л! Молись!
   Но о-Гин не отвечала. Только глаза ее смотрели туда, где  позади  толпы
кладбищенские  сосны  распростерли  свои  ветви,  похожие   на   священные
балдахины. Тем временем другой страж приказал развязать о-Гин.
   Увидев это, Дзеан-Магосити закрыл глаза, словно покоряясь судьбе.
   - Всемогущий господь, да будет воля твоя!
   Освобожденная от веревок,  о-Гин  некоторое  время  стояла,  растерянно
глядя перед собой. Но, взглянув на Магосити  и  о-Суми,  она  вдруг  упала
перед ними на колени и, ни слова не говоря, залилась слезами. Магосити  не
открывал глаза. О-Суми отвернулась, даже не взглянув на о-Гин.
   - О отец, о мать, прошу вас, простите меня! - заговорила наконец о-Гин.
- Я отреклась от святого учения. Это оттого, что я вдруг заметила вон  там
ветви сосен, похожие на священные балдахины. Мои родители, покоящиеся  под
сенью этих кладбищенских сосен, не  знали  святого  господнего  учения  и,
наверно, низвергнуты в инфэруно. И если бы теперь я одна  вошла  во  врата
парайсо, не было бы мне родительского прощенья. Я последую за родителями в
ад. О отец, о мать, идите к Дзэсусу-сама и Мария-сама. А я, отрекшаяся  от
святого учения, не могу больше жить...
   Проговорив все это прерывающимся голосом, о-Гин зарыдала.  Тогда  и  из
глаз Дзеанны-о-Суми прямо на  груду  хвороста  под  ее  ногами  покатились
слезы. Разумеется, готовясь войти в  парайсо,  бесплодно  вздыхать  -  это
верующим никак не  пристало.  Дзеан-Магосити,  с  горестью  обернувшись  к
привязанной рядом жене, гневно крикнул пронзительным голосом:
   - И тебя увлек дьявол? Если хочешь отречься от святого  учения,  сделай
милость, отрекайся сколько угодно. Я один сгорю у вас на глазах.
   - Нет, я умру с тобой! Но это... - глотая слезы, выкрикнула  о-Суми,  -
но это не потому, что я хочу попасть в парайсо. Я только хочу  с  тобой...
всегда быть с тобой.
   Магосити долго молчал. Лицо его то бледнело, то  снова  разливалась  по
нему кровь. На лбу каплями выступил пот. Магосити  духовным  взором  видел
сейчас свою анима. Видел ангела и дьявола, борющихся за его душу. Если  бы
в эту минуту о-Гин, рыдавшая у его ног, не подняла голову... Но нет,  лицо
о-Гин уже было обращено к нему. И со странным  блеском  в  глазах,  полных
слез, она пристально посмотрела на Магосити. В ее взоре  сияла  не  только
невинная девичья душа. В нем сияла душа человека - душа "изгнанной  дочери
Эва".
   - Отец! Пойдем в ад! И мать, и меня, и того отца, и ту мать - всех  нас
унесет дьявол.
   И Магосити пал.
   Из столь многих в нашей стране преданий о мучениях ревнителей веры этот
рассказ дошел до нас как пример самого постыдного падения. Да,  когда  они
все трое отреклись от святой  веры,  даже  зрители  -  старые  и  молодые,
мужчины и женщины - все их осудили. Может быть, от досады, что не  удалось
увидеть сожжение на костре, ради которого они собрались.  И,  как  говорит
предание, дьявол от чрезмерной  радости  всю  ночь,  обратившись  огромной
книгой, летал над местом казни. Впрочем, был ли это успех, достойный столь
безрассудного ликования, автор сильно сомневается.

   Август 1922 г.



   Акутагава Рюноскэ.
   Сражение обезьяны с крабом

   -----------------------------------------------------------------------
   Пер. - Л.Ермакова.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 1 October 2000
   -----------------------------------------------------------------------


