и в облаках.
   Это случилось тогда, когда исчезли ножки. Из глубины  души  Хэ  Сяо-эра
поднялась ни разу до сих  пор  не  испытанная  странная  печаль.  Над  его
головой безмолвно распростерлось огромное синее небо. Под этим небом,  под
легким веянием ветерка люди вынуждены влачить свое  жалкое  существование.
Как это грустно! И что он сам до сих пор не знал этой  грусти  -  как  это
странно! Хэ Сяо-эр глубоко вздохнул.
   В этот миг между его глазами и небом стремительно, гораздо быстрее, чем
это было в действительности, пронесся отряд японской кавалерии в  фуражках
с красным кантом. И так же стремительно исчез. Ах, и им, наверно,  так  же
грустно, как и ему! Не будь они  призраком,  хорошо  было  бы  друг  друга
утешить и хоть ненадолго забыть свою  печаль.  Но  и  это  сейчас  слишком
поздно.
   На глаза  Хэ  Сяо-эра  все  время  набегали  слезы.  Какой  безобразной
показалась ему его прежняя  жизнь,  когда  он  взглянул  на  нее  глазами,
полными слез, - об этом не нужно и говорить. Ему хотелось у  всех  просить
прощения. И самому хотелось всех простить.
   "Если меня спасут, я во что бы то ни стало  искуплю  свое  прошлое",  -
плача, повторял он про себя.  Но  бесконечно  глубокое,  бесконечно  синее
небо, как будто ничему не внемля, медленно, дюйм за  дюймом,  все  ниже  и
ниже опускалось ему на грудь. В этом океане синевы там и сям что-то слегка
сверкало, - должно быть, звезды, которые видно и  днем.  Прежние  призраки
уже не заслоняли неба. Хэ Сяо-эр еще раз вздохнул и, с  дрожащими  губами,
медленно закрыл глаза.



