Хигасиямы  округло  вздымались  горы  Хиэй,   похожие   на   волны
заиндевевшего бархата. Всадники ехали медленно, не прикасаясь к плеткам, и
перламутровая инкрустация их седел блестела на солнце.
     - Позволительно ли будет спросить, куда мы направляемся?  -  произнес
гои, дергая повод неумелой рукой.
     - Скоро приедем, - ответил Тосихито. - Это ближе, чем ты полагаешь.
     - Значит, это Аватагути?
     - Очень даже может быть...
     Заманивая сегодня утром гои,  Тосихито  объявил,  что  они  поедут  в
направлении  Хигасиямы,  потому  что   там-де   есть   горячий   источник.
Красноносый гои принял это за чистую монету. Он давно не мылся в  бане,  и
тело его невыносимо чесалось. Угоститься бататовой кашей да  вдобавок  еще
помыться горячей водой - чего еще оставалось желать? Только об этом  он  и
мечтал, трясясь на буланом жеребце,  сменном  коне  Тосихито.  Однако  они
проезжали одну деревню за другой, а Тосихито и не  думал  останавливаться.
Между тем они миновали Аватагути.
     - Значит, это не в Аватагути?
     - Потерпи еще немного, - отозвался Тосихито, усмехаясь.
     Он продолжал ехать как ни в чем не бывало и только отвернулся,  чтобы
не видеть лица гои. Хижины по сторонам  дороги  попадались  все  реже,  на
просторных зимних полях виднелись только вороны, добывающие себе  корм,  и
тусклой голубизной отливал вдали снег, сохранившийся в тени гор. Небо было
ясное, острые верхушки желтинника вонзались в него так, что болели  глаза,
и от этого почему-то было особенно зябко.
     - Значит, это где-нибудь неподалеку от Ямасина?
     - Ямасина - вон она. Нет, это еще немного подальше.
     Действительно, вот и Ямасину они проехали. Да что Ямасина.  Незаметно
оставили позади Сэкияму,  а  там  солнце  перевалило  за  полдень,  и  они
подъехали к храму Миидэра. В храме  у  Тосихито  оказался  приятель-монах.
Зашли  к  монаху,  отобедали  у  него,  а  по  окончании   трапезы   снова
взгромоздились на коней и пустились в дорогу. Теперь их путь, в отличие от
прежнего, лежал через совершенно уже пустынную местность. А надо  сказать,
что  в  те  времена  повсюду  рыскали  шайки  разбойников...  Гои,  совсем
сгорбившись, заглянул Тосихито в лицо и осведомился:
     - Нам далеко еще?
     Тосихито  улыбнулся.  Так  улыбается  взрослому  мальчишка,  которого
уличили в проказливой шалости. У кончика носа собираются морщины,  мускулы
вокруг глаз растягиваются, и кажется, будто он готов  разразиться  смехом,
но не решается.
     - Говоря по правде, я вознамерился отвезти тебя к себе  в  Цуругу,  -
произнес наконец Тосихито и, рассмеявшись, указал  плетью  куда-то  вдаль.
Там ослепительно сверкнуло под лучами солнца озеро Оми.
     Гои растерялся.
     - Вы изволили сказать - в Цуругу? Ту, что  в  провинции  Этидзэн?  Ту
самую?
     Он уже слышал сегодня, что Тосихито, ставши зятем цуругского  Арихито
Фудзивары, большею частью живет в Цуруге. Однако до сего момента ему  и  в
голову не приходило, что Тосихито потащит его туда.  Прежде  всего,  разве
возможно благополучно добраться до провинции Этидзэн, лежащей  за  многими
горами и реками, вот так - вдвоем, в сопровождении всего лишь  двух  слуг?
Да еще в  такие  времена,  когда  повсеместно  ходят  слухи  о  несчастных
путниках, убитых разбойниками?.. Гои умоляюще поглядел на Тосихито.
     - Да как же это так? - проговорил он. - Я думал, что  надо  ехать  до
Хигасиямы, а оказалось,  что  едем  до  Ямасины.  Доехали  до  Ямасины,  а
оказалось, что надо в Миидэру... И вот теперь  вы  говорите,  что  надо  в
Цуругу, в провинцию Этидзэн...  Как  же  так...  если  бы  вы  хоть  сразу
сказали, а то потащили с собой, как холопа какого-нибудь... В Цуругу,  это
же нелепо...
     Гои едва не плакал. Если бы надежда  "нажраться  бататовой  каши"  не
возбудила его смелости,  он,  вероятно,  тут  же  оставил  бы  Тосихито  и
повернул обратно в Киото. Тосихито же, видя его смятение,  слегка  сдвинул
брови и насмешливо сказал:
     - Раз с тобой Тосихито,  считай,  что  с  тобой  тысяча  человек.  Не
беспокойся, ничего не случится в дороге.
     Затем он подозвал оруженосца, принял от  него  колчан  и  повесил  за
спину, взял у него лук, блестевший черным лаком,  и  положил  перед  собой
поперек седла, тронул коня и поехал вперед. Лишенному самолюбия гои ничего
не оставалось, кроме как подчиниться воле Тосихито. Боязливо поглядывая на
пустынные просторы окрест себя, он бормотал полузабытую сутру "Каннон-к„",
красный нос его почти касался луки седла, и он однообразно раскачивался  в
такт шагам своей нерезвой лошади.
     Равнина, эхом отдающая стук копыт,  была  покрыта  зарослями  желтого
мисканта. Там и сям виднелись лужи, в них холодно отражалось голубое небо,
и потому никак не верилось, что они покроются льдом в этот  зимний  вечер.
Вдали тянулся горный хребет, солнце стояло позади него, и он представлялся
длинной темно-лиловой тенью, где не было уже  заметно  обычного  сверкания
нестаявшего снега. Впрочем, унылые кущи мисканта то и  дело  скрывали  эту
картину от глаз путешественников... Вдруг Тосихито,  повернувшись  к  гои,
живо сказал:
     - А вот и подходящий  посыльный  нашелся!  Сейчас  я  передам  с  ним
поручение в Цуругу.
     Гои не понял, что имеет в виду Тосихито. Он со страхом поглядел в  ту
сторону, куда Тосихито указы