   В конце концов  крабу  удалось  отомстить  обезьяне,  отнявшей  у  него
рисовый колобок. С помощью ступки, осы и яйца он убил ненавистного  врага.
Теперь можно уже не говорить об этом. Но как сложилась судьба краба и  его
товарищей после смерти обезьяны - об этом нужно рассказать. Ведь в  сказке
совсем не говорится об этом.
   Да и не только не говорится, а сказка даже представляет все  дело  так,
будто краб в норе, ступка в углу полки на кухне, оса в  своем  гнезде  под
карнизом, яйцо в ящике с рисовой шелухой зажили мирно и спокойно.
   А это неправда. После того, как они отомстили обезьяне,  все  они  были
арестованы полицией и посажены в тюрьму. И после судебного разбирательства
главного  преступника  -  краба  приговорили  к  смертной  казни,  а   его
сообщников - ступку,  осу  и  яйцо  -  к  пожизненной  каторге.  Читатель,
знакомый только со сказкой, возможно, поставит под  сомнение,  что  именно
так сложились их судьбы. Но это факт. Не подлежащий ни малейшему  сомнению
факт.
   Краб, по его собственным словам,  обменял  рисовый  колобок  на  хурму.
Обезьяна же не только дала ему зеленую хурму вместо спелой,  но  и,  желая
нанести крабу увечье, с силой швырнула в него этой хурмой. Однако  краб  и
обезьяна не обменивались никакими расписками. И  если  даже  не  принимать
этого во внимание, ведь договорились они об  обмене  рисового  колобка  на
хурму и спелость хурмы особо не оговаривалась.  В  конце  концов,  хоть  в
краба и попала  зеленая  хурма,  было  ли  это  злым  умыслом  со  стороны
обезьяны,  -  доказательств  недостаточно.  И  даже  некая   знаменитость,
велеречивый адвокат, выступавший в защиту краба, не смог придумать ничего,
кроме  как  апеллировать  к  состраданию  судей.  Рассказывали,  что  этот
адвокат, с сочувственным видом вытирая крабу его  пузырьки-слезы,  говорил
ему: "Смирись!" Но никто не мог определить, что означало это "смирись",  -
то ли смириться с тем, что  ему  был  вынесен  смертный  приговор,  то  ли
смириться с тем, что адвокат взял с него огромные деньги.
   И среди тех, кто выражал общественное мнение в прессе, тоже не  нашлось
почти никого, кто бы сочувствовал крабу. То, что краб убил обезьяну, -  не
что иное, как личная месть. Притом ведь он мстил обезьяне  только  потому,
что ему было непереносимо, что обезьяна нажилась за  его  счет  вследствие
его собственного невежества и опрометчивости, не так ли? Тот,  кто  творит
такую месть в нашем мире, где сильный побеждает, а слабый гибнет, если  не
глупец, то сумасшедший. И критических замечаний такого рода  было  немало.
Вот,  например,  некий  барон,  глава  коммерческого  совета,   наряду   с
заключениями вроде вышеизложенного пришел также  к  выводу,  что  убийство
крабом обезьяны в какой-то мере  пропитано  духом  модных  нынче  "опасных
мыслей" [так в период 1917-1930 гг. правая пресса именовала  прогрессивные
идеи]. И, может быть, поэтому, после  того  как  месть  краба  свершилась,
барон, по слухам, стал содержать, кроме наемного  громилы,  еще  и  десять
бульдогов.
   Кроме того, месть краба не снискала одобрения и  среди  так  называемых
интеллигентных людей. Некий университетский профессор, рассуждая  с  точки
зрения логики, заявил, что убийство обезьяны краб совершил во имя мести, а
месть добром не назовешь. Затем некий лидер социалистов сказал,  что  краб
глубоко почитал частную собственность, будь то хурма или рисовый  колобок,
и поэтому  и  ступка,  и  оса,  и  яйцо  также,  видимо,  были  носителями
реакционных идей, и если оказывали  крабу  поддержку,  то,  возможно,  как
члены  кокусуйкай  [влиятельная  шовинистическая  организация  (1919-1945,
полное название "Дайнихон кокусуйкай"), провозгласившая крайне реакционную
программу]. Затем  глава  некоей  буддистской  секты  сказал,  что  крабу,
наверно, не было свойственно чувство буддистского милосердия,  а  если  бы
это чувство было ему ведомо, то, хотя в него и бросили незрелой хурмой, он
не питал бы ненависти к поступку обезьяны, а, наоборот, сострадал  бы  ей.
"Хотел бы я, чтобы краб хоть раз послушал мою  проповедь",  -  сказал  он.
Затем...  в  общем,  в  каждой  области   были   свои   выдающиеся   люди,
высказывавшиеся по этому поводу, и все они высказались против мести краба.
Лишь один, некий член парламента, пьяница и к тому же поэт, принял сторону
краба. Он заявил, что месть краба соответствует духу  бусидо.  Однако  эти
старомодные аргументы уже  пропускались  мимо  ушей.  Более  того,  газеты
сплетничали, что этот член парламента затаил злобу на обезьян с  тех  пор,
как несколько лет назад, в зоопарке, одна из них помочилась на него.
   Читатель, знакомый только со сказкой, наверно, прольет слезу сочувствия
над печальной судьбой краба. Но его  смерть  -  закономерна,  скорбеть  по
этому поводу - значит проявлять женскую или детскую чувствительность.  Все
решили, что гибель краба справедлива. И действительно,  рассказывают,  что
после исполнения приговора судья, прокурор,  адвокат,  тюремщик,  палач  и
тюремный священник проспали беспробудно сорок восемь  часов.  Кроме  того,
говорят, что все они видели во сне врата  рая.  По  их  рассказам,  рай  -
что-то вроде универсального магазина, похожего на замок феодальных времен.
   Что случилось с семьей краба после его смерти,  об  этом  я  тоже  хочу
немного рассказать. Жена его стала проституткой. Толкнула ее на это  нужда
или ее природная склонность - до сих пор  еще  не  выяснено.  Старший  сын
после смерти отца, выражаясь газетным языком,  "неожиданно  переменился  к
лучшему". Сейчас он, кажется, служит не то агентом, не  то  еще  кем-то  у
биржевого маклера. Этот  краб  как-то  затащил  к  себе  в  нору  раненого
товарища, чтобы съесть мясо своего сородича. Это тот самый краб,  которого
Кропоткин в книге  "О  взаимопомощи"  [полное  название  книги  Кропоткина
"Mutual aid, a Factor of  Evolution"  ("Взаимопомощь,  фактор  эволюции");
пример с крабами, приведенный в этой  книге,  не  имеет  ничего  общего  с
японской сказкой] привел как пример  того,  что  даже  крабы  заботятся  о
сородичах.  Второй  сын  стал  писателем.  И,  естественно,  поскольку  он
писатель, то ничем иным, кроме женщин,  не  увлекается.  И  со  сдержанной
иронией доказывает на примере жизни его папы-краба, что  добро  есть  лишь
иное название зла. А  младший  сын,  поскольку  он  был  дураком,  пожелал
остаться просто крабом. Вот однажды полз он боком и видит:  лежит  рисовый
колобок. А рисовые колобки были его любимым лакомством. Большой клешней он
поднял добычу. Тут обезьяна, сидевшая на ветке большой  хурмы  и  искавшая
вшей... Вряд ли есть надобность продолжать. Как бы там ни было, но если уж
краб станет сражаться с обезьяной, то единственный непреложный факт -  это
что он неизбежно будет убит во имя родины. Обращаюсь к вам, мои  читатели!
Ведь и вы в большинстве своем крабы!