   КОНЕЦ

   Со времени заключения мира между Китаем и Японией  прошел  год.  Как-то
ранней весной в одной из комнат японского посольства в  Пекине  сидели  за
столом военный атташе майор Кимура  и  только  что  приехавший  из  Японии
инженер  министерства  сельского  хозяйства  и  торговли,  кандидат   наук
Ямакава. Они непринужденно беседовали, забыв о  делах  за  чашкой  кофе  и
папиросой. Несмотря на весну, в большом камине горел огонь,  и  в  комнате
было так тепло, что собеседники слегка потели. От карликовой красной сливы
в горшке, стоявшей на столе, иногда долетал чисто китайский аромат.
   Некоторое время разговор вертелся вокруг императрицы Ситайхоу [Ситайхоу
(1834-1908)  -  вдовствующая  императрица,  жена  императора  Сянь   Фэна,
фактически правила Китаем,  возведя  в  1874  г.  на  престол  трехлетнего
императора Гуансюя; однако в 1898 г.,  недовольная  направлением  политики
молодого императора,  совершила  переворот  и  опять  взяла  в  свои  руки
власть], затем перешел на воспоминания о японо-китайской  войне,  и  тогда
майор Кимура, видимо под влиянием какой-то мысли, вдруг встал и перенес на
стол подшивку газет "Шэньчжоу жибао", лежавшую в углу. Он  развернул  одну
из газет перед инженером Ямакава, указал пальцем  на  одну  из  заметок  и
взглядом предложил прочесть. Инженер немного  оторопел  от  неожиданности:
впрочем, он давно знал, что майор держится просто, совсем не как  военный.
Поэтому он  мгновенно  представил  себе  какой-то  исключительный  случай,
связанный с войной, взглянул на газету,  и  действительно,  там  оказалась
внушительная  заметка,  которая  в  переводе  на  японский  газетный  язык
выглядела так:
   "Владелец парикмахерской на улице... некий Хэ  Сяо-эр,  будучи  храбрым
воином, не раз обнаруживал свою доблесть во время  японо-китайской  войны.
Тем не менее после своего славного возвращения он вел себя  невоздержанно,
губил себя вином и женщинами; ...числа, когда он  выпивал  в  ресторане  с
приятелями,  разгорелась  ссора,  в  конце  концов  перешедшая  в   драку,
вследствие чего он был ранен в шею и немедленно скончался. Весьма странные
обстоятельства связаны с раной  на  шее  убитого:  она  не  была  нанесена
оружием во время драки, а это вскрылась рана, полученная им на поле  битвы
в японо-китайскую войну, причем, судя по рассказам очевидцев, когда убитый
во время драки упал, повалив  стол,  голова  его  внезапно  отделилась  от
туловища и в потоках крови покатилась по полу. Хотя власти  сомневаются  в
достоверности этого рассказа и в настоящее время заняты строгими розысками
виновного, все же, если  в  "Странных  историях"  Ляо  Чжая  [Ляо  Чжай  -
псевдоним китайского писателя Пу  Сунлина  (1640-1715);  см.:  Пу  Сунлин.
Рассказы Ляо Чжая о необычайном. М.,  1983]  повествуется  о  том,  как  у
некоего человека из Чжу-чэня отвалилась голова, то почему то же  самое  не
могло случиться и с Хэ Сяо-эром?" и т.д.
   - Что это  значит?  -  изумленно  произнес  инженер  Ямакава,  прочитав
заметку.
   Майор   Кимура,   медленно   выпуская   струйки    папиросного    дыма,
снисходительно улыбнулся:
   - Любопытная история! Такая вещь только в Китае и может случиться.
   - Да разве это мыслимо где бы то ни было?
   Инженер Ямакава, усмехаясь, стряхнул пепел в пепельницу.
   - Но еще интересней, что...  -  майор  помедлил  со  странно  серьезным
лицом, - я знал этого Хэ Сяо-эра.
   - Знали? Удивительно! Надеюсь, при вашем звании атташе  вы  не  станете
заодно с репортером сочинять небылицы?
   - Кто же будет заниматься такой ерундой? Нет, когда я был ранен в битве
при... этот самый Хэ Сяо-эр тоже лежал в нашем полевом лазарете, и  я  для
практики в китайском языке несколько  раз  беседовал  с  ним.  Здесь  ведь
говорится, что у него была рана на шее, так что девять шансов  из  десяти,
что это он и есть. Отправившись на разведку или что-то в  таком  роде,  он
попал в стычку с нашей кавалерией, и японская шашка угодила ему в шею.
   - Странная история. Кстати, этот Хэ Сяо-эр,  судя  по  газете,  гуляка.
Пожалуй, умри такой человек тогда, - все было бы только лучше.
   - В то время  это  был  чрезвычайно  искренний,  хороший,  очень  тихий
человек, среди пленных такие просто редкость. Оттого и врачи его  особенно
любили и, по-видимому, лечили со всем  усердием.  Он  рассказывал  о  себе
очень интересные вещи. В частности, я до сих  пор  хорошо  помню,  как  он
описывал мне свое  состояние,  когда  он,  раненный,  упал  с  лошади.  Он
скатился в грязь у реки, лежал и смотрел в небо над  прибрежными  ивами  и
будто бы отчетливо видел в этом  небе  материнскую  юбку,  женские  ножки,
кунжутные поля...
   Майор Кимура бросил папиросу, поднес к губам чашку с кофе  и,  взглянув
на сливу в горшке, прибавил словно про себя:
   -  Он  говорил,  что  именно  тогда   с   горечью   почувствовал,   как
отвратительна ему вся его прежняя жизнь.
   - И как только кончилась война, он превратился в гуляку?  Немногого  же
стоит человек!
   Откинув голову  на  спинку  стула  и  вытянув  ноги,  инженер  Ямакава,
иронически улыбаясь, выдохнул дым к потолку.
   - "Немногого стоит человек?"  Это  вы  в  том  смысле,  что  он  просто
прикидывался тихоней?
   - Ну да.
   - Нет, этого я не думаю. Я думаю, он так чувствовал всерьез, по крайней
мере, тогда. Да и теперь, в ту самую секунду,  когда  у  него  (употребляя
газетное выражение) отвалилась голова,  он,  вероятно,  чувствовал  то  же
самое. Я представляю себе это так: в драке его, пьяного, опрокинули вместе
со столом. Рана его открылась, и в тот же миг голова с болтающейся длинной
косой покатилась на пол. И юбка матери, женские ножки и цветущие кунжутные
поля, которые он видел тогда, опять туманно проплыли у него перед глазами.
А может быть, хотя над ним и  была  крыша,  он  смотрел  далеко  ввысь,  в
глубокое синее  небо.  И  тогда  он  опять  с  горечью  почувствовал,  как
отвратительна ему его прежняя жизнь. Но на этот раз было поздно.  Впервые,
когда он потерял сознание, японские санитары заметили и подобрали  его.  А
теперь тот, с кем он дрался, набросился на него, колотил, пинал. И тут он,
полный раскаяния, горько сожалея, испустил дух.
   Инженер Ямакава пожал плечами и засмеялся.
   - Вы большой фантазер. Но почему  же  в  таком  случае  после  стольких
переживаний он сделался гулякой?
   - А это потому, что человек немногого стоит, только в другом смысле.  -
Закурив  новую  папиросу,  майор  Кимура,   улыбаясь,   ясным,   несколько
назидательным голосом произнес: - Каждый из нас должен твердо  знать,  что
он немногого  стоит.  В  самом  деле,  только  те,  кто  это  знает,  хоть
чего-нибудь да стоят. А иначе, как знать, и у нас  когда-нибудь  отвалится
голова, как отвалилась она у Хэ Сяо-эра... Китайские газеты  нужно  читать
именно так и никак иначе.

   Декабрь 1917 г.

   [Рассказ относится ко времени японо-китайской войны (июль 1894 - апрель
1895 гг.). Написан под  влиянием  этических  концепций  Л.Н.Толстого  (см.
несомненное сходство в  описании  неба  над  головой  раненого  китайского
солдата - и "неба Аустерлица" над Андреем Болконским).]



   Акутагава Рюноскэ.
   Кэса и Морито

   -----------------------------------------------------------------------
   Пер. с яп. - Н.Фельдман.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 1 October 2000
   -----------------------------------------------------------------------


   1

   Ночь. Морито за оградой глядит  на  диск  луны  и  ступает  по  опавшей
листве, погруженный в думы.
   Его разговор с самим собой.
   "Вот и луна взошла. Обычно я жду не дождусь ее восхода, а сегодня боюсь
света! При одной мысли о том, что я, такой, каким был до сих пор,  в  одну
ночь исчезну и с завтрашнего дня сделаюсь убийцей,  я  дрожу  всем  телом.
Представляю себе, как вот эти руки станут красными от крови. Как проклят я
буду в своих собственных глазах!  Я  не  мучился  бы  так,  если  бы  убил
человека, которого ненавижу. Но этой ночью  я  должен  убить  человека,  к
которому ненависти у меня нет.
   По виду я его знаю давно. Его имя - Ватару  Саэмон-но  дзе  -  я  узнал
только теперь, но уже не помню, как давно мне знакомо его  белое,  слишком
нежное для мужчины лицо. Когда я узнал, что он муж  Кэса,  я  почувствовал
ревность - это правда. Но эта ревность теперь исчезла, не оставив следа  в
моем сердце. И хотя Ватару - мой соперник в любви, у меня нет  к  нему  ни
ненависти, ни злобы. Нет, скорей даже я ему сочувствую. Когда  я  услышал,
сколько стараний положил Ватару, чтобы завоевать Кэса а устье  Коромогава,
я даже думал о нем с теплотой. Полный одним стремлением сделать Кэса своей
женой, разве не  стал  он  даже  учиться  писать  танка?  [танка  -  самая
распространенная форма классической поэзии: 5 строк по 5-7-5-7-7 слогов; в
быту  японской  аристократии  для  молодых  людей  обоего  пола  считалось
обязательным умением писать  танка,  которыми  обменивались  влюбленные  и
которые писались также по самым различным  поводам]  Когда  я  представляю
себе любовные  стихи,  написанные  этим  настоящим  самураем,  я  не  могу
сдержать улыбки. Но это вовсе не  улыбка  насмешки.  Просто  меня  трогает
человек, который так старается понравиться  женщине.  А  может  быть,  его
рвение доставляет мне, влюбленному,  своеобразное  удовлетворение,  потому
что он старается понравиться женщине, которую я люблю.
   Но люблю ли я Кэса настолько, чтобы так говорить?  Моя  любовь  к  Кэса
делится на две поры: теперь и раньше. Еще до того, как Кэса  связала  свою
судьбу с Ватару, я ее любил. Или думал, что люблю. Но теперь я  вижу,  что
тогда в моем сердце было много нечистого. Чего я желал от Кэса? Я не  знал
еще  женщин  и  просто  желал  овладеть  ее  телом.   Не   будет   большим
преувеличением сказать, что моя любовь к Кэса была лишь чувствительностью,
приукрашивавшей это желание. И вот подтверждение: перестав  встречаться  с
Кэса, я все же три года действительно не мог ее забыть, но помнил бы я  ее
так, если бы тогда узнал ее тело? Как ни стыдно, у меня  не  хватает  духа
ответить: да, помнил бы так же. И позже в моей любви к  Кэса  значительную
долю составляло сожаление о том, что я не знал ее тела.  Снедаемый  такими
чувствами, я наконец вступил в связь, которой я так боялся и так ждал. "Ну
и что же теперь? - снова спрашиваю я сам себя. - Действительно ли я  люблю
Кэса?"
   Но прежде чем ответить на этот вопрос, мне, как ни  тяжело,  приходится
припомнить  некоторые  обстоятельства.  Случайно   встретив   Кэса   после
трехлетней разлуки на церемонии освящения нового моста Ватанабэ, я полгода
всеми средствами добивался тайного свидания с ней. И мне это удалось. Нет,