   Март 1923 г.

   [Речь идет о японской народной сказке, пользующейся в  Японии  всеобщей
известностью. Один из ее вариантов имеется в сборнике  "Японские  сказки",
М. 1956 ("Месть краба").]



   Акутагава Рюноскэ.
   Из записок Ясукити

   -----------------------------------------------------------------------
   Пер. с яп. - В.Гривнин.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 1 October 2000
   -----------------------------------------------------------------------


   ГАВ

   Однажды в зимний день, под вечер, Ясукити  сидел  в  маленьком  грязном
ресторанчике на втором этаже и  жевал  пропахшие  несвежим  жиром  гренки.
Напротив его столика, на растрескавшейся белой стене, криво  висела  узкая
длинная полоска бумаги. На  ней  была  надпись:  "Всегда  хотто  (горячие)
сандвичи". (Один из его приятелей прочел: "облегченные [непереводимая игра
слов: "хотто" - "горячий", от английского "hot" - "горячий"; есть японское
слово "хотто" - "испытывать чувство облегчения"] (горячие)  сандвичи  -  и
всерьез удивился.) Слева от столика - лестница, которая вела вниз,  справа
- застекленное окно. Жуя  гренки,  он  рассеянно  поглядывал  в  окно.  На
противоположной стороне  улицы  виднелась  лавка  старьевщика,  в  которой
висели синие рабочие тужурки, плащи цвета хаки.
   Английский вечер на курсах начнется в половине седьмого. Он должен  там
быть, и, поскольку он приезжий, ему  не  оставалось  ничего  другого,  как
торчать здесь после занятий до половины седьмого, хотя это и не доставляло
ему никакого удовольствия. Помнится, в стихотворении Токи  Дзэнмаро  [Токи
Дзэнмаро (1885-?) - известный поэт] (если ошибаюсь, прошу  меня  простить)
говорится: "Я уехал далеко, должен есть бифштекс дерьмовый -  люблю  тебя,
жена, люблю". Эти стихи приходили ему  на  память  каждый  раз,  когда  он
приезжал сюда. Правда,  женой,  которую  нужно  было  любить,  он  еще  не
обзавелся. Когда он, то поглядывая в окно  на  лавку  старьевщика,  то  на
"хотто (горячие) сандвичи", жевал пропахшие несвежим жиром  гренки,  слова
"люблю тебя, жена, люблю" сами срывались с губ.
   Вдруг Ясукити обратил внимание на двух морских офицеров,  пивших  пиво.
Один из них был интендантом военной школы,  где  преподавал  Ясукити.  Они
были мало знакомы, и Ясукити не знал его имени. Да и не только  имени.  Не
знал даже, младший он лейтенант или лейтенант. Словом, знал его постольку,
поскольку ежемесячно получал у него жалованье.  Требуя  все  новые  порции
пива, эти офицеры не находили других слов, кроме "эй"  или  "послушай".  И
официантка, никак не выражая своего неудовольствия, со стаканами  в  руках
сновала по лестнице вверх и вниз. Потому-то она все не несла Ясукити  чай,
который он заказал. Так случалось с ним не только здесь. То же  бывало  во
всех других кафе и ресторанах этого города.
   Они  пили  пиво  и  громко  разговаривали.  Ясукити,   разумеется,   не
прислушивался к их разговору. Но неожиданно  его  удивили  слова:  "А  ну,
погавкай". Он не любил собак. Он был из  тех,  кто  радовался,  что  среди
писателей, не любивших собак, были Гете и Стриндберг. Услышав  эти  слова,
он представил себе огромного пса,  которого  здесь  держат.  И  ему  стало
как-то не по себе при мысли, что  собака  бродит  у  него  за  спиной.  Он
украдкой оглянулся. Но там был все тот же ухмыляющийся интендант,  который
глядел в окно. Ясукити предположил, что пес под окном. Но  это  показалось
ему  несколько  странным.  А  интендант  снова  повторил:  "Погавкай.  Ну,
погавкай".  Ясукити,  слегка  наклонившись,  глянул  вниз.   Первое,   что
бросилось  в  глаза,  -  еще  не  зажженный  у  входа  фонарь,   служивший
одновременно и рекламой сакэ  "Масамунэ"  [один  из  лучших  сортов  сакэ,
названный так еще в IX  в.].  Потом  -  поднятая  штора.  Потом  -  носки,
сушившиеся на краю кадки для дождевой воды, точнее, пустой пивной бочки, и
забытые там. Потом - лужа на дороге. Потом - ну  что  ты  скажешь,  собаки
нигде   не   было   видно.   Вместо   нее   он    заметил    нищего    лет
двенадцати-тринадцати, который стоял на холоде, запрокинув голову и  глядя
на окно второго этажа.
   - Погавкай! Ну, погавкай же! - опять закричал интендант.
   В этих словах была  какая-то  магическая  сила,  притягивавшая  нищего.
Точно сомнамбула, неотрывно глядя  вверх,  нищий  сделал  два-три  шага  и
подошел под самое окно. Тут-то Ясукити и увидел, в чем  состояла  проделка
гнусного интенданта. Проделка? А может быть, совсем не  проделка.  И  если
нет, то, значит, это был  эксперимент.  Эксперимент,  который  должен  был
выявить: как низко может  пасть  человек,  принося  в  жертву  собственное
достоинство ради того, чтобы набить брюхо. Ясукити считал, что это  вопрос
решенный и не нуждается в подобных экспериментах. Исав ради печеного  мяса
отказался от права первородства [речь идет об эпизоде из  Ветхого  завета,
где говорится о том, что Исав  отказался  от  первородства  за  чечевичную
похлебку (кн. I, гл. 25)]. Сам Ясукити ради хлеба  стал  учителем.  Фактов
как  будто  вполне  достаточно.  Но,  видимо,  их  было  недостаточно  для
психолога-экспериментатора, жаждущего опыта. В общем, De gustibus non  est
disputandum [о вкусах не спорят (лат.)], - только сегодня он  говорил  это
своим  ученикам.  Кому   что   нравится.   Хочешь   экспериментировать   -
экспериментируй. Думая так,  Ясукити  продолжал  смотреть  на  нищего  под
окном.
   Интендант замолчал. А нищий стал с беспокойством озираться по сторонам.
Он уже готов был изобразить собаку, и единственное, что его смущало, - это
взгляды прохожих. Глаза его еще продолжали бегать, когда интендант высунул
в окно свою красную морду и стал ему что-то показывать.
   - Погавкай. Погавкаешь, получишь вот это.
   Лицо  нищего  мгновенно  вспыхнуло  от  жадности.   Ясукити   временами
испытывал к нищим какой-то романтический интерес. Но никогда это  не  было
состраданием или сочувствием. И он считал дураком или лжецом всякого,  кто
говорил, что испытывает к ним такие чувства. Но  сейчас,  глядя  на  этого
ребенка-нищего с запрокинутой головой и горящими глазами, он  почувствовал
что-то вроде жалости. Именно "вроде". Ясукити действительно  испытывал  не
столько жалость,  сколько  любовался  фигуркой  нищего,  точно  выписанной
Рембрандтом.
   - Не будешь? Ну, погавкай же.
   Нищий сморщился.
   - Гав.
   Голос у него был очень тихий.
   - Громче.
   - Гав, гав.
   Нищий громко пролаял два раза. И  тут  же  из  окна  полетел  апельсин.
Дальше можно  и  не  писать.  Нищий,  конечно,  подбежит  к  апельсину,  а
интендант, конечно, засмеется.
   Не прошло и недели, как Ясукити в  день  зарплаты  пошел  в  финансовую
часть получать жалованье.  Интендант  с  деловым  видом  раскрывал  разные
папки, перелистывал в них какие-то  документы.  Взглянув  на  Ясукити,  он
спросил односложно: "Жалованье?" - "Да", -  в  тон  ему  ответил  Ясукити.
Интендант, возможно, был занят и все не выдавал жалованья. В конце  концов
он просто повернулся к Ясукити спиной, обтянутой военным мундиром, и начал
нескончаемое перебрасывание костяшек на счетах.
   - Интендант.
   Это умоляюще сказал Ясукити, подождав немного. Интендант  повернулся  к
нему. С его губ уже совсем готово  было  сорваться  "сейчас".  Но  Ясукити
опередил его и закончил свою мысль:
   - Интендант, может, мне погавкать? А, интендант?
   Ясукити был уверен, что голос его, когда он говорил  это,  был  нежнее,
чем у ангела.