удалось не только добиться свидания, но и овладеть ее телом, как  это  мне
только снилось во сне. Но меня толкнуло на это не только прежнее сожаление
о том, что я не знаю ее тела. Сидя на циновках в одной комнате  с  Кэса  в
доме у Коромогава, я заметил, что это сожаление как-то незаметно для  меня
ослабело. Может быть, дело было в том, что  к  тому  времени  я  уже  знал
женщин. Но была причина важнее: Кэса подурнела. В самом  деле,  теперешняя
Кэса уже не та, что три года назад.  Кожа  ее  потеряла  свой  блеск,  под
глазами появились темные круги. Прежняя пышная мягкость щек  и  подбородка
исчезла, как выдумка.  Единственное,  что  не  изменилось,  это,  пожалуй,
только все те же властные, смелые черные глаза. Эта перемена нанесла моему
желанию страшный удар. Я до сих пор хорошо помню, что, встретившись с Кэса
впервые после трехлетней разлуки, я был так потрясен, что  невольно  отвел
глаза.
   Так зачем же, уже не чувствуя прежнего влечения к ней, я вступил с  ней
в  связь?  Во-первых,  мною  двигало   странное   желание   покорить   ее.
Встретившись со мной, Кэса  намеренно  преувеличенно  рассказывала  мне  о
своей любви к Ватару. А во мне это почему-то вызвало только ощущение  лжи.
"Эту женщину связывает с мужем только одно чувство  -  тщеславие"  [Ватару
Саэмон-но дзе принадлежал к одной из ветвей знатнейшего рода Фудзивара], -
думал  я.  "А  может  быть,  она  просто  сопротивляется,  боится  вызвать
жалость?" - думал  я  также.  И  во  мне  все  сильней  разгоралась  жажда
изобличить эту ложь. Но если меня спросят, почему я решил, что это ложь, и
скажут мне, что в таких мыслях сказалась моя самовлюбленность, я не  смогу
возражать. И все же я был убежден, что это ложь. И убежден до сих пор.
   Но и желание покорить ее было не все, что  мною  тогда  владело.  Кроме
того... стоит мне это сказать, как я чувствую,  что  краска  заливает  мне
лицо. Кроме того, мною владело чисто  чувственное  желание.  Это  не  было
сожаление о том, что я не знал ее тела.  Нет,  это  было  более  низменное
чувство, вовсе не нуждавшееся именно в этой женщине, это было желание ради
желания. Даже мужчина, покупающий распутную девку, пожалуй, не  так  подл,
как я был тогда.
   Как бы то ни было, под влиянием всех этих побуждений я вступил в  связь
с Кэса. Или, вернее, опозорил Кэса. Теперь, возвращаясь к вопросу, который
я поставил себе с самого начала... Нет, мне незачем спрашивать себя вновь,
люблю ли я Кэса. Временами я скорее ненавижу ее. В особенности после того,
как все уже было кончено и она лежала в слезах, а я  поднял  ее,  насильно
обнимая, - тогда она  казалась  мне  бесстыдней,  чем  я,  бесстыдный!  Ее
растрепанные волосы, ее потное лицо - все свидетельствовало  о  безобразии
ее тела и ее души. Если раньше я ее и любил, то этот день был последним  -
любовь исчезла навек. Или если раньше я ее не любил, то с этого дня в душе
у меня родилась ненависть - можно сказать и так.  И  вот...  О!  Разве  не
готов я сегодня ради этой женщины, которую я не люблю,  убить  мужчину,  к
которому не питаю ненависти?
   В этом совершенно никто не виноват. Я заговорил  об  этом  сам,  своими
собственными устами. "Убить Ватару?" - прошептал я, приблизив  губы  к  ее
уху. Когда я вспоминаю об этом, мне начинает казаться, что я тогда сошел с
ума! Но я это прошептал. С мыслью "не прошепчу", стиснув зубы,  прошептал.
Почему мне захотелось так шепнуть, я и теперь, оглядываясь назад, никак не
пойму. Но если хорошенько подумать... Чем больше я ее презирал, чем больше
я ее ненавидел, тем больше и больше хотелось мне  чем-нибудь  ее  унизить.
Ничто не приблизило бы  меня  к  этой  цели  так,  как  слова,  которые  я
произнес: "Убить Ватару", - убить мужа, любовь к которому Кэса  выставляла
напоказ, вынудить у нее согласие на это. И вот  я,  точно  одержимый  злым