   ИНОСТРАНЦЫ

   В  этой  школе  было  два  иностранца,  они  обучали   разговорному   и
письменному английскому языку.  Один  -  англичанин  Таундсенд,  другой  -
американец Столлет.
   Таундсенд, лысый добродушный старичок, прекрасно  знал  японский  язык.
Издавна повелось, что преподаватели-иностранцы, даже самые необразованные,
любят  поговорить  о  Шекспире,  о  Гете.  Но,  к  счастью,  Таундсенд  не
претендовал  на  осведомленность  в  литературе.  Однажды  зашла  речь   о
Вордсворте, и он сказал: "Стихи - вот их я совсем не  понимаю.  Чем  хорош
этот Вордсворт?"
   Ясукити жил с Таундсендом на одной даче и ездил с ним в школу и обратно
одним поездом. Дорога отнимала минут двадцать. И они  оба,  с  глазгоскими
трубками в зубах, болтали о  табаке,  о  школе,  о  призраках.  Таундсенд,
будучи теософом, хотя и оставался равнодушным  к  Гамлету,  тем  не  менее
испытывал интерес к тени его отца.  Но  как  только  разговор  заходил  об
occult sciences [оккультные науки (англ.)], будь то магия или алхимия, он,
грустно покачивая головой и в такт ей трубкой, говорил: "Дверь в  таинство
открыть не так трудно, как думают невежественные люди.  Наоборот,  страшно
то, что трудно ее закрыть. Лучше не касаться таких вещей".
   Столлет, совсем еще молодой, был охотником до  шуток.  Зимой  он  носил
темно-зеленое пальто и красный шарф. В отличие от Таундсенда, он время  от
времени просматривал книжные новинки. Во всяком случае,  иногда  читал  на
английских вечерах лекции на тему:  "Современные  американские  писатели".
Правда, по  его  лекциям  получалось,  что  самыми  крупными  современными
американскими писателями были Роберт Луис Стивенсон и О'Генри!
   Столлет жил не на одной с Ясукити даче, но по той же дороге в небольшом
городке, и поэтому довольно часто они  вместе  ездили  в  поезде.  Ясукити
почти совсем не помнил, о чем они говорили. Осталось в памяти лишь то, как
однажды они сидели на вокзале  около  печки  в  ожидании  поезда.  Ясукити
говорил,  зевая:   "До   чего   же   тосклива   профессия   педагога!"   А
привлекательный Столлет, в  очках  без  оправы,  сделав  удивленное  лицо,
сказал: "Педаго