духом, сам того не желая, вызвался совершить убийство. Но если  даже  этих
моих побуждений, из-за которых я сказал  "убить  Ватару",  было  мало,  то
потом какая-то невидимая сила (наверное, сам дьявол) поработила мою волю и
увлекла меня на путь зла - иначе объяснить это невозможно. Так или  иначе,
я неотступно шептал на ухо Кэса одно и то же.
   Тогда немного погодя Кэса вдруг подняла  лицо  и  прямо  ответила,  что
согласна на  мой  замысел.  Для  меня  не  только  легкость  этого  ответа
оказалась неожиданной. Когда я взглянул на ее лицо,  в  ее  глазах  таился
странный блеск, какого я ни разу еще у нее не видел. Прелюбодейка!  -  вот
что сразу же пришло мне в голову. И чувство, похожее на отчаяние,  в  один
миг развернуло перед моими глазами весь ужас задуманного мною. Разумеется,
излишне упоминать, что меня и тогда мучило отвращение  к  ее  развратному,
поблекшему виду. Если бы я только мог, я бы тут же на месте  нарушил  свое
обещание. Я повергнул бы эту неверную  жену  на  дно  гнуснейшего  позора.
Возможно, тогда - пусть я и играл этой женщиной -  моя  совесть  могла  бы
укрыться за справедливым негодованием. Но на это я уже  не  был  способен.
Когда лицо ее вдруг изменилось и она, точно видя меня насквозь, пристально
посмотрела мне в глаза, признаюсь прямо: я  принужден  был  дать  обещание
убить Ватару и назначил день и  час  потому,  что  я  боялся:  если  я  не
соглашусь, Кэса мне отомстит. И до сих пор страх неотвязно  сковывает  мне
сердце. Если кто-нибудь посмеется надо  мной,  как  над  трусом,  -  пусть
смеется! Это сделает только тот, кто не видел Кэса тогда. "Если я не  убью
его, то Кэса - пусть и не собственными руками - все равно убьет меня.  Так
пусть лучше я сам убью Ватару!" - с отчаянием думал я, глядя в  ее  глаза,
плачущие без слез. Я дал клятву, и когда я увидел, как Кэса опустила глаза
и засмеялась,  так  что  на  ее  бледных  щеках  появились  ямочки,  разве
основательность моего страха не подтвердилась?
   О, из-за этой проклятой клятвы я должен на  свою  обесчещенную,  дважды
обесчещенную душу принять грех убийства! Если  бы  этой  ночью  я  нарушил
клятву... Нет, этого я тоже не вынесу. Во-первых, есть та, кому я  клялся.
И, кроме того, я говорил, что боюсь мести. И это не ложь. Но  есть  и  еще
нечто. Что? Что это за великая сила, которая гонит меня, такого труса,  на
убийство безвинного? Не знаю. Не знаю, но иногда... Нет, не может быть!  Я
презираю эту женщину. Боюсь. Ненавижу. И все-таки... и  все-таки...  может
быть, я все еще люблю ее..."
   Продолжая ходить взад и вперед, Морито больше не произносит  ни  слова.
Лунный  свет.  Слышно,  как  где-то  поют  песни   имае   [форма   стихов,
распространенная в XI-XIII вв.: два четверостишия с чередованием строк  по
7-5 слогов]:

   О душа, о сердце
   человека!
   Ты, как непроглядный мрак,
   темно и глухо.
   Ты горишь одним огнем -
   страстей нечистых,
   Угасаешь без следа, -
   и вот вся жизнь!



   2

   Ночь. Кэса, встав с постели и отвернувшись  от  света  лампады,  кусает
рукав, погруженная в думы.
   Ее разговор с самой собой.
   "Придет ли он? Или не придет? Не может быть, чтобы  не  пришел.  Однако
луна уже склоняется к  закату,  а  шагов  не  слышно,  -  может  быть,  он
раздумал? Вдруг он не придет?.. О, тогда я опять должна буду  смотреть  на
солнце со стыдом, как распутная девка! Как выдержу я такую мерзость, такую
гнусность? Тогда  я  буду  все  равно  что  труп,  валяющийся  на  дороге.
Опозоренная, попираемая, в довершение всех зол обреченная нагло выставлять
свой позор на свет, я все же должна буду  молчать,  как  немая.  Если  это
случится, пусть я умру - даже смерть не облегчит моих мук!  Нет,  нет,  он
непременно придет! Я не могу думать иначе с тех пор, как  при  прощании  я
видела его глаза. Он